О ГРОЗЕ, ВЗЪЕРОШЕННОЙ ВОЛКАМИ, И ПТИЦАХ, ПАСУЩИХ БЕДУ НА ДУБАХ


Игорь къ Дону вои ведетъ! Уже бо беды его пасетъ птиць но добiю; влъци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звери зовуть; лисици брешутъ на чрълсныя щиты.
А Игорь к Дону воинов ведет! Уже несчастий его подстерегают птицы по дубам; волки грозу подымают по овра­гам; орлы клекотом на кости зверей зо­вут; лисицы брешут на червленые щиты.


Привожу текст этого места с пунктуацией и с переводом Д.С. Лихачева. А вот его же «объяснительный перевод» и комментарий: «(А) Игорь ведет к Дону во­инов (несмотря на все дурные предвестия)! Ведь уже несчастий его (поражения Игоря) подстерегают (хищные) птицы по дубам (ждут добычи на поле битвы); волки (воем своим) грозу подымают по оврагам; орлы клектом на кости зверей зовут (предвкушая добычу); лисицы брешут на красные щиты (русских)»; «Когда Игорь ведетсвои войска к Дону навстречу гибельной для него опасности, автор «Слова» замечает: «Уже бо беды его пасет птиць по дубию», то есть беда (буду­щее поражение Игоря) собирает вокруг него птиц по дубам. Действительно, хищные птицы летели за войском Игоря, поджидая добычу. Войско Игоря дви­галось медленнее птиц, которые останавливались на отдых в дубравах невдале­ке от войска».

Сразу возникает несколько вопросов, существующие ответы на которые не представляются вполне убедительными. Почему пасет переводится как «под­стерегают»? Почему птицы подстерегают «по дубам», хотя в тексте написано по добию? Какую «грозу» и как именно «подымают» волки? Да и почему, собствен­но, «подымают», когда в тексте стоит въсрожат?

Начнем с простейшего. Что за гроза имеется в виду? Конечно же не та, которая с дождем, громом и молниями, — не о природном явлении речь, а о страхе-ужасе. К сожалению, из некоторых переводов все же следует, что волки здесь уподобились горьковскому буревестнику, призывающему: «Пусть сильнее грянет буря!» Ну, и что же волки делают с такой грозой? Если ее «подымают», то как? И вообще — что такое въсрожат? Написано на эту тему немало. Еще А.А. Потебня «исправил» въсрожат на въсрашат и перевел: «волки взъерошивают страх, грозу по ярам». И ведь приняли! Вто­рой уже век тянется цепочка соответствующих переводов и объяснений: от странного «Ощетинясь, словно бурю кличут» (А.Н. Майков) до не менее странного «Волки грозу взъерошивают (поднимают)» (АЛО. Чернов). В со­ветское время отыскали нужные «подтверждения» JI.A. Булаховский, срав­нивший глагол с польским srogy (жестокий; ужасный), и В.А. Козырев, об­наруживший брянское восрашить в значениях «взъерошить» и (перен.) «раз­бередить». Удивительно только, почему от такого «взъерошивания» Авторского образа не «встают дыбом» волосы у самих исследователей? Есть ли литературные аналоги такой «взъерошенной грозы», дозволительно ли переводить и объяснять текст именно так?

Уж сколько раз твердили миру, что литературными детьми «Слова» ста­ли произведения Куликовского цикла — написанные в XIV—XV веках мно­гочисленные варианты «Задонщины», «Сказания о Мамаевом побоище», ле­тописной «Повести о Мамаевом побоище», «Поведания и сказания». Но в научной литературе привился снобистский взгляд на эти произведения, ав­торы которых, по мнению ряда ученых, «не поняли» выражений и образов нашего «Слова о полку Игореве». Порой даже голословно утверждается, что эти произведения никак не проясняют своего первоисточника. Можно в очередной раз показать ошибочность подобных взглядов, если сравнить со­поставимые выражения этих памятников литературы. Именно в сравнении легко вычисляется истинный смысл как «грозы», так и «всърожат». Итак, читаем:

«А уже беды их пасоша, птицы крылата под облак летят... орли клекчют, а волцы грозно воют, а лисицы на кости брешут»;

«волцы выюще страшно, и ворони и орли... грающе и клегчюще...»; «волцы... воют непрестанно — гроза бо велика есть слышати...»; «орли же мнози... по аеру летаючи клекчють, и мнози зверие грозно воют, ждуще того дни грознаго, Богом изволеннаго, в нъ же имать пасти трупа человеча»;

«волцы воюще грозно велми... необычную грозу подают. И рече Дмитрей Волынец: «Гроза велика слышати от них».
Понятно, что грозно воют — грозу подают и что именно поэтому всем, кто там присутствует, есть гроза велика слышати. Сравним с примерами из южно­славянских языков:

«Volk tulil in hropel, da ga je bilo groza poslusati» — «Волк выл и хрипел так, что страшно было слышать» (словен,); «volkovi tulijo» (словен.), «вуки туле» (серб.) — «волки воют».

Из этих примеров следует однозначно: гроза означает «страх» и «страшно», а всърожити не может «взъерошивать-поднимать», ибо ему четко соответству­ют др.-рус. выти и словено-сербо-хорв. luliti «выть». Но переводчики продол­жают «взъерошивать» толи грозу, толи самих волков, не обращая внимания на бросающееся сходство с глаголами, передающими в «Слове» не действие, а именно звуки: врани въз-граяху, жены въс-плакашась, девы въс-пеша, обида въсплескала (крылями), трава въшуме (< въс-шуме). Во всех этих случаях въс- пред­ставляет собой приставку, предшествующую корню. Исходя из этого, наше въсрожат представляет собой въс-рожат, т.е. мы имеем дело с глаголом, обра­зованным от корня рог-. А что люди делали с рогом, если речь идет о звучании? В него трубили!

Вот пример из былины о Дунае: «начал в роги трубить да в цюлпаны бить». Понятно, что о трубе, как и о рожке, тоже можно сказать, что она гудит или даже воет, как волк — ср. укр.: «Шумить, гуде впер по дубровь»; «Гудеяк гук (т.е. «трубка волынки»)»; гудимець — «волк».

Вернемся к словенскому «Volk tulil in hropel, da ga je bilo groza poslusati». Ха­рактерно, что использованный в нем глагол tuliti имеет два значения: 1) «выть» (volki tulijo «волки воют») и 2) «играть на трубе» (tuliti alarm «трубить тревогу»). Волчий вой вполне сравним с хрипловатым, протяжным звуком трубы или охот­ничьего рожка — тем более что tuliti сопоставимо как со словенским же tul «труба, трубка», так и с тем же tul и его производными в некоторых европейских язы­ках, где оно означает «рожок; трубка» и т.п.

Ср. с голл. tul «рожок (детский)»; серб, тулсфса «трубка», тула]ица «трубка волынки» (ср. с укр. гук)-, в.-луж. tulawka «дудка», румын, tulnic «пастушья труба, трембита».

Трубят, tulijo, *рожат — все эти глаголы, означающие одно и то же, явля­ются производными от труба, тулъ, рогъ. Единственное отличие нашего въсро­жат состоит в том, что оно, благодаря приставке, означает «вострубливают», т.е. снова и снова «трубят». Показательно, что уже сто десять лет назад Е.В. Бар­сов сопоставил наш эпизод с примером из псалтыри. Считая что слово состоит в генетическом соотношении с «гласом трубы рожаны» (т.е. «трубным звуком рожка». — В. Т.), он утверждал, что «глаголом въсрожатъ тот же волчий вой рисуется в образе трубного хора». При этом в качестве доказательства жизненной достоверности именно такого образа исследователь сослался на сообщение бы­линного сказителя Щеголенкова: «На севере доныне говорят: «чу, в стаде коло­кола звонят не без дела; знать волки затрубили». Справедливости ради, следует упомянуть, что еще раньше А.Ф. Вельтман отмечал, что «слово въсрожат в зна­чении повещают происходит от древнего рожити — трубить».

Из всего вышеизложенного получается, что сочетание «влъци грозу въсрожат» следует переводить: «волки воем устрашают».

Остается выяснить, где находятся эти волки во время своего жуткого «кон­церта» — ведь общепринятая версия не соответствует смысловой разбивке тек­ста. Но чтобы понять это, необходимо критически рассмотреть сочетание «по добию», которое ради мнимой логичности сегодня чуть ли не все смело исправ­ляют на то дубию» — по дубам.

Откуда в голой степи возникли «дубравы»? Ведь и сам Д.С. Лихачев, их при­знающий, указывает на то, что «в степи деревья растут только в долинах рек. Долины эти глубокие: издали не видно ни реки, ни деревьев» (выделено мной. — В. Т.). К тому же едва ли среди таких деревьев в степной балке преобладали дубы — скорее, какие-нибудь другие породы. Против общепринятого чтения возражал и Б.А. Ларин: «Сохранение чтения по дубию вызывает серьезные воз­ражения натуралистов, указывающих, что в половецких степях в XII веке дубрав не было. Если даже признать, что по дубию могло означать 'по кустам, то и в этом случае чтение остается сомнительным». А не порвать ли нам с этими на­вязанными тексту «дубами» и не вернуться лик изначальному добию! Что в та­ком случае может скрываться под этим термином?

Обращаю внимание читателя на то, что добие в «Слове» — такое же собира­тельное существительное, как и тростие. Языковые факты свидетельствуют, что когда-то у славян и балтов бытовало общее словечко *доба «яма, рытвина, выбоина», на славянской почве постепенно вытесненное колдобой, колдобиной — исходно «добой на колее».
Ср.: коло «колесо», кола, двуколка «телега», колесница и колясница «вы­боина, ухаб на дороге от тележных колес», словен. kolesnica «колесная колея» и kolotecina «след от колес» с рус. диал. колдобаииа «глубокая ко­лесная колея». По тому же клише возникло и украинское коломыя «глу­бокий выбой, наполненный водой» — букв, «моющая колесо». Сравним его с рус. диал. колдоба, колдобина «яма, наполненная водой» и белорус, диал. кулдобiна «калдобiна, ямка, выбiтая калёсамi на дарозе». Причина проста: повседневное соприкосновение наших предков преимуществен­но с дорожными «добами» привело к подмене колдобой всех прочих «доб», включая ямины на дне водоемов, дупла и долбленые колоды.

В лексиконе исчезнувших из обихода «старых словес», откуда Автор взял свое «по добию», имелось и словечко *добистый «ямистый, овражистый» (ср. лит. duobetas, daubotas в этом значении). Если к тому же учесть устарелое ла­тышское dobe «яма; волчье логово», то в рассматриваемом тексте определенно не останется места для «степных дубрав», на которых якобы усаживались пти­цы, подстерегающие битву. Но тогда есть ли смысл рассаживать их теперь уже по яминам, отнимая у волков естественные места обитания?

Соответственно, получается уже другая разбивка текста: «Уже бо беды его пасет птиць, по добию влъци грозу въсрожат, по яругам орли клектом на кости звери зовут». Добие и яруги — понятия очень близкие, почти синонимичные. Употребленные последовательно в одном тексте, они подтверждаются склон­ностью Автора к синонимическим дублетам (ср. «по болотом и грязивым мес­том», «туга и тоска сыну Глебову»). Хотя в нашем случае собирательное добие означает «овражки, буераки», аяругы — «ручьи, водоемы в ложбинах», оба сло­ва синонимичны в значении «овраг, буерак, котловина» (ср. полесск. яруг — «лужа; яма; выбоина»).
Яруги здесь — не общепринятые «овраги», а именно «водные ис­точники в ложбинах», у которых, клекоча над добычей, орлы зазыва­ли зверей на будущие «кости» (трупы) человеческие. Именно на воду в оврагах и ложбинах указывает диалектное яруга в славянских языках: рус. «ручей надне оврага», серб, «горный ручей; болото», польск. «топь; трясина; лужа», словен. «болотистая равнина», чеш. «пруд, заросший камышом».

Буй тур Всеволод не зря с пафосом подчеркивает, что его кметям «пути ведомы» и «яругы знаеми». Какой смысл хвалиться, что они зна­ют «овраги»? С таким же успехом князь мог бы сказать, что им и «хол­ми знаеми»! Другое дело, что вжаркой степи, где тем же кметям солн­це «жаждею лучи спряже», нет знания более важного, чем сведения о водных источниках.

Из этого вытекает следующее прочтение: «По яругам орли клектом на кости звери зовут». Но как же так? Птицам ведь полагается быть в небе, а не на дне яруг-оврагов, рядом с водными источниками. Учтем, однако, что речь идет не об «ор­лах» в современном понимании, а о крупных птицах-стервятниках, поедающих трупы: «Иде же труп, ту оръли сънемлються» («Где труп, там соберутся и орлы»); «великое мнозство люди, як орлы до стерва, на осаду до Вильня шли» (1328).

Теперь осталось заняться не орлами конкретно, а вообще всеми птицами, которых переводчики исправно рассаживают по дубам. Что происходит с эти­ми птицами? И что означает столь странное здесь слово пасет? Как в 1819 году Я.О. Пожарский полагал: «Известно, что кошка, чувствуя в норе мышь, сидит у оной и пасет, стережет, караулит свою добычу; но как скоро мышь выбегает, тотчас бросается на нее... означает: уже птицы беду его стерегут», — так и се­годня преобладают те же версии. Пасетъ — «подстерегает»; отсюда и перевод фразы: «Уже беды его (Игоря) подстерегают (ожидая поживы) птицы по дубра­вам» (О.В. Творогов); «не только «пасти», но и «стеречь, подстерегать кого-либо» (Л.А. Дмитриев). Итак, «пасти (кого-то)», по мнению переводчиков, есть «под­стерегать (ради пожирания)».

Г.Ф. Карпунин, указывает, что «Словарь-справочник «Слова о полку Игореве» не приводит ни одного примера, которым значение пасти — «подстере­гать» подтверждалось бы». Конечно же он прав,жо только каково же его объяс­нение? — «Игорь, ведущий к Дону, уподоблен пастуху. Ведя воинов к Дону, он пасет его беды»! Поистине, ни Всеволод Большое Гнездо, отправивший в 1206 году сына на новгородское княжение, ни авторы и переводчики «Сказа­ния о Мамаевом побоище», «Повести о Тристане» и «Премудростей Иисуса Сирахова» не ведали, что творят: «...аже ныне даю ти пасти люди своя от против­ных»; «{Дмитрий после битвы] видев лежащатвердаго стража Семена Мелика... рече: «Крепкий мой страж, твердо пасомый есмя тобою»; «Пане, хочу, коли будеш рыцэром, абые мя пасал»; «Человек премудр во всем опасен будет». Не до­гадывались предки, что князья и телохранители «подстерегают» опекаемых ими людей. Да и мудрость, если следовать такому толкованию, просто «опасна» для окружающих!

Примеры «пасти» в значении «охранять» или «стеречь» весьма красноречи­вы, но из них вовсе не следует, что птицы «берегут» Игоря. Конечно же, наобо­рот, — они именно «подстерегают» тот момент, когда его войско окажется по­бежденным! Логика этого образа именно такова, однако, вопреки ей, употреб­ленное в тексте слово передает совсем другое. Тогда что же именно? Для объяснения придется на время отойти от нашего эпизода и затронуть другую тему.

Столь же странным и непонятным является похожее слово «упасет» в псал­тыри: «Яко овцы во аде положени суть, смерть упасетъ я. И обладают ими правии заутра...» (Пс.48:15). Канонический перевод: «Как овец заключат их в пре- .исподнюю; смерть будет пасти их, и на утро праведники будут владычество­вать над ними...». Можно ли понять изтакого перевода, что именно будет делать смерть с грешниками? Составители Старославянского словаря посчитали, что упасти в данном случае означает «прокормить (на пастбище)». Ефимий Зигабен в своей «Толковой псалтыри» вообще уклонился от комментариев, изъяв из самого текста всю фразу до слов «И обладают». Другой богослов, Ириней, все же попытался истолковать: «Смерть упасет я — двояким образом разуметь можно: по одному означается, что смерть подобна будет пастуху, а люди овцам, ведомым на бесплодные и иссохшие пажити, где они ничего кроме стенаний и болезней не находят; по второму — означает, что смерть наподобие голодного полка восхитит и пожрет нечестивых людей, яко овец, уготованных в пищу». Вероятно, эта неясность была как в греческом, так и в латинском тексте, по­скольку и Мартин Лютер в 1534 году перевел это место с латыни на немецкий язык по второму варианту — именно «грызет, гложет» («der Tod nagetsie»). Яс­ности, таким образом, пока еще нет, но есть надежда, что как для «Слова», так и для Псалтыри разгадка окажется единой.

В «Слове» есть еще одно место, логически связанное с рассматриваемым, где гоже говорится о предстоящем пиршестве птиц и зверей. Сравним их в со­вокупности с соответствующим местом из произведений Куликовского цикла:



«Уже бо беды его пасет птиць, по добию влъци грозу въсрожат, по яругам орли клектом на кости звери зовут, лисици бре­шут... часто рани граяхуть, трупиа себе деляче, а галици свою речь говоряхуть, хотять по-летети на уедие».

«А уже беды их пасошa птицы крылати под облак летят. Воро­ны часто грают, а галицы своею ре­чью говорят, орли клекчют, а волцы грозно воют, а лисицы на кости брешут».

«Птици небесныя пасущеся то под синие оболока: вороны грають, галици свои речи говорять, орли восклегчють».

«Мнози вран и необычно собрашася... галици же своею речию гово­рять, орли же мно­зи... клекчють, и мнози зверие гроз­но воют, ждуще того дни грозного, Богом изволенна- го, в нъ же имать пасти трупа человеча».



Мы никогда не доберемся до истины, если не подвергнем понятие «пасет» суровому тесту, протянув его сквозь гребень жестких словосочетаний, сопоста­вимых между собой по форме и содержанию. Предлагаю читателю сделать соб­ственные умозаключения, пройдя вдоль этого тройного гребня, включающего выражения библейские, фольклорные (Даль) и летописные.

Итак, читаем: «И из уст его (архангела) изыде оружие остро, да тем избиет языки. И той упасет я (их) жезлом железным, и той перет то­чило ярости и гнева Божия Вседержителева» (Апок.19:15). «Истебе бо изидет вождь, иже упасе люди своя Издраиле» (Мф. 2:6);

Волк овец не соберет. Волк не пастух, а свинья не огородник. Бур­лак на час денежку пасет (копит). Паси сено не для зимы, для позимка (для холодной весны). Паси, чтоб вскормить; не паси, чтоб озолотить. Не паси дела, паси хлеба (т.е. дела в запас не покидай). Паси денежку на черный день. На чужое надейся, а свое паси!

«Мужа твоего убихом, бяшебо муж твой аки волк, восхищая и гра­бя; а наши князи суть добри, иже роспасли суть Деревскую землю» (945). «...Отцы и деды наши размножили землю Рускую» (1205) — ср. со словен. razpasti se «размножаться; распространяться». «Не мозете погу­бити Русьскые земли... иже беша стяжали отцы и деды ваши трудом великим и храбрьствомь» (1097). О Владимире Святом: «И тако ему в дьни своя живущю и землю свою пасущю правдою, мужьством и съмысломь». «Да те ж сторожи кроют Пречистую соборную церковь, а лес на ту церковь пасут Санническая волость» (1510). «Царь же велел всем людем тары делати и градобитные приступы пасти» (1541). «Слу­жилым людем сказать, чтоб они к нашей государеве службе... лошадей кормили и запасы пасли» (1673).

В отличие от пастухов, собирающих свое стадо обычным посохом, архангел «упасет» грешников «посохом железным», чтобы сокрушить их всех вместе, как глиняные горшки. Точно так же, с той же целью «сокрушения», и сама смерть «упасет» грешных «овец». Разве не понятно, что во всех приведенных приме­рах глагол пасти можно свободно заменить на «собрать»? Именно из указан­ных значений этот глагол развился в новую смысловую форму — спасти. Полу­чается, что пастух-пастырь «пас» свое стадо именно тем, что собирал его в кучу и охранял, и тем самым он и «спасал» его от хищников. Очевидно, что вовсе не первичным является значение «кормить» у глагола пасти, как сегодня утверж­дается в этимологических словарях. Сомнителен поэтому и перевод И. Гла­зунова: «И уже его погибель готова накормить птиц по дубам».

Ну и как же теперь, исходя из этого, следует перевести «уже бо беды его пасет птиць»? Сравним это с птицами беды из «Задонщины» и учтем еще два обстоя­тельства: 1) слово беда, точно так же, как и победа, в военном смысле изначально передавало понятие «погибель, поражение»; 2) глагол пасет в данном случае яв­ляется возвратным — как в говор галичь убуди(ся), Ярославнын глас слышит(ся).

«Уже бо беды его пасет птиць по дубию», то есть, беда (будущее пораже­ние Игоря) собирает вокруг него птиц по дубам» — таков точный коммента­рий Д.С. Лихачева, цитированный в самом начале главы. Надеюсь, что при­веденные доказательства достаточны, чтобы исправить и сам перевод.


Игорь къ Дону вой ведетъ. Уже бо беды его насетъ птиць, но добiю влъц грозу въерожатъ, по яругамъ орли клектомъ на кости звери зовутъ, лисици брешуть на чръленыя щиты

Игорь войска к Дону ведет. И вот и уже птицы несчастья его собираются, по яминам волки воем стращают, по оврагам клёкотом орлы зверей на трупы зовут, лисы брешут на червленые щиты.



О РУССКОЙ ЗЕМЛЕ ЗА ШЕЛОМЯНЕМ И ЗА СОЛОМОНОМ ЦАРЕМ
Разглядывая каждую строку,

ученый турок вывел без сомнений

такую мысль, что «Слово о полку»

пропел в пространство половецкий гений.

Под шум берез, под рокот ковыля

судьба племен так прихотливо вьется...

Но вспомнишь вдруг:

«О Русская земля!

Ты за холмом...»

И сердце встрепенется.

Станислав Куняев

«Игорь къ Дону вой велеть! Уже бо беды его пасетъ птиць по добiю; влъци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звери зовутъ; лисици брешутъ на чръленыя щиты. О Руская земле! Уже за шеломянем eси...»

«Быти грому великому! Итти дождю стрелами съ Дону великаго! Ту ся копiемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы половецкыя, на реце на Каяле, у Дону великаго! О Руская земле! Уже не Шеломяшмъ eси. Се ветри, Стрибожи внуци, веютъ съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы.»
Русь осталась за холмом?
Конечно же неправ был тот «ученый турок» у С.Ю. Куняева, верно отметив­шего, что у многих из нас, русских, при чтении отрывка о «Русской земле за ше­ломянем» щемит растревоженное сердце. Сама природа предвещает здесь беду И горе ву войску, идущему в бескрайнюю степь, — волки воют, лисицы тявкают... И сразу же за этим: «О Руская земле! Уже за шеломянем еси...» Как будто сам вместе с воинами переживаешь: «Вот она и скрылась, родная сторонка. Теперь мы не дома, где, как известно, и стены помогают». Во многом именно эта строка повлияла на распространенность мнения о личном участии Автора в походе — иначе откуда столь проникновенное чувство тревоги и ожидания неизбежного несчастья? И мнение это представляет собой единственное различие в толкова­ниях, ибо сегодня большинство исследователей равняется по Д.С. Лихачеву, у которого «автор «Слова» как бы мысленно сопровождает русское войско и испы­тывает горькое чувство вместе со всеми русскими воинами, когда они углубля­ются в Половецкую степь и родная Русская земля перестает быть видной, скрыва­ется за пограничным холмом» (выделено мной. — В. Т.).

«О Русская земля, уже ты за холмом» — этому переводу, ставшему крыла­тым выражением, серьезно противоречит второй из приведенных отрывков, где дано не звучное «ЗА шеломянем eси», а какое-то странное «НЕ шеломянем еси». Однако и это место, ссылаясь на характерные для Автора повторы, объясняют «опиской». У Автора здесь якобы повторно возникает горестное чувство: «О Русь, ты уже за холмами...» — ведь катастрофа уже приблизились вплотную.

Первым толкование шеломяни как «горы, холма» (вместо села с названием Шеломя) дал еще в 1810 году А.Х. Востоков: «Шеломя — по всем приметам не что иное, как возвышение, пригорок... не выйдет ли следующий смысл: О Рус­ская земля!уже ты за горами, т.е. Игорево воинство, вступив в пределы поло­вецкие, потеряло уже из виду землю отечественную, или она спряталась уже за горизонтом». Утакого «шеломяни» — холма или (разграничительного) кряжа — имеются достаточно убедительные подтверждения:
в летописи: в поисках войск Кончака русские силы «шли бо бяхуть на ино место возле Хорол; взыдоша на шеломя глядаюче, кде узрят е. Кончак же стоял у лузе (в лесу). Его едущии по шеломяни оминуша»; «Нечестивый же царь Мамай с пятьма князи большими взыде на мес­то высоко, на шоломя, и ту сташа, хотя видети кровопролитие челове­ческое»;

в фольклоре: «А поди ты на гору на высокую, на тое на шеломя окатное»; «Пойдем-ко мы на горы высокия, на те было шеломы окатистые»; «Выедешь ты на шеломя на окатисто, а по-русскому — на гору да на высокую»;

у В.И. Даля: «Шоломя — арх., вят. горка, пригорок, холм, курган или взлобок, лобное место, возвышенность».
Итак, остающаяся где-то далеко позади родимая сторона... «Пределы рус­ской земли оставлены, сердце сжимается тоской» (Н.П. Анцукевич); «Я посто­янно живу с образами, навеянными им («Словом»): с образом Ярославны на городской стене... с образом холмов, за которыми осталась Русь» (В.А. Солоу­хин). Раньше я тоже восхищался этим пронзительным поэтическим образом.

Теперь уже нет — но не из-за утраты сочувствия к обреченным воинам, а из-за исходной слащавости, привнесенной не Автором, а толкователями. Не было в произведении «образа холмов, за которыми осталась Русь»! Представляю, как возмутится читатель. Мне очень жаль, но считаю, что и в этом случае речь идет об очередном недоразумении.

Сравним сопоставимые отрывки из двух выдающихся произведений.
«Слово о полку Игореве»: «Задонщина»:

О Руская земле, уже за Руская земле, то первое еси как

шеломянем eси за царем за Соломоном побывала

Соломон (царь) конечно же никчемный заменитель для шеломяни (холма), сви­детельствующий о безвкусице или непонимании. Ох и достается же автору «Задонщины», который, по мнению всех комментаторов, «исказил образ»! О. В. Творогов, например, посчитал, что выражение «Слова» превратилось здесь в «бес­смысленный возглас», а В.М. Истрин, верно отметив, что подражателем «заимствовались целые фразы, одни буквально, другие в переложении», дал по данному случаю следующее резюме: «его («Слова») идея и его язык сделались уже непонятными русскому книжнику». Такие утверждения мне всегда кажутся странными: книжнику — через двести-триста лет после «Слова» — образы «не­понятны», а нам — через семьсот-восемьсот —- очень даже понятны!

Неужели правы именно мы, далекие потомки, которые, уверовав в умозри­тельный образец, «поняли» и во втором случае даже поспешили исправить тек­стуальное «НЕ» на «ЗА»?

Итак, шеломя и Соломон... «Искажение» ли перед нами? Если цитирование считать единственно возможным заимствованием — конечно. Но автор «Задонщины» не был рабом текста «Слова», хотя взял из него очень многое, и весьма прилежно. Если же представить, что и Автор «Слова» работал не в пустом лите­ратурном пространстве, а почерпнул ряд образов из какого-то источника, то разве таковой не мог быть известен и подражателю? Полагаю, что из того же источника и Даниил Заточник вынес в свое «Моление» следующую сентенцию:

«Дивиа за буяном кони паствити — тако и за добрым князем воевати».

Шеломя («гора, высокий холм») — то же, что буянъ, а дивья до сих пор озна­чает «хорошо» в русских говорах: «Дивья теперь жить-то, не то что в войну». Получается:

«Хорошо за холмом коней пасти — так и за толковым князем воевать».

Разве фразы «за шеломянем» («Слово») и «за царем Соломоном» («Задонщи­на») не соответствуют первой и второй частями этого изречения? Ведь та же идея военной защищенности (за хорошим предводителем — как за горой) от­разилась и в другом списке «Задонщины»: «Земля еси Руская, как еси была доселева за царем за Соломоном, тако буди и нынеча за князем великим Дмитрием Ивановичем».

«Как за царем Соломоном» примерно соответствует сегодняшнему «как у Христа за пазухой». В широко распространенных библейских легендах, повли­явших и на русское народное творчество, именно этот царь был идеалом муд­рого правителя и военачальника. Эта же идея защищенности отразилась еще в одном пассаже из произведений Куликовского цикла: «Брате князь Дмитрий Иванович, что ты ест eси у зла времени железная забрала». Она же — как преж­де, так и сегодня — чаще передается в сочетании не с «горой», а со «стеной» — ср. в произведении Беруля (XIII в.):

О друг Тристан, увы, увы!

Мы за тобой, как за стеной,

Защиты нет у нас иной.

Запомним этот синоним. «Кладезем мудрости» в Средневековье была Биб­лия — на цитатах из нее и некоторых других книг книжники создавали много­численные сборники поучительных афоризмов, подобные библейской «Книге Сираховой» или «Изборникам Святослава» (1073, 1076). При этом слегка пере­фразированные речения компоновались в блоки по темам, соответствующим различным жизненным ситуациям. Существовал, вероятно, и какой-то особен­но популярный цитатник, отразившийся не только в «Слове» и «Задонщине», но, как будет показано ниже, и в сербском списке «Александрии». Интересую­щий нас фрагмент из этого сборника в наиболее полном виде был включен в «Моление» Даниила Заточника: «Надеяся на Господа, яко гора Сион не подвижится в веки. Дивиа за буяном кони паствити, тако и за добрым князем воевати. Многажды безнарядием полци погибають. Видих: велик зверь, а главы не имеет; тако и многи полки без добра князя».

Нам еще придется возвращаться к этому фрагменту. А пока отметим, что как шеломя (гора), так и Соломон (царь) возникли в развитие псалтырного обра­за, который средневековый богослов Никифор Ксанеопул пояснял следующим образом: «Как гора Сион окружена другими горами, так и надеющиеся на Гос­пода имеют вокруг себя хранящего их Бога». Но при таком понимании в нашем случае возникает новый вопрос:
http://bezogr.ru/drugoe-slovo-o-polku-igoreve-v-p-...edislovie-dva-stol.html?page=6
О какой «Русской земле» идет речь?
Сравним с нашей выдержкой из «Моления» еще одно место из «Слова»: «Многажды безнарядием (т.е. из-за отсутствия умелого руководства) пол­ци погибают. Видих: велик зверь, а главы не имеет — тако и многы полкы без добра князя».

«Хоти тяжко голови кроме плечю, зло ти телу кроме головы — Руской земли без Игоря» («Хоть и трудно голове без плеч, но горе телу без головы — Русской земле без Игоря»),

Речь опять идет о той же защите «за добрым князем», который является «голо­вой». «Но ведь Игорь не глава Русской земли!» — недоуменно восклицает А. Ю. Чер­нов по поводу этого места в «Слове». Действительно, здесь маячит одна из тех много­численных «загадок» произведения, которые требуют объяснения. Вот одно из них: Автор, «естественно, исходил из того, что голова — Киев, а Северское княжество Игоря — плечо, фланг Руси. Северская земля, пять лет находившаяся в союзе с Кончаком, должна была воссоединиться с телом всей Руси, Русской земле за 1180— 1185 годы было тяжело без княжества Игоря» (Б.А. Рыбаков). Такое «геостратегическое» толкование не вяжется с продолжением нашей цитаты из «Слова»: «Солнце светит­ся на небесе — Игорь князь в Руской земли».

Отбросим превалирующий «хороший тон» исследовательской литературы — не станем говорить о допущенном Автором «Слова» «преувеличении значимости третьестепенного князя Игоря» (А.Н. Робинсон), о масштабной несоизмеримости целой Русской земли и какого-то удельного князя. «Автор гиперболизирует значе­ние князя Игоря для Русской земли, что для удельного князя явно «не по чину», — пишет украинский исследователь М.А. Абрамов. Но ведь Автор и не пытался здесь утверждать, что Игорь возглавлял всю тогдашнюю Русь! Тогда что же?

Добираясь до смысла, трудно удержаться от реплики. Непонятно, на основании каких материалов М.Г. Булахов написал об Игоре: «...из­вестно, что он не пользовался большим уважением со стороны вели­кого князя Киевского — Святослава Всеволодича»? Вот уж, поисти­не, с точностью до наоборот! Несмотря на большую разницу в возрас­те, Святослав Киевский, старейшина клана Ольговичей, ценил рассудительность молодого князя, мнение которого было для него все­гда авторитетным. В 1180 году, в очень щекотливом для себя положе­нии, он поступил так, как посоветовал кузен: «И рече Игорь Святос­лавич: «Брате, добра была тишина, лепей было уладитися со Всеволо­дом о сыне и всем обороняти землю Рускую от половец. А еже хотя что начати, то было погадати с нами и со старейшею дружиною». В том же решающем для Ольговичей 1180 году Святослав Всеволодович оце­нил и преданность Игоря, бросившего ему в помощь все свои силы и даже привлекшего хана Кончака к добыванию киевского стола. Сви­детельством великокняжеского уважения было то, что до 1185 года именно северского князя Святослав неоднократно назначал вместо себя «головой Русской земли» — командующим объединенным русским войском, составленным из дружин и ополчения сразу нескольких рус­ских княжеств. Так и весной 1184 года великий князь направил своего сына (Всеволода Чермного) с полками не к кому-то, а к Новгород-Северскому князю, «веля ему (Игорю) ехати в себя место». Под нача­лом у Игоря в том походе было пять русских князей и два половецких хана. Из этого следует, что Святослав полностью доверял Игорю. Нов- город-Северский князь не потерял доверия и уважения даже после ка­тастрофы: в 1191 году Игорь по указанию князя Киевского вновь воз­главлял поход на половцев.

Внимательно прочтя всю выписку из «Моления», спросим: кем (чем) инос­казательно является «добрый князь» и кому (чему) хорошо «за ним» (т.е. под его началом) воевать? Ответ: князь является «головой», а воевать под его началом хорошо «многим полкам». А это значит, что он и есть «голова» у этих «полков»; ср.: укр. голова «председатель, руководитель»; рус. глава, главный, главарь; ка­питан (от лат. саро «голова»); нем. Hauptmann «капитан» (от haupt «голова, глав­ный»). А как иначе можно назвать эти «многи полки»? Ответ: «Руской землей». Ведь именно так в летописях назывались объединенные русские войска: «По­ловцы, услышавше всю землю Рускую идуще, бежаша за Дон» (походные объе­динения половцев тоже назывались «Половечьской землею»).

Теперь что касается конкретной «головы» {Игоря) и характера её (его) отно­шений с «Русской землей». Если необходимы доказательства того, что коман­дующего называли именно «головой», приведу летописный эпизод, где в битве 1216 года приближенные говорят новгородскому князю Мстиславу: «Княже! Ты не дерзай, но стой и смотри; егда убо ты глава убьен будеши, и что суть иныя, и камо ся им дети?»; «Если ты, глава, будешь убит, то что станет с остальными, куда ж они денутся?» Или же Дмитрий Донской — в обращении к воинам перед битвой: «И ныне, братие... аз вам глава». Тот же, использованный Автором, источник (см. фрагмент Даниила) отразился и в сербской «Александрии» — в эпизоде обращения Александра к македонским войскам: «разбити их имамы, понеже царя их с ними нет. Всяко бо войско безглавни суть без царя. И зрите их неурядно на бой идущих. Сии скоро бегати начнут, безглавни суть».

Итак, в нашей фразе из «Слова»: «голова» — князь Игорь, а «тело» — «Рус­ская земля» (объединенное войско). И вновь прочтем наш афоризм с «шеломянем», который, как мы теперь знаем, тоже является иносказанием — «защитой»: «Лисицы брешут на черленыя щиты. О Руская земле! Уже за шеломяпем eси ?» Мысль о «защищенности» Автор очень естественно вводит в повествование сразу же за словом «щиты»: «О войско Русское, уже (ль) eси за буяном-шеломянем?» — то есть «прикрыто ль ты горою'!» («защитит ли тебя Господь!»). Из этого следует, что смысл нашей фразы: «О войско русское! Защищено ли ты?»

«Не» вместо «за» — описка ли это?
Но вот почти то же звучит в «Слове» во второй раз: «О Руская земле, уже НЕ шеломянем eси! Се ветри, Стрибожи внуци, веют с моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы». Рефрен о «Руси», оставшейся «за холмом», здесь совсем нелогичен — ведь дружины не сегодня покинули русские пределы, и странно, что им все еще виден тот самый холм. Есть и другие причины для несогласия с мнимым содер­жанием этой фразы при насильственном за вместо текстуального не. В свете рассмотренного получается, что само русское войско перестало быть «горою». «Истинно лживи быша холми и множество гор!» (Иер. 3:23). И начиная с «се» идет объяснение, почему это произошло.
«Всеслав же седе в Киеве — СЕ же Бог яви крестную силу»; «Му­ром — волость отца моего, да хочу ту седя норяд створити с отцем тво­им — СЕбо мя выгнал из города отца моего»; «И преклони главу свою над кошем, успе, и спа за 70 лет — СЕже бысть по повелению Божию» (Пов. о плен. Иерус.). Или из «Повести о Мамаевом побоище» — Дмит­рий радуется приходу в помощь войск во главе с двумя литовскими князьями: «Братия моя милая, коея ради потребы придосте ко мне — СЕбо Господь посла вас в пут свой». Или же из самого «Слова о полку Игореве»: «Нъ се зло — княже ми непособие, наниче ся годины обратиша. СЕ у Рим кричат под саблями половецкыми, а Володимир под ранами»; «уже връжеся дивь на землю. СЕ бо готьскыя красныя девы въспеша на брезе синему морю, звоня рускым златом». Потому-то русские и кричат под саблями, что князья не помогают; потому-то и поют обрадованные девы, что уже рухнул русский «див»! Ну а в нашем случае — ЧТО же именно поясняет это указательно-причинное «се»? То, что «Русская земля уже за (каким-то) холмом»?

Прежний образ изменился: в первом случае воины с тоской ожидают раз­грома; здесь он уже начался — в самой завязке боя войско понесло потери под убийственным дождем стрел половецкого авангарда: «сняшася (схватились) с ними стрелци, а копьи не снимавшеся (в ближний бой не вступали), а дружины ожидаюче, к воде недадуче им итти...». В Авторском изложении это звучит так: «половци идут... от всех стран. Рускыя плъкы отступиша». Что было, то было, и не нужно здесь хвататься за соломинку, «исправляя» текст на «остуниша», от­носящимся уже к половцам (т.е. «окружили» — ведь во фразе «идут... от всех стран» об этом уже сказано).

Русское войско перестало быть несдвигаемой «горой»: «О Руская земле, уже не шеломянем еси! — Се ветри, Стрибожи внуци, веют с моря стрелами на храбрыя

(с.79)

Государь сам встал в центре, *

Над головой его развевался Кеев стяг.

Большое количество, совокупность чего-либо (кого-либо) и сегодня еще называют «горой». В Средневековье такие «горы» иногда включали в картину сражения: «Бысть трепет и кличь велми велик: враном же, аки горам играющим и противу им по реце по Непрядве гуси и лебеди крылами плещут» («Задонщи- на»), И если слово буй (родственное нашему буянь) на Брянщине означает «гору, холм» («Стоишь на буи, на бугре, и як-ветер сильный до костей проимае»; «На высоком месте ветер сильней дуе, на буи»), то не удивит и то, что оно использу­ется и в количественных значениях. В прибалтийских русских говорах оно обо­значает «стаю, группу», а в псковских — косяк промысловой рыбы: «Стадом рыба идет, буй, говорят, идет. Спет идет буем». А сплоченное войско, разве оно не ходило таким же буем — шеломяпем?

Взять, к примеру, сочетание «пир горой». Уж не памятьли перед нами исто­рическая — о тех обильных трапезах в княжеских гридницах, где гуляли «всем шеломяпем»? «Пошел пир горой, пир на весьмир» — читаем в пословицах В. И. Да­ля. Речь ведь не о попойке планетарного размаха, а об угощении для всего «Mipa» — местного сообщества, «честной компании».

Не равнозначно ли шеломя понятию «пир всей дружины» и не оно ли упомя­нуто после того, как сорок богатырей во главе с Ильей Муромцем одержали победу: «А как поехали на шеломя окатисто, а на ту попойку да на великую». Что перед нами? Природные «холмы» («в Киеве на горах»!), куда едут, чтобы бражничать с Красным Солнышком? Или же окатистый (крутой, высокий) почестный пир? Тот самый, что позже назвали «пир горой»?

А слово ошеломить? В «Простонародном словотолковнике» (1846): «Ошаломить (Ряз. и др.), озадачить, привести в тупик — колпак, а по-древнему ше­лом на кого надеть». Такое толкование едва ли более убедительно, чем совре­менное — «ударить (булавой) по шелому». А оросить, осенить, оседлать и т.п.? Ведь это же — покрыть росой, сенью, седлом. Следовательно, и в случае с оше­ломить невозможно объяснение «ударить по шелому» — здесь скорей было бы «ударить шеломом» или «накрыть шеломом». Однако и «ударить (накрыть) ше­ломом» уже потому не может быть верным, что не соответствует значению «на­пасть врасплох».

Все встанет на свое место, если принять, что перед нами не «шеломъ», а «ше­ломя», то есть монолитное войско. Обрушиться на противника неожиданно, «как снег на голову», как лавина, рухнув «всем шеломянем», навалиться на него ра­зом и не давая опомниться, — таков исконный смысл этой явно не сегодняш­ней идиомы. Можно привести аналогию из немецкого языка, где uberrumpeln (ошеломить, напасть врасплох) буквально означает «свалиться бренчащим хламом на (кого-либо)». Это можно подтвердить и русским просторечием. «Ашалманитъ (ошеломить) от шеломень» — именно такое слово обнаружил в 1961 году С.И. Котков среди курско-орловских говоров.

Подведем итог нашему краткому исследованию. Если буквально, то пере­вод сочетаний в обоих отрывках может быть следующим: «О войско Русское! Укрыто ль ты горою?» — до разгрома; «О войско Русское! Уже ты не гора!» — когда разгром начался.

Целиком фрагменты получают следующее прочтение:



Игорь къ Дону вой ведетъ. Уже бо бѣды его пасеть нтиць подобно, влъци грозу въсрожатъ но яругамъ, орли клек- томъ на кости звѣри зовуть, лисици бре- шутъ на чръленыя щиты. О Руская зем­ле! Уже за шеломяиемъ ее и?

Игорь войска к Дону ведет. И вот уже птицы несчастья его собираются, по яминам волки трубным воем страща­ют, по оврагам клёкотом орлы зверей на трупы зовут, лисы тявкают на медные щиты. О войско русское, прикрыто ль ты горою?



Быти грому великому! Итти дождю

стрелами съ Дону великаго!.. О Руская

земле! Уже не Шеломянемъ еси. — Се

ветри, Стрибожи внуци, веютъ съморя

стрелами на храбрыя плъкы Игоревы...
Быть грому великому, прийти дождю

стрелами от Дона Большого... О войско

Русское, уж не твердыня ты!— То ветры,

Стрибоговы внуки, веют с юга стре

лами на храбрые полки Игоревы.

КАК «ПОМЧАЛИ» ПОЛОВЕЦКИХ ДЕВУШЕК
«Съ заранiя въ нятькъ нотъпташя поганыя пълкы половецкыя, и рассушясь стрелами по полю, помчяшя красныя девкы половецкыя...»

Казалось бы, что за хрустальной прозрачностью выделенных строк никак не укрыться очередному «темному месту», тем более что многочисленные пе­реводы дружно демонстрируют здесь хорошее понимание текста:

И за добычею помчали, Как стрелы, в разные концы. Вот мчат они среди полей На крупах бешеных коней Удел победы молодецкой — Красавиц-девиц половецких.

(А.А. Кичеев)

На рассвете, в пятницу, в туманах, Стрелами по полю полетев, Смяло войско половцев поганых, И умчало половецких дев.

(Н.А. Заболоцкий)


Позволю себе, тем не менее, не только усомниться в их правильности, но и читателей склонить к неверию, задав для начала «наивный» вопрос: куда и за­чем «умчало» войско половецких дев? Ханжа-моралист осуждающе, а любитель «клубнички» или любопытствующий подросток поощрительно воспримут не­которые из имеющихся ответов, словно бы специально нацеленные на то, что­бы вызвать брезгливое чувство к русским победителям.
И русский, топча их, брал, как жених,

Смазливых языческих ратниц,

Он золото взял, аксамиты и бязь,

Ковров награбил жадливо.

И свальным настилом легла на грязь,

Топи покрыла пожива...

Грязь библейского «свального греха» прямо-таки пропитывает строки это­го «поэтического переложения» Марка Тарловского. Не отстает от него и Георгий Троицкий в своей написанной «по мотивам» повести: «Из-под опыленных битвой ковров, аксамитов и войлока жаркие сильные руки вырывали на волю красных дев половецких, крепко закрывших смуглые лица; черные косы краса­виц касались земли, сухо гудящей под верным конем. С девами через седло ска­кали могучие кмети, целуя их, кричащих, в горячие яркие губы. В поле скакали они с добычей, бросив поводья, не слыша ни крика, ни ветра».

Явная ошибка здесь и в деталях — половчанки, будучи язычница­ми, но не мусульманками, тогда еще не закрывали лица. Об этом есть у Низами, написавшего следующие строки примерно в те же самые годы, когда было создано «Слово о полку»:

Что мужья им и братья! Вся прелесть их лиц

Без покрова, — доступность открытых страниц...

Царь, узрев, что кыпчачки не чтут покрывал,

Счел обычай такой не достойным похвал.

Если поверить преобладающим толкованиям, то задаю уточняющий воп­рос: для чего русские «летели стрелами в поле», «мча красавиц» на крупах беше­ных коней? С великим сожалением воспринимаю ответ покойного Владимира Чивилихина — безупречный вкус и чутье подвели здесь выдающегося исследо­вателя родной старины. «Воины стрельнули по кустам с красными девками по­ловецкими, — объяснял он. — Писал далеко не старый человек, отметив эту обычную по тем временам и нравам подробность набега». Не сомневаюсь, что такими же мыслями от этого эпизода из «Слова о полку» навеяны и следующие строки О. Сулейменова в стихотворении «Амазонка»:

В диком иоле половчанку полонили

И в полынь, раскинув полы, повалили
Н. Бибиков попытался обойти это место стыдливым умолчанием — в его переводе витязи «мчали» не «сдевами», а «за девами»:
Разлетелись в поле стрелами,

Шум и крик со всех сторон,

Мчатся воины за девами,

Ждет красавиц всех полон

А как же на самом деле? А вот как. Не отрицая реальности и, быть может, даже рутинной будничности таких «разинских свадеб» Средневековья, я все-таки категорически отвергаю, как совершенно неуместный, столь явный сек­суальный подтекст, якобы включенный в эту строку Автором «Слова».

Но ведь куда-то все же «помчали»! — возразит читатель. Верно, что «помча­ли», — вопрос только в том, что под этим понимать. «Э-эх, прокачу!.. Поедем, красотка, кататься!.. Какой русский не любит быстрой езды!» Убежден, что вся эта былинная лихость русской души не имеет к нашему отрывку ни малейшего отношения. Можно ли вообще так эффектно «ПОМЧАТЬ» девушек (причем, судя по тексту) вместе с трофеями (!) — объемными и столь многочисленными, что их не жалели даже на гати в топких местах? Те, кто «награбил жадливо», пожалели бы! Да и — просто физически — возможно ли «мчать» по «грязевым местам» (т.е. по топям), не надломив конских ног, не надорвав вконец своих лошадей под такою ношей? Позвольте же усомниться в значении, приписыва­емом здесь глаголу «помчати»! Не всегда следует переводить очевидное, бази­руясь на первом же пришедшем на ум значении. Существуют ведь и древнерус­ские «семантические архаизмы», т.е. слова как будто сегодняшние, но употреб­ленные в давно умершем значении. Но, едва увидев такое слово и не успев даже вникнуть, мы сразу же его «понимаем». Взять, к примеру, старинное слово «стремглав»: прочитав в старом тексте о том, как кого-то «стремглав повесили» (царь «повеле... уголья присыпати под нозе его... и стремглав повесити»), не следует воображать, что несчастного казнили в несусветной спешке — напро­тив, его придали долгой и мучительной смерти, повесив за ноги, «вниз голо­вой».

То же и с нашим словом «мчати»: если мы читаем в летописи, что враги «сом­чали» князя со второго этажа и убили около лестницы (1147), что русский ви­тязь видел, как в 1240 году убегали шведы, «мчаща под руку» на корабль ране­ного сына своего короля, и что в походе 1149 года дозорные «примчали» к Изяславу половецкого «языка», то перед нами совсем не скоростное «мчание» на коне: первого «стащили, сволокли», второго бережно «довели», да и третьего «привели» или «доставили», но вовсе не «примчали» в современном значении этого слова. Др.-рус. сомчати (см. всловаре И.И. Срезневского) означало «ста­щить, сволочить», болг. мъкна — «тяну, тащу», чеш. smykaii — «нести, волочить, тянуть», словен. pomikati — «тащить, продвигать».

Главный герой популярного во времена Игоря «Девгениева деяния» обра­тился к своим соратникам: «Приведите ми борзы мой фарь (т.е. коня), рекомы Ветр». Они же примчаша ему фарь, и всед на нь, борзо погна Василия». Случай­но ли здесь «примчали» появилось в ответ на недвусмысленно ясную просьбу «привести»?

Любопытно, что Д. Минаев еще в 1846 году, видимо, правильно понял, что имелось в виду, ибо перевел: «Помчали арканами невест диких половцев». Тоже можно сказать о наших современниках — A.M. Домнине: «...погнали по полю дев половецких в неволю», и об украинском переводчике Степане Руданском: «Красних дiвок половецьких гнали у неволю». Но у всех остальных, к сожале­нию, иначе...

«Несут, влекут, ведут, тащат, везут, гонят» — глагол мчати еще дважды употреблен в «Слове» в подобных значениях: в том месте, где Ярославна упре­кает ветер («Мычеши хиновские стрелкы на моея ладе вой») и где говорится о вестнике, который «жля поскочи по Руской земли, смагу людем мычучи в пламяне розе».

«Вели» пленниц, вероятно, не только пешком, но и «несли-везли» в их же собственных вежах-кибитках, под застревавшие в грязи колеса которых время от времени сбрасывали трофейное барахло. Где же тут «рассыпались, как стре­лы», где та лихая скорость, усматриваемая в «помчали»? Русские витязи вовсе не «помчали», а «повели (погнали перед собой или повезли за собой в телегах) красавиц-девушек половецких...»

Показательно, что именно в значении «несет, влечет» употре­бил Н.В. Гоголь этот глагол в знаменитой повести «Страшная месть», где очень многие фразы являются творческим осмыслением «Сло­ва о полку Игореве»: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина». Вот ведь как — со стороны даже не видно этого «мчания», нет здесь поспешности и торопливости, но есть тягуче-плавное и величаво-торжественное движение. Не могу разделить возмущения А. К. Югова, эмоциональ­но выступившего в одной из статей против «вульгарного тащили» и апеллирующего к тому, что «и в подлиннике: помчали, а вовсе не тащили».

Итак, мнимая скоростная связка «рассушясь — помчали» дает свой первый смысловой сбой. Второй сбой — раскрытие сочетания «рассушясь стрелами» — уничтожает в ней «скорость» окончательно. Ведь если «рассушясь стрелами» все, без исключения, толкуют как «рассыпавшись, словно стрелы», то почему же никто не обращает внимания на то, что использованный глагол никак не удов­летворяет такому значению? Вполне доказуемо, что рассушясь — не «искажен­ное» от рассунути («Татарове же россунушася по земли, и княгыню Ярославлю яша, и дети изъымаша» — XIV в.; «отроци разсунушася по великому грозному побоищу» — XV в.), и не отрассути («се половци расулися по Руской земли» — XI в.), и уж конечно же не от тюркского уш (летать), которое предлагает О. Су- лейменов в своих «доказательствах» того, что «Слово о полку» написал обру­севший половец.
Следует, как мне кажется, с уважением отнестись к мнению ос­меянного советскими исследователями адмирала А.С. Шишкова, министра образования пушкинских времен: «Глагол разсушась хотя по смыслу речи и долженствует, кажется, значить здесь рассыпав­шись или рассунувшись, однако корень оного не известен мне». Дей­ствительно, в одном и том же эпизоде, когда в 1068 году киевляне потребовали от князя коней и оружия, в летописях даются разные варианты фразы: «Се половци росоулися (в др. сп. разсеялися) по зем­ли» (ПСРЛ. Вып. 2) и «Се половци разсыпалися по земли» (ПСРЛ. Вып. 9-10).
Беда в том, что в тексте увидели сравнение — «как стрелы», тогда как в нем говорится о самых настоящих стрелах, которыми воины Игоря «рассушились» по полю. По своему смыслу сочетание «рассушясь стрелами по полю» вполне сравнимо с той фразой об Олеге, где он «стрелы по земли сеяше». Но если Олег эти стрелы сеял, то почему воины Игоря ими «рассушались»?

«Рассушася», применительно к стрелам, происходит от сух(ой) — «рассушиться» и означает — «одновременно осушив множество чаш». Тогда отчего же такая метафора? Это недоумение снимается самим «Словом», где о действиях Всеволода Автор говорит: «Стоиши на борони, прыщеши на вой стрелами». Ведь оттого и «недоста», что «распрыскал» все, что имел! Понятно, что прыскати можно было лишь чем-нибудь жидким. И если стрелы не являются жидкостью, то ведь почему-то и в античной «Илиаде» — «задождили свистящие стрелы», и в повести Флавия — «стрелы на нялетяху яко дождь», и в «Шахнаме» Фирдоу­си — «вслед за ними (двумя стрелами) частым дождем другие зашумели», и в «Искендер-наме» Низами — «бой, как проливающая дождь туча, посылал град стрел и дождь мечей».

А у нас? У Даниила Заточника — «каплями дождевными аки стрелами сердце пронзающе», в летописи (осада Владимира в 1098 году) — «идяху стре­лы аки дожчь», в былине о Ермаке — «стрелы летят, как часты дожди», да и в самом «Слове» — «итти дождю стрелами». Итак, стрелами «дождят» и «брыз­гают» у всех, а у наших, судя по рассматриваемому отрывку, еще и «поят» — общепринятое в мировой литературе понятие «дождь стрел» (перс. тирбаран, др.-инд. чараварса) русские сочинители трансформировали в кровавое вино, «распрыскиваемое» воинами для «угощения» врага. «Упиться» таким «вином» означало «залиться собственной кровыо». Так вместо обычного «сеятельного» возник не только «поливальный», но и «угощательный» образ стрел.

Похоже, что близко к раскрытию смысла сочетания «рассушясь стрелами» подошел В.В. Колесов в Энциклопедии «Слова о полку Игореве»: «Можно говорить, что сравнение воинов с тучами, проливающими дождь-стрелы, есть ти­пичный кеннинг» (выделено мной. — В. Т.).

В будущем, в связи с «прогрессом» в деле истребления себе подобных, про­тивники, как свидетельствует историческая песня, «угощались» не стрелой, а «пулей свинчатой», уже не столько «поя вином», сколько «кормя» друг друга «харчем» из ружей. Неслучайно Р. Джемс, составивший в начале XVII века русско-английский словарик, отметил в нем харчистое ружье — «требующее боль­шого заряда, широкоствольное».

Сравнение противостоящих войск с тучами, а стрел с дождем обычно как для древнерусской (например, в произведениях Куликовского цикла), так и для мировой литературы. «Черныя тучя с моря идут... итти дождю стрелами», — сказано о половецких полках накануне решающего сражения.

И снова вернемся к нашим воинам, которые, предвкушая богатую добычу, по воле переводчиков, лихо «рассыпались, как стрелы, по полю». Летопись рас­сказывает, что в ту победную пятницу в авангарде русских войск пошел свод­ный полк из стрелков-лучников, собранных от всех князей, — «напереди же стрелци, иже бяхуть от всех князий выведены». Во время переправы через Сюурлий «выехали из половецких полков стрелки и, пустив по стреле на русских, ускакали... Обратились в бегство и те половецкие полки, которые стояли по­одаль за рекой». Воины авангарда, погнавшись за ними, «избивали половцев и хватали пленных». Вопрос к читателю: чем ответил на обстрел при переправе упомянутый сводный полк искусных стрелков? Не от их ли массированного ответа побежали и те половцы, что стояли поодаль за рекой?

Сравнение противостоящих войск с тучами, а стрел с дождем обычно как для древнерусской (например, в произведениях Куликовского цикла), так и для мировой литературы. «Черныя тучя с моря идут... итти дождю стрелами», — ска­зано о половецких полках накануне решающего сражения. Как тучи «рассушаются» дождем, так и полки «рассушались» стрелами — т.е. стрела за стрелой осу­шали они свои «чаши». Авангардный полк рассушился стрелами по огромному полю не иносказательно, а буквально — из «тучи» стрелков, которые, непрес­танно «изливая» сотни своих «чаш» (колчанов).

Предлагаемый перевод этого фрагмента таков:
http://bezogr.ru/drugoe-slovo-o-polku-igoreve-v-p-...edislovie-dva-stol.html?page=7