Ада Роговцева: На русском.

— Нормально, как и всегда. Я всю жизнь проработала в русском драматическом театре, я всю жизнь проработала в России, в Москве и Петербурге, я объехала всю Россию вдоль и поперек. У меня никогда не было этой проблемы, что я украинка - какая я, кто я. Этого просто не было, пока это не стало политизироваться. И так же на Украине. Я работала в русском театре как полноценный гражданин Украины, получала там все награды, звания, всевозможные поощрения. Это никогда не было какой-то преградой для моего творческого роста. Сейчас, когда едешь по Украине: это Львов или это ближе к Донецку, Краматорск, Славянск, где мы играли — это воспринимается органично. Вот приехал человек, который работает на русском языке, играет спектакль, французская драматургия, какая бы ни была, но она играется по-русски.

Единственное - сейчас, когда у нас очень благодатный порыв патриотизма, серьезного отношения к нашей истории, к традициям, к языку, к литературе, люди, конечно, уже хотят нашего, украинского продукта. Мне часто говорят после спектакля: когда вы приедете? Вы же владеете языком, почему же вы не играете? Я думаю, что уже в ближайшее время мы поедем по Украине со спектаклем на украинском языке. И в этом тоже нет никакой проблемы. Я патриотка, так получилось, что я такой родилась. В конце наших спектаклей, которые идут по-русски, я всегда обращаюсь к залу с тем призывом, без которого жить на Украине сейчас невозможно: «Слава Украине!». И зал просто обваливается грохотом ответа: «Героям слава!».

Я еще езжу с концертами. Точнее, это такие творческие встречи, где звучит поэзия: и русская, и украинская, и моя собственная. Нельзя сказать, что я поэт, это такие дилетантские пробы, но у меня есть стихи и по-русски, и по-украински. Я легко перехожу с языка на язык, и люди так же легко это принимают и понимают.

Когда-то очень давно мы с одним замечательным русским человеком (не буду называть его фамилию) получали одну книжную премию: он - как совсем заслуженный человек, а я - как начинающий дилетант. Я написала книжку «Мой Костя» про моего мужа Константина Петровича Степанкова, она вышла через год после его смерти. Мы с этим человеком сидели, ждали выхода на сцену. Это было в Харькове, фестиваль украинской книги, он шел по-русски. И я за кулисами ему говорю: «А вот скажи, пожалуйста, это правильно, что происходит такое?». Он говорит: «А что такое?». У него даже не родилось той мысли, которая меня мучила. Я разозлилась, конечно, вышла на сцену, я прямо спела, меня понесло. Я говорила, люди плакали, смеялись, затрагивали очень простые, житейские, человеческие проблемы моей жизни, происходящего, смерти близкого человека. Этот человек стоял в кулисах, ждал своего выхода и слушал меня. Я ухожу со сцены, он заходит на сцену, говорит мне: «Нет, ну, есть язык, есть». То есть как кота надо ткнуть мордой, чтобы он понял, что сюда гадить нельзя, так иногда приходится поступать и с людьми.

Люди попадают во Львов или в Карпаты, или в горы к гуцулам, они приезжают - они опрокинуты. Они говорят: такого не бывает, ведь мы же знаем другое. Вы не знаете ничего, поэтому люди смеют это говорить. Надо знать. А когда приезжаешь к людям, говоришь с ними искренне, на простом человеческом языке о проблемах, которые каждый день приходят в каждую семью, то совершенно неважно, русский это язык или украинский.

— Да, к нам приходят бойцы. Мы сейчас играли спектакль для волонтеров в Днепропетровске. Нет, это все равно зрители в театре, даже если они сидят с автоматами.

— Русский театр всегда был привилегированным, мы всегда получали ставки повыше.

— Догонять и доказывать, и они доказывали. Поэтому, когда 20 лет назад стали говорить, что русский театр притесняется, я была просто в недоумении. Чем он притесняется, когда и как? Никогда никто мне ничего не запрещал. Я же из города Глухова Сумской области— это на границе с Россией.

Нет этой проблемы, почему я написала по-русски, люди мои дорогие, не было и нет! Если человек честен, искренен, то этой проблемы нет. Сейчас мы снова едем во Львов и снова с русским спектаклем, нас там очень ждут.

— Когда ему вручали Орден Октябрьской революции, ему говорили: «Вы такой коммунист»… А он отвечает тихо-тихо: «Я не коммунист». «Боже, зачем же тогда мы вам даем Орден Октябрьской революции?».

— Он еще сыграл убежденного коммуниста в фильме «Комиссары».

— Я скажу больше. Костя умер немолодым, в 76 лет. Последние лет 10 он страдал от того, что играл такие роли. Сам он был честен в том, что играл, о чем рассказывал, но страдал от того, как к этому относились. То есть его раз - и подвинули - талантливейшего, мудрейшего человека.

— Он воспринимался как советский актер?

— Он воспринимался как Ковпак, он воспринимался как комиссар, он воспринимался как Жухрай. Это очень неправильно, очень несправедливо, очень нечестно по отношению к актерам. Что делать, если мы играли такую чепуху, которую нас заставляли играть, с такими купюрами… На радио Лесю Украинку резали, Шевченко резали.

— Как и многие другие трагедии. Все помнят «Вечный зов», потому что его все время перебрасывают с канала на канал, да и снимали мы его 10 лет. Почему его берут? Потому что там нормальные человеческие судьбы, покореженные временем, социумом, политикой, злодеями...

— К сожалению… Но Звягинцев не вернулся.

— Я не понимаю, за что.

— В интернете ребята выскакивают - то тот, то этот - с каким-то проявлением и личностной симпатии, и симпатии к моему народу, к нашей стране. Но это, как правило, люди очень мощного интеллекта и чистой совести. А если человек чуть-чуть поддается влиянию, не утруждает себя, чтобы задуматься… Есть огромная страна Россия, есть маленькая по сравнению с ней Украина. Просто по масштабу - кто прав, а кто - жертва? Мне кажется, всегда нужно принимать сторону жертвы, а не этой махины, которая пытается задавить. Почему нужно говорить, что украинского языка нет? Я украинка, и это мой родной язык. Почему надо мне это запрещать?

— Я украинка по крови, по всему. Я разделяю все, что касается этой земли, что произрастает на этой земле, что провозглашается на этой земле.

— Нет, я связала свою жизнь с украинской культурой. Я же преподавала в украинских вузах, работала на украинском радио, телевидении.

— Мой ребенок украинец по национальности - имею ли я право не дать ему знание его родного языка и всего, что с этим связано?

— Я этого сделать не могла, оба мои ребенка закончили украинские школы. Костик мой покойный, если бы серьезно к этому относился и подольше жил, стал бы выдающимся украинским поэтом. Они знают это не только по крови, они знают это по образованию.

— Они придут, может быть, не думая об этом, а потом увидят: о, это Роговцева. Что же я такого плохого сделала? Мы сыграли спектакль «Варшавская мелодия» для госпиталя, заработали 52 тысячи гривен. В России это разведали и сказали, что это гораздо больше, чем 52 тысячи рублей, а я это заработала и отдала куда-то каким-то плохим…

— Что же мы плохого сделали, если отдали деньги на лечение покалеченных кем-то ребят? То, что мы смогли сделать, это капля в море. Но я приезжаю и говорю с людьми, и никогда в жизни даже мысли такой не рождается, чтобы сказать что-то против российского народа, против великой державы, державы великой культуры, прекрасного богатейшего языка. Этого быть не может! Я так воспитана, что этого делать нельзя. Почему же там это можно делать?

— Сумерки гуманизма — чудесно! Я бы не додумалась…

— В театре, когда идет пьеса, там происходит не только наш разговор со зрителями. Зрители все время говорят сами. Каждый, кто сидит, говорит очень активно, очень напряженно, потому что соотносит себя с тем, что слышит, что видит, что у него возникает - какие воспоминания, какие ассоциации, какие представления о мире, о жизни, как они нарушаются или поправляются, или подтверждаются. Это серьезнейший внутренний монолог каждого присутствующего в зрительном зале. И вообще, нельзя выходить на сцену, если ты на это не рассчитываешь. Мы вчера играли благотворительный спектакль, там был наш золотой Чигляев. У меня там есть такие были слова: «Боже мой, старые дома снесли, понастроили новые. И деревья старые выкорчевали, поднялся какой-то молодняк». Это не входит в сюжет — это такая маленькая штука. Почему-то Чегляев после спектакля говорит: «Как же это хорошо звучит!». Его зацепило. Каждый человек берет то, что ему сейчас дорого. Вроде бы, как про Киев сказала, как про себя сказала. Поэтому я очень люблю театр и никогда не преуменьшаю его значения, его воздействия на людей. Живое человеческое общение вообще трудно чем-нибудь заменить.

— Сейчас театр в очень зыбком состоянии. Во-первых, нет денег на театр, не дают, ему приходится выживать. Выживающее искусство… Может проскочить молнией какой-то яркий спектакль, какая-то роль, но я не сказала бы, что наш украинский театр, как и кино, сейчас в расцвете. Я могу сказать о литературе. На Издрике мы вообще прожили несколько месяцев.

— Я другого поколения, но ничто меня так не волнует, как проблемы тех, кому сейчас 3, 8, 15, 17, 25, 35 и так далее. Меня волнует, как эти люди будут жить - только это и волнует. Поэтому меня волнует, какую литературу они будут читать, какие проблемы они поднимают, как они мыслят, как воспринимают этот мир. Мне кажется, это сейчас самое важное для каждого человека.

— Вы стали ближе к украинской аудитории за это время? Вы ощущаете эту связь, она усилилась?

— Я занимаюсь этим уже лет 50…

— Был период, когда это немножко притихло, потому что телевидение открыло очень много тайн закулисья, и пропал интерес к такому живому разговору. С другой стороны, наши актерские встречи часто сводились к тому, что показывали отрывки из фильмов, два стихотворения, и не было этого открытого сердца, открытой души, разговора и небоязни никаких вопросов. Вот задается вопрос. Я знаю на него ответ или не знаю. И когда ты говоришь: я не знаю ответа, людям это еще важнее и дороже, чем когда ты начинаешь их поучать и выступать с лозунгами.

— Я как-то не почувствовала разницы, разница - только в условиях. У Леси Украинки есть замечательные слова: «Жизнь ломала только обстановку вокруг меня, характер мой никогда не менялся. Правда, иногда мне ломали кости». По сути, это моя жизнь, у меня характер никогда не меняется, а обстановка вокруг меня меняется, ломают кости. Есть для этого гипс, есть добрые люди, которые его положат, есть родные, которые поддержат, принесут стакан чая. Я потеряла сына, которому было всего 50 лет. Прошло два с половиной года, и я написала стихи, которые кончались так: «Когда умер мой сын, меня не стало». И действительно, меня не стало. Потеряв ребенка, ты перестаешь существовать. Но при этом можно жить духовно, нести любовь, которую ничем не убьешь… Даже смерть не может убить эту любовь: любовь к миру, любовь к людям, любовь к ребенку, любовь к каждой травинке, любовь к Богу, - она же неубиваема, и она дает тебе силы, чтобы продолжать жить. Это тебя защищает. Никогда в жизни не оставит меня это горе, я не могу каждую секунду о нем не думать и не чувствовать его, но я живу, и я люблю.

Мне кажется, то непонимание, которое родилось не у нас, украинцев, а у русских людей к украинскому народу, пройдет. Это не может не пройти. Это противоестественно, когда люди, встречаясь массой, идут стенка на стенку. Это политика, это неправильно, этого быть не может. Для меня человек любой национальности, если с ним сядешь, поговоришь, чайку попьешь, вместе поплачешь над какой-то бедой или порадуешься какой-то его удаче, не может стать врагом. Я уверена, что в России - не враги, там просто есть заблудившиеся - умы, но не душию

Источник