-----
В этом году исполнилось 95 лет со дня рождения
великого артиста Аркадия Исааковича Райкина. Думаю, не требует
доказательств утверждение, что сегодня нет ему на эстраде равных и
трудно предугадать, появится ли вообще когда-нибудь. Именно поэтому
каждое слово правды, сказанное об Аркадии Исааковиче, так важно и
нужно, особенно, если оно сказано близкими. Екатерина Аркадьевна
Райкина, дочь Аркадия Исааковича, известная актриса театра и кино,
любезно согласилась встретиться со мной. «Знаете, — сказала она, — я
никогда не отказываюсь от предложений рассказать об отце, потому что
думаю, чем больше будет написано, тем дольше сохранится память о нем.
Многие ведь вещи уходят, о некоторых знаем только мы, его дети — я и
мой брат Константин Райкин. Я попросила Екатерину Аркадьевну
поделиться воспоминаниями об атмосфере в семье, об отношениях между
отцом и матерью, которая много лет играла в его театре, о фактах их
жизни, которые, может быть, не очень известны широкой публике….. О
детстве Мною практически не занимались, потому что родители почти
всегда были на гастролях, а я оставалась с бабушкой, папиной мамой. У
нас была большая коммуналка на Греческом проспекте. Наших — две
комнаты, а всего там было то ли 12 комнат и 6 семей, то ли 12 семей и
24 комнаты — теперь уже точно не помню. Это была не квартира, а целое
государство. Громадные барские хоромы, громадный круглый холл при
входе, 4 колонны. По коридорам, словно по улицам, ездили дети на
велосипедах. Училась я довольно хорошо и к тому же ходила во все
кружки, которые были только возможны: коньки, лыжи, плаванье,
драмкружок — все было мое! Еще я посещала зоологический кружок — по
ночам высиживала какие-то яйца, и это казалось очень важным. И,
конечно же, обожала кино. Не пропускала ни один фильм, причем любила
ходить одна. В театр нас водили, но только в детский, к Брянцеву. Я
очень много читала, причем иногда даже то, что мне еще явно не
полагалось, — Золя, Мопассана. Но никого абсолютно не волновал вопрос:
«А что это она, собственно, там читает на диване?» Родителей никогда в
школу не вызывали. Мало того: я сама себе подписывала дневник. Самое
большое счастье было, когда мама с папой приезжали домой. Но они мало
интересовались моей жизнью. Помню, даже такой папин разговор по
телефону: «Алло? Да, спасибо, приехали. Ну, месяца два побудем. Потом
поедем в Москву месяца на полтора, потом, наверное, отдыхать
где-нибудь на месяц. Потом опять по стране. Катенька? Да, вот она,
сидит, ну, конечно, уже большая. В каком классе? — Тут он закрыл
трубку ладонью: «Ты в каком классе?» — «В пятом, папа, в пятом» — Ну,
она уже в пятом. Как она учится? — Снова вопрос ко мне: «Как ты
учишься?» — «На пятерки и четверки» — И в трубку: «Хорошистка она!»
Меня назвали в честь бабушки Екатерины Романовны Бродской, а Котеньку
назвали очень смешно. Помню, когда мама была беременная, она все время
ходила, перебирала имена и говорила: «Мне хочется назвать его
Лаврентий, чтобы был Лавруша, Лаврушка». Папа при упоминании этого
имени вздрагивал, мама спохватывалась и восклицала: «Ну, конечно,
какой может быть Лаврентий! Он будет Дмитрий, Митюша, Митенька». Они
этот вопрос мусолили очень долго, пока дедушка (мамин отец,
врач-терапевт по специальности, энциклопедически образованный человек,
с большим юмором, обаятельный и добрый), наблюдая за всеми этими
мучениями, ни сказал: «Ну, зачем вы так долго думаете, когда все так
просто решается: назовите его в честь вашего Б-га — Константина
Сергеевича Станиславского». И они назвали его Константином. Было ли
мое детство счастливым? Помню, папа спрашивал меня: «А ты помнишь
дедушку? Как он тебя любил! У него были огромные руки, он сажал тебя
голой попкой себе на ладонь, гладил по спинке и от счастья чуть не
плакал. Неужели ты не помнишь этого?» А я говорила: «Мне все перебила
война». Эти ужасные годы в Ташкенте, этот голодный кошмар — он затмил
все остальные детские воспоминания. Осенью 41-го, когда началась
ленинградская блокада, родители переехали в Москву, а все остальные
родные оставались в Ленинграде. Их отец вызволил потом, как только
блокада была прорвана. Мы остановились в гостинице «Москва». Через три
недели мама с папой должны были ехать на фронт с выступлениями, и
вопрос о том, куда меня девать, стоял очень остро. Они постоянно
обсуждали это. Неожиданно к ним в гостинице подошла какая-то
незнакомая женщина. Видимо, она слышала их разговоры (теперь уже
трудно сказать, как в точности все было) и участливо сказала, что им,
наверное, трудно с таким маленьким ребеночком. Я крутилась тут же.
Женщина рассказала, что она из Ташкента и может забрать меня к себе,
что мне у нее будет тепло и сытно, потому что у нее хороший дом и
фруктовый сад. И мама отдала меня этой абсолютно случайной тетке. А та
очень быстро смекнула, что, заполучив ребенка, получит и продуктовые
посылки от ее знаменитых родителей, и деньги. Продукты были ей крайне
необходимы: в подполе дома скрывались два сына-дезертира, которых
нужно было кормить. Год я прожила в доме этой жуткой женщины. Ко мне
она относилась, как к скотине, нет, хуже: скотину все-таки кормят и
хоть как-то берегут. Из всего того, что присылали родители, — а они
посылали и мед, и консервы и крупы, сахар, — мне не доставалось
ничего. Я ходила по дорогам и собирала упавшие с грузовиков зерна,
копалась в арыках в поисках огрызков. Мои руки и ноги покрылись
ужасной экземой. И я хотела кушать, кушать, кушать. Когда через год за
мной приехала бабушка с папиным братом и сестрой, которые и сами чудом
уцелели в блокаду, они поняли, что еще месяц и меня бы уже не было в
живых. Когда я стала взрослой, то мне моя тетя передала разговор с
моей мамой. «Ромочка, — спросила она, — скажи, почему ты отдала Катю
первой попавшейся мерзавке? В Ташкенте были писатели и композиторы,
был МХАТ, был еврейский театр Михоэлса. Можно было попросить любого —
почему ты поверила ей?» И мама сказала с пугающей откровенностью:
«Дочка у меня могла быть еще, а Аркадия я бы потеряла навсегда». Если
бы эту историю мне мама рассказала, когда я была ребенком, я бы,
наверное, не смогла ей этого простить, но я была уже взрослой женщиной
и видела, что значил отец для мамы. Он действительно был для нее всем.
Легенды и мифы Об отце ходило много разговоров, всяких выдуманных
глупостей или несоответствующих фактам вещей. Ну, например, самая
распространенная легенда была, что он в жизни был мрачным, тяжелым и
неулыбчивым человеком. Это неправда. Он был действительно
немногословен и молчалив и тем, кто видел его на сцене искрящимся и
веселым, казалось, что дома или в компании он просто скучный. Но он
слушал, он впитывал. Ничего не проходило мимо его ушей, его глаз и
сердца. Все откладывалось, все копилось для сцены. Причем, я уверена,
что это все происходило оттого, что он просто берег себя, так как он
был очень больной человек. Помню, однажды услышала по телевизору, как
кто-то — уж и не помню кто! — рассказывал гнусную сплетню об отце,
которая активно распространялась в 60-годы. Причем преподносил ее не
как легенду, а как истинную правду! Я имею в виду жуткую историю о
том, как Аркадий Исаакович якобы отправлял в Израиль гроб с телом
матери и положил туда несметное количество драгоценностей и
бриллиантов. Впервые эту небылицу, насколько помню, поведал некий
профессиональный лектор на одном из крупных заводов Ленинграда.
Помните, были такие «лекторы по распространению»: они приезжали на
предприятия и в обеденный перерыв в каком-нибудь огромном зале или
прямо в цеху разъясняли рабочим международное положение в стране или
рассказывали о небывалых достижениях советских людей. Так вот, этот
самый лектор рассказал рабочим эту мерзкую историю. А мораль ее была,
видимо такой: «Будьте бдительны! Потому что внешне вам может казаться,
что этот знаменитый артист «наш человек», но его изнанка может быть
совершенно иной». Была и другая история, причем отец ужасно не любил о
ней вспоминать, хотя, думаю, она-то как раз и была на самом деле. Я
имею в виду тот самый жуткий выкрик: «Ты жид!» в Киеве в огромном зале
то ли на две, то ли три тысячи мест. После чего папа не был в Киеве
более 10 лет. Для его театра этот город словно перестал существовать.
Они ездили куда угодно, но только не в Киев. А было вот что: на
благотворительном концерте в Фонд Мира, за который папа не получал ни
копейки, он произносил свой известный монолог: «Ну, скажи, кто я, кто
я? Ба-ра-райкин!» — помните? Ну, там велся рассказ насчет
самообслуживания. И кто-то сверху выкрикнул: «Жид!» Потом, через много
лет папу не раз журналисты спрашивали об этом эпизоде, но он никогда о
нем не рассказывал. Думаю, ему было страшно неприятно об этом
говорить. Впрочем, нужно честно сказать, что это был, пожалуй,
единственный публичный антисемитский выпад в его сторону, хотя письма
были. У меня есть целая папка антисемитских писем, которые шли домой,
в театр или просто: «Райкину, Москва». Мы не давали ему читать, чтобы
не расстраивать. Ну, что там писали? Например: «А почему ты про евреев
не рассказываешь, только русских показываешь». Но таких писем,
конечно, была капля в море прекрасных, восхищенных, благодарных. Люди
жаловались ему как в жилетку: Райкин поймет, он что-нибудь сделает.
Приходила масса писем с темами. Люди так и писали: «Вот вам из жизни»,
или «Вот это было со мной». И Аркадий Исаакович показывал эти письма
своим авторам, и они становились сюжетами миниатюр, скетчей,
монологов. Возвращение к прошлому Конечно же, папа был русским
актером, русскоязычным евреем, который впитал русскую культуру. Потому
что еврейскую культуру у него отняли. Когда-то он учился в хедере.
Мало того: он помнил иврит. Однажды приехал в Ленинград на гастроли
Марсель Марсо. Папа был совершенно влюблен в него. Он пошел к нему на
спектакль и зашел за кулисы. Через переводчика они как-то поговорили,
и папа пригласил его на свой спектакль. Марсель Марсо пришел,
совершенно ошалел от того, что увидел и влюбился в отца. Папа
пригласил его к нам на обед. Тот привел весь свой небольшой коллектив.
Они сидели за столом и говорили Бог весть на каком языке: то слово на
английском, то на французском — и вдруг кто-то из них сказал фразу на
иврите (вы, конечно, знаете, что Марсель Марсо еврей?). И тут они
зацепились и стали на иврите говорить. Вы представляете? К сожалению,
меня при этом не было, это мамин рассказ, потому что я уже была в
Москве и в Ленинград приезжала только на гастроли и на каникулы.
Вообще к концу жизни папа стал очень интересоваться своими
родственниками, своими корнями. Я помню, в конце уже жизни, это был 85
год, когда вдруг папа получил из Америки письмо на английском языке с
фотографией прелестного, улыбающегося, обаятельного молодого человека.
В письме он сообщил, что его фамилия Райкин, что он был на каком-то
конгрессе юристов в Вашингтоне, где был и советский представитель. Как
обычно, у всех были на груди таблички с фамилиями. Наш юрист увидел
американца с фамилией Райкин, подошел к нему и сказал, что в Советском
Союзе живет его однофамилец, а может, и родственник — великий артист и
самый знаменитый человек страны. Американец страшно этим
заинтересовался, написал отцу письмо, в котором сообщил, что хочет
приехать и познакомиться. И знаете, и в самом деле приехал и пришел к
нам в гости. Наша знакомая, великолепный синхронист, весь вечер
переводила с английского. Оказалось, что мать американца — из
Вильнюса, а отец — из Полоцка, Белоруссии, откуда происходят папины
предки. Конечно же, он был из нашей родни. И когда папа его увидел, он
заплакал и сказал: «Полное впечатление, что вошел мой молодой отец». В
том году моему папе было уже 74 года, а в 87 его не стало. И я поняла,
что его душа потянулась к еврейским родственникам, которых,
оказывается, было очень много во многих странах мира. Отыскалась родня
и в Англии, и в Южной Америке, папа был счастлив, что, оказывается, не
все погибли в печах, не все исчезли и превратились в золу, а
сохранился род, сохранилась фамилия......