Имя при рождении: Иван Иванович Саволаин
Дата рождения: 10 сентября 1899
Место рождения: Одесса
Дата смерти: 12 июля 1927
Место смерти: Финляндия Финляндия
Гражданство: Россия Россия
Род деятельности: поэт, прозаик
Дебют: «Ладанка»
Вероисповедание: православный
Родился в Одессе в семье нотариуса Ивана Саволаина (сына финского моряка Йохана Саволайнена и гречанки) и Анны Михайловны Волик из старинного молдавского рода. Жил в Полтавской губернии (в городе Зенькове). Первые стихи написал в гимназические годы.
Вся семья Савина была сметена ураганом революционных событий и гражданской войны. Два старших брата были расстреляны в Крыму. Третий брат, Николай, 15-летний мальчик, был убит в бою, четвёртый, Борис, — погиб под Каховкой. Иван Савин попал в плен в Джанкое, когда лежал в тифозном госпитале. Чудом он спасся от расстрела.
В 1922 году его выпустили в Финляндию (по отцу он был полуфинном), где Савин прожил до самой смерти.
В 1926 году в Белграде была издана его первая стихотворная книга «Ладанка», которая потом дважды переиздавалась и стала весьма популярна среди русской диаспоры.
Савин писал также прозу (автобиографическая повесть «Плен», очерк «Правда о 7000 расстрелянных»).
В короткий срок он стал одним из любимых поэтов Белого воинства. О его творчестве с восхищением отзывались А. Амфитеатров, Ю. Айхенвальд, Ю. Терапиано, Г. Струве, И. Елагин, И. Бунин. Последний писал:
И вот еще раз вспоминал я его потрясающие слова, и холод жуткого восторга прошел по моей голове и глаза затуманились странными и сладостными слезами: «Всех убиенных помяни, Россия, когда приидеши во царствие Твое». Этот священный, великий, будет, будет и лик Белого воина, будет и Богом, и Россией сопричислен к лику Святых, и среди тех образов, из коих этот лик складывается, образ Савина займет одно из самых высоких мест… То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе: во-первых, по причине полной своеобразности его и их пафоса и, во-вторых, по той красоте и силе, которыми звучит их общий тон, некоторые же вещи и строки особенно («Возрождение», Париж, июль 1927 года)
Летом 1927 года во время незначительной операции в больнице у Савина началось заражение крови. Он умер в день свв. Апостолов Петра и Павла.
МОЕМУ ВНУКУ
Завещание
Я не знаю, каким ты будешь: смуглым или золотоволосым, скрытным, с деланным равнодушием серых глаз, или с глазами синими и душой открытой, как кусочек весеннего неба в тяжелом полотне туч, жестоко ли заколотишь себя в дымком склепе кабинета, или, махнув на все рукой, беспечной на чины, ранги и ордена, до заката своих дней просмеешься на чердаках богемы.
Я даже не знаю, будешь ли ты вообще.
Как приподнять" завесу будущего? Уже из этого факта ты, сын моего несуществующего сына, можешь заключить, каким безнадежным мечтателем был твой странный дед.
Иногда, вот и сегодня, мне кажется, что ты весь будешь в бабку, тоже еще пока находящуюся в проекции: чуть-чуть нелогичный, с пухлыми пальцами и сердцем тоже пухлым, вечно ребячьим. В детстве будешь часто плакать крупными горошинами слез и любить бутерброды «в три этажа». Потом вытянешься, закуришь потихоньку, в промежутках между излучениями семнадцати наук, будешь бить головой футбольный мяч или мячом голову, скажешь какой-нибудь девочке, играющей в девушку, «я вас люблю»... и радостно подумаешь: «Я совсем взрослый»... Потом...
Вот по поводу этого «потом» я и хочу поговорить с тобой, мой милый внук.
В самом деле, что будет потом? Это так просто: тебе раза два изменит любимая женщина и раза три не заплатит по векселям лучший друг, и ты попробуешь приставить к виску нехорошую штуку, которая у нас называется револьвером. Или для переселения в иной мир у вас будут выдуманы особые радиоволны?
Пусть так. Пытаясь прожечь себя радиоволной, ты обязательно подумаешь, что жить не стоит, а если будет в тебе особый род недуга — неравнодушие к цитатам, то и скажешь не без трагизма: «... а жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка»...
Вот тогда то и вспомни совет деда: жизнь беспредельно хороша!
Мы, то есть все те, кто отошел уже в вечность — сходи сегодня ко мне на могилу и принеси цветов (только не красных) мы всю свою жизнь ныли. Смешно сказать: пережарит ли кухарка жаркое, падут ли акции какого-либо банка случайно купленные и полузабытые, немного суше, чем обычно, поздоровается «она» — мы неизменно ворчали:
«Ну и жизнь! Вот бы кто-нибудь перевернул ее вверх дном!»
Теперь ее перевернули. Кажется, надолго. Десятый год, мировые акробаты, стоим у края черной бездны, бывшей когда-то Россией. И только теперь, только блестя налитыми кровью глазами, мы поняли, наконец, что «ну и жизнь» была настоящей жизнью, что мы сами превратили ее в скачку с препятствиями на сомнительный приз, пробили голову нашему прошлому, выкололи глаза у будущего, оклеветали самих себя.
Еще в школе, ты читал в учебнике истории, что вторую русскую революцию — некоторые называют ее великой — подготовили социальные противоречия и сделали распустившиеся в тылу солдаты Петербургского гарнизона.
Не верь!
Революцию сделали и подготовили мы.
Революцию сделали кавалеры ордена Анны третьей степени, мечтавшие о второй;
студенты первого курса, завидовавшие третьекурсникам и наоборот;
штабс-капитаны до глубины души оскорбленные тем, что Петр Петрович уже капитан;
добродетельные жены, считавшие верность занятием слишком сладким
и жены недобродетельные, полууверенные в том, что изменять своим мужьям — довольно горько;
учителя математики, презиравшие математику и всем сердцем любившие что-нибудь другое;
судебные следователи, страстно мечтавшие быть послезавтра прокурорами.
Революцию сделали те, кто хныкал с пеленок до гроба, кто никогда и ничем не был доволен, кому всего было мало, кто, в девяноста девяти случаях из ста, ныл, жаловался, брюзжал и ругался, так сказать, по инерции.
А сделав революцию, мы с безмерной болью — ты не поймешь этой боли, милый мой — убедились, что у нас была не воображаемая, не мифическая, а действительная жизнь, теплая, ласковая, богатая, чудная жизнь. Теперь нет ничего, мы сами себя ограбили. Тебе, пронизанному жизнью, солнцем, уютом семьи и родины, тебе трудно представить себе, что значит бродить по чужим дворам, никогда не смеяться, душу свою живую, человечью душу, вколачивать в тиски медленной смерти. Как же нарисую тебе протянутое по всему миру полотно, вышитое нашими нервами?
Что же в сравнении с этим бешеным камнем — изменившая тебе даже два раза женщина, или друг, не заплативший по векселям хотя бы трижды? В мире, в чудесном мире, так много прелестных женщин, что иногда даже кажется, будто... их слишком уж много для одной жизни. Исправных должников, особенно в кругу друзей, правда, меньше, но их если хорошенько поискать, найдется не мало.
А жизнь одна. Не двадцать, не миллион, а одна. Не комкай же ее, не проклинай, не рви.
Не ной, не хнычь, не брюзжи, чтобы не очутиться у разбитого корыта, как твой вздорный дед, не опрокидывай жизни вверх дном. И не делай революций.
Бог с ними!
Иван Савин 1925
«И канареек. И герани…»
И канареек. И герани.
И ситец розовый в окне,
И скрип в клеенчатом диване,
И «Остров мертвых» на стене;
И смех жеманный, и румянец
Поповны в платье голубом,
И самовара медный глянец,
И «Нивы» прошлогодний том;
И грохот зимних воскресений,
И бант в каштановой косе,
И вальс в три па под «Сон осенний».
И стукалку на монпансье, –
Всю эту заросль вековую
Безумно вырубленных лет,
Я – каждой мыслию целуя
России вытоптанный след, –
Как детства дальнего цветенье,
Как сада Божьего росу,
Как матери благословенье,
В душе расстрелянной несу.
И чем отвратней, чем обманней
Дни нынешние, тем родней
Мне правда мертвая гераней,
Сиянье вырубленных дней.
1925
Любовь
Странно-хрупкая, крылатая,
Зашептала мне любовь,
Синим сумраком объятая:
«Жертву терпкую готовь…»
И качнула сердце пальцами.
Тихий мрак взбежал на мост.
А над небом, как над пяльцами,
Бог склонился с ниткой звёзд.
И пришла Она, проклятая,
В гиблой нежности, в хмелю,
Та, Кого любил когда-то я
И когда-то разлюблю.
Глаза пьянели. И ласк качели
Светло летели в Твой буйный хмель.
Не о Тебе ли все льды звенели?
Метели пели не о Тебе ль?
В снегах жестоких такой высокий
Голубоокий расцвёл цветок.
Был холод строгий, а нас в потоки
Огня глубокий Твой взор увлёк.
И так бескрыло в метели белой,
Кружась несмело, плыла любовь:
«Смотри, у милой змеится тело,
Смотри, у милой на пальцах кровь».
Но разве ждали печалей дали?
Но разве жала любви не жаль?
Не для Тебя ли все дни сгорали?
Все ночи лгали не для меня ль?
Когда любовь была заколота
Осенней молнией измен
И потекло с высоких стен
Её расплеснутое золото, —
Я с мёртвой девочкой в руках
Прильнул к порогу ртом пылающим,
Чтоб зовом вслед шагам пытающим
Не осквернить крылатый прах.
И сжёг, распятый безнадежностью,
Я хрупкий труп в бессонный час
У сонных вод, где в первый раз
Ты заструилась гиблой нежностью…
Стихи и прозу Ивана Савина можно прочесть вот тут: Стихотворения. Избранная проза Иван Иванович Савин
