Все что - то знают об Анне Герман... Знаковое имя. Ангел польской песни, долгое время бывший в родной стране как бы в негласной опале... Неаполитанско – варшавский соловей. Русская голландка, немка, полячка… Скандинавские корни сказывались в высоком росте ее и необычной стати богини. Сильная, светлая. Стремительная. Пленительная. Обвораживающая. Для меня - особенно. Я с детства и юности слышала ее песни. Обвораживалась голосом, трепетала сердцем… Но мне было - мало… Мало ее, этой эстрадной, веселой, искрящейся Анны Герман. Я искала чего - то большего.. Я не знала тогда, что она может петь Скарлатти… И кто такой Скарлатти, я тоже не знала тогда. Но... однажды услышала по радио в исполнении пани Анны обрывок русского романса
" Не говорите мне о нем"... Обрывок мелодии. Поздно прибежала, поздно включила громче радио…
Звенящая струна печали, очарования, боли. Полный и легкий одновременно голос, красивейший, как прохлада серебряная воды, как летящее ввысь облако, как радуга... Да... Радуга. Услышав голос я услышала осязаемо, впервые, в музыке, переливы радуги… И поняла, что так поет… Сирена.
Не ангел. Именно - сирена. Волшебница. Быть может, пережившая утраты, бури, беды… Напасти, волшeбства, заклятия и наговоры… Я тогда ничего не знала о судьбе  светловолосой пани, рано понявшей, что такое - расстрел отца, гибель любящего отчима, скитания, голод, отважная, на грани нищеты, бедность семьи во Вроцлаве, упорство в постижении искусства пения, катастрофа, почти – смерть - в Италии…

Я не знала ничего. Но сердцем поняла - все… Всю ту пропасть боли, которую отважно и печально-осторожно таило в себе сердце ее, любящее и хрупкое, в стальной оправе мужества… Непостижимого для многих. Непонятного. Недосягаемого.

Я не знала тогда, что голос ее может заставить расколоться хрусталь люстр в здании Варшавской национальной оперы, или вызвать обвал камней в горной пещере... Ее "Ave, Maria", пленительная, в своей первородности, как дрожь дождя на майских, еще клейких, листьях. Я не знала, что она пела, забывая все на свете, и себя саму, пела, как птица иволга, сияющего, радостного, как самоцвет, опал, янтарь, Моцарта, и вся Варшава рукоплескала ей, и ее приезжали послушать из разных мест не только Польши, но и мира, оперные певцы признавали ее безупречное, летящее, высокое исполнение… Мою настоящую, любимую доныне пани Анну, я узнала позднее...  Когда ее уже не было…

Птица- иволга… Кажется, я, наконец, нашла это определение для ее облика. Птица с редчайшим оперением, приносящая счастье, скрывающаяся в листве. Ни русалка, фея, или - богиня… Птица - иволга… Эвридика, вышедшая из ада… Она знала нечто такое, что позволило ей быть – над. Над болью, над отчаянием, над одиночеством, над молчанием. Над насмешкой. Над пустотой. Она лежала, закованная в гипс, почти год. Не в силах пошевелить рукой или пальцами ног. Она умирала тысячи раз. И в мыслях. И в молитвах. Но вся ее бездна боли уместилась потом, в обыденной жизни, лишь в тревожных снами и неприятием закрытых, под горло, с узкими рукавами, платьев. Они напоминали ей гипс. Все или почти все свои концертные платья она шила сама. Открытые плечи, руки, свободно падающие на плечи волосы...  Я могу теперь до конца понять ее Свободу жеста…  До конца. До боли. Так же, как и свободу голоса. Голос, ведь это - единственное, что ей оставалось, закованной, окованной, околдованной болью и гипсом... Голос был - свободен. Голос отражался от стен палаты, слепяще белых, от окон. Летел, парил, звенел. Пани Ирме, матери Анны, временами казалось, что дочь капризно кричит, говорит на высоких нотах. …Нет. Просто музыка голоса, высота и тембр, были тогда единственным возможным движением для Анны!

Точнее, способом ее передвижения в пространстве…

И она, лежа в гипсовом мешке пыталась брать высоту нот Скарлатти. Звездную высоту. Пробуя звезды губами, как ноты… Тогда, когда она почти сутки лежала на обочине итальянской трассы, без сознания, не слыша боли, не ощущая ее, ведала ли она внезапно раскрывшуюся над нею бездну звезд?...  Думаю, да… Она пришла потом в ноты ее песен. В бездонность голоса. В безудержность. В летящую безбрежность его...
О любви… Она так много знала о ней… Волшебная Эвридика. Вышедшая из ада, вернувшаяся оттуда. Сохранившая солнечность сердца. Смягчавшая любую горечь улыбкой, утешавшая родных какими - то добрыми шутками и розыгрышами и во время тяжелой своей болезни, последних дней.. На польском языке любовь звучит, как milocn – милость…

Высшая милость. И в этом выражается вся ее суть - Дара Божьего, доступного, по настоящему, немногим. Избранным. Таким избранным для Анны стал ее Збигнев, хранитель, помощник, Любимый, с которым она прожила почти двадцать лет, считая годы гражданского союза, и которому родила сына, несмотря на протесты врачей. Такой обычный, героический поступок, тихий. Для многих женщин. Она как бы ничем не хотела выделяться. Стирала носки, жарила картошку, варила клецки, мыла полы, украшала свой дом, сажала цветы в саду… Но еще при этом она - пела…

Написала цикл песен на стихи малоизвестных польских поэтов, аранжировала польские народные песни, пела на обожаемом ею итальянском. Экстерном закончила консерваторию. Ноты, упражнения, этюды писала на ходу, по слуху, улавливая мелодию, пока она летела где – то в пространстве, нарастая или затихая. И знаю о ней еще… Странное, мистическое, метафизическое…

Долгое время она переписывалась с человеком, которого называла влюбленным в нее поклонником. Они говорили обо всем. О жизни деревьев, трав, цветов. О мироздании. О духовном пути человека. О страдании, О доброте. О законах вселенной. Писем было сотни. Сотни ответов и вопросов. Она не видела его никогда. Но он присутствовал на концертах. Собирал записи. Быть может, облекал в ноты ее шаги. И ее дыхание.
Збигнев знал, молчал. Не выражал никакого протеста... Сердцем, большим и мягким, чувствовал, это поддерживает Анну, как творческого человека... Или это поддерживало поклонника, человека ищущего, мятущегося, с неординарной, зрелой Душой?

Ибо, чтобы писать такие письма, ничего не требуя взамен, нужно обладать огромной. зрелостью Духовной. Но… Никто не может угадать и знать. Никто не хочет вмешиваться в чужие тайны...  Да и нужно ли?
Я опять говорю о высоком. Опять - смешно... Может быть, проще было бы написать, что болела Анна Герман долго и мучительно, а за последний год жизни перенесла восемь или десять операций, но не отменяла концертов, было успешное турне по Австралии, где она исполнила впервые песню "А Польща все еще - Польша" ( вариант перевода). Концертные залы рукоплескали ей, все хотели услышать серебряное сопрано, уносящее ввысь...  А сил было все меньше. Их не осталось даже на крещение... Крестили Анну не в церкви Адвентистов Седьмого дня, как ей хотелось, а дома, в ванной комнате. Збигнев помогал священнику, держал Анну на руках. Она сияла.. Позже, в гостиной своего дома, сидя за фортепиано, упорно пыталась подобрать музыкальные фразы к Псалмам Давида, тихонько напевала " Ave,Maria", "Не убоюсь".
Сохранилась, как драгоценность, нотная тетрадь, с записями рукою Анны музыкальных обрывков, духовных песен, гимнов, строф…

Один из таких обрывков высечен, как ключ, знак, завершающий код всей ее жизни, на могиле Анны - Виктории Герман – Тухольской... Не крыло ангела, не профиль польской Сирены, а нотный знак, ключ, строфа, как воплощение Сути ее. Основы летящей ввысь, парящей над всем Души, и серебряного, нежного, легчайшего, как облако Голоса… с редчайшим диапазоном в четыре с половиной октавы..  Почти - пять.

Два факта из посмертия Анны Герман.

В Германии есть клиника в которой лечат расстройства нервной системы и депрессии только с помощью голоса и песен Анны Герман. Клиника известна во всем мире успешными результатами лечения.

"Ave,Maria" напетая Анной Герман в собственной аранжировке, с джазовым оркестром, признана лучшим в мире исполнением классического шедевра в современной манере. До сих пор.

Автор материала: Лана Астрикова