Пролежало в черновиках год без двух дней. Чёрт знает почему, видимо, так было нужно.

Чпок.
Дзынь-дзынь. На другом конце комнаты горят две свечи в красивых подсвечниках.
Подсвеш-ш-шниках, произношу я свистящим шёпотом и забираюсь с ногами на подоконник. А стекло-то холодное, не запотевшее, но из щёлки явственно веет оттепельным холодом; таким холодом, который бывает при плюс двух градусах после первых морозов, когда снег стаял, а лёд просто-напросто утёк из города.
Мой дом виден мне из окна - он длинный и свёрнут какой-то умопомрачительной загогулиной; в окнах тепло горят жёлтые и оранжевые огни, а новый фонарь перед окном теперь сияет нежно-фиолетовым цветом.
Буль-буль, чпок - дзынь-дзынь. Шур-шур-шур, хрумчит обёртка недавней булки. Тамг-тамг, пффыр-р-р, и снова шур-шур-шур. Вот и кончилась совсем булка.
Балконная дверь в это время года у меня всегда чуть-чуть приоткрыта, ровно настолько, чтобы холодный ветер с реки мог беспрепятственно будить меня по утрам, ероша волосы на голове. Ну и для моего единственного в сезоне гостя, который всегда приходит на рубеже осени и зимы, в первую зимнюю оттепель, когда я сижу на подоконнике, пью кофе и шуршу обёрткой булки. А уж свечи - это просто так, под настроение.
В этот раз он врывается в балконную дверь с заливистым смехом в уголках губ и сверкающими в полутьме глазами - будто в них утонули угольки зачинающегося костра. Только глаза его всё равное не тёплые, а напротив, слишком холодные, обжигающе ледяные. В такие нельзя окунаться, потому что и захлебнуться не успеешь, как уже закоченело сердце и дыхание превратилось в лёд.
Дзынь, чпок. Схкхр-р-р... Ну здравствуй, улыбаюсь я, наливая в кружку кофе. Будешь? Кивает, берёт кружку и делает здоровенный глоток, наполовину осушив сосуд. Шур-шур, извини, булку уже съела; ей-богу, не ждала тебя так рано! И мы оба принимаемся смеяться, громко, держась за животы и расплёскивая содержимое чашек. Внезапным порывом он вскакивает на ноги, делает взмах рукой и гаснут свечи, будто никогда я их и не зажигала, в комнату врывается удивительной силы ветер, кажется, я даже вижу, как он струится вдоль стен, пола и завихряется немыслимыми воронками в люстры под потолком. Он дёргает тюль и шторы, заставляя звенеть, привязанные к карнизу колокольцы, хлопает раскрывшейся створкой окна, а я сижу, замерев и широко раскрыв глаза, восхищаясь, с куском недоеденной булки в одной руке и чашкой в другой.
Ветер танцует неистовый танец, пляшет под музыку моего сердца, а неведомый мой гость стоит у окна и смеётся одними глазами, а из ушей его, кажется, льётся всё-таки какая-то невероятная, неведомая музыка. В конце концов я случайным образом оказываюсь втянута в удивительный, волшебный круговорот ветров и узнаю в них старых знакомцев - три ветра с трёх сторон света, три моих старых знакомцаю.

Ты заснул во время нашего разговора. Твоя голова медленно опустилась на подушку, а глаза закрылись. Дыхание выровнялось, и ты сунул обе ладони под голову, уткнувшись носом в край одеяла. Я провожу рукой по твоим волосам, и веки твои слегка дрожат. Ни слова не сказано более, с тех пор как ты ушёл гулять по каким-то другим мирам, водить знакомства с другими девушками, и искать что-то другое, то, чего не можешь найти здесь - хорошего друга, билет на поезд в неведомую страну, любовь всей своей жизни или просто кошку в дом. И пока ты нарезаешь спирали по окружности своего ли, чужого ли сознания, я встаю и неслышно одеваюсь, наматываю на шею шарф и набрасываю на плечи пальто, а сумку, пожалуй, оставлю здесь: на что она мне? А вот ты, когда проснёшься, вернёшься из странствий, усталый путник, будешь искать меня, сначала неспешно приняв вертикальное положение, позовёшь меня, быть может, даже по имени, потом переберёшь в голове ещё пару прозвищ и кличек, которые слышал в обращении ко мне, а затем придумаешь ещё с десяток других, своих собственных наименований меня, но я всё равно не отзовусь. Тогда ты выйдешь из комнаты, неуверенным шагом пройдёшь на кухню, попутно заглянув в ванную и туалет, затем посмотришь под кроватью и - чем чёрт не шутит - в шкафу. Вылезешь зачем-то по пояс в окно и будешь долго разглядывать улицу, пока декабрьский снег не припорошит твои ресницы. А вот затем ты сядешь на кровати и уронишь голову на ладони, зачем-то. Быть может, даже заплачешь. Чуть погодя возьмёшь себя в руки и найдёшь мою сумку, в которой - мобильник, деньги, проездные, паспорта... Куда? зачем? почему?
Пока белый снег кружится, плавно опускаясь на землю, а ангелы небесные сидят на крышах и трубят в свои трубы, пока пух из подушки медленно опускается на твои разъярённые, но обессиленные плечи, пока время застыло в неудержимом своём полёте-прыжке, я тихо и не спеша оставляю следы на первом снеге, тонким покровом, лёгшим на улицы, поля и крыши домов. Мои ботинки оставляют рельефные следы, которые, впрочем, через некоторое время исчезают под новым снегом, сыплящемся с неба. Я иду на окраину города, к заброшенной железнодорожной ветке, никто не знает, куда она ведёт, никто не знает, а я узнаю. А я узнаю; и когда бесшумно, в белёсой тишине, ступлю на проржавевшую, но сверкающую шпалу, опущу голову, и слёзы из моих глаз прорежут чьё-то небо, словно раскалённый нож - масло. Ветер запутается в пшеничных волосах, сыграет причудливую мелодию на зубах, да и спрячется за правым ухом. В левом кармане растает снежок, а я уйду насовсем.
Но возможно я вернусь, следующей весной: кто знает наверняка, куда ведёт эта дорога?

По улицам в этом городе вместо обычных листьев с деревьев осенью разбросаны обрывки нотных тетрадей, исчерканных ручкой, а ветви деревьев слегка вибрируют, когда ветер гуляет среди них и гнёт их нещадно к земле, что, впрочем, случается редко. Шуршать исписанными листами тетрадей, чьих-то дневников, слушать, как ветер играет на раковине твоего уха, шепча туда только тебе слышную и понятную мелодию. Из-за такого шального ветра в этом городе в карманах пальто всегда обнаруживается растаявший шоколад, поэтому руки всегда в шоколаде, всегда липкие и их даже можно тихонько облизывать, пока никто не видит, свернув в тихий переулок между высокими старыми домами. Волосы всегда спутаны и расчёсывать их с утра нет смысла, если только у вас не короткий ёжик: в таком случае ветер будет сыпать на голову перья пролетающих над городом больших серо-чёрных птиц с жемчужно-голубыми бусинами глаз; улыбающиеся, они парят, охраняя город, и если кто-то выйдет за его границы, они будут сопровождать его всю жизнь, летя на некотором расстоянии за правым плечом - что бы ни случилось. Вместо мелких камешков на мостовых этого города находятся круглые орехи в крепких скорлупках, наподобие тех, что любят белки. Солнечные лучи утром оставляют ожоги на коре деревьев, отчего все стволы угольно чёрные и лишь молодые зеленоватые веточки ещё живы и сок, сотканный из слов этой земли, течёт по ним вверх, чтобы сложиться в неприхотливые строчки. Жители этого города питаются только орехами и словами, мыслями, похищая их друг у друга, обмениваясь ими, читая на ходу в чужих глазах, срывая с чужих губ лёгкими прикосновениями покрытых инеем пальцев. Этот город всегда умирает и он всегда вымерший, и лишь когда кончатся слова, буквы и мысли, он умрёт окончательно.

Настроение сейчас - зимнее

В колонках играет - Enya - On My Way Home

Я сюда редко пишу - только когда не писать уже не могу, к тому же редко оставляю комментарии. Зато каждый день исправно заглядываю сюда и читаю френдленту и всех постоянных читателей. И вот что хочу сказать: дражайшие, вы такие замечательные и удивительные все здесь собрались, что просто хочется забраться на небо и сиять там вместо солнца, перечитывая ваши записи, просмотривая рисунки и фотографии, отвечая на комментарии.

Это просто чтобы вы знали, что я тут есть. Спасибо вам (:

Настроение сейчас - солнечное

В колонках играет - Eric Danko - Trouble

Вскр-понед-вторн - я в Воронеже. Очень буду рада, если кто (:

Настроение сейчас - зазывательное

В колонках играет - Pg.Lost - Maquina

Осенью люди ходят и дышат паром, чтобы не лопнуть от тумана, заполняющего их внутри. Если дать туману осесть внутри себя, где-то к середине осени поймёшь, что внутри наметают снежные сугробы, что внутри - гулкая, глухая тишина, как будто на уши варежки одели. А весной проснёшься с пустыми глазницами, через которые солнце будет выжигать свои рисунки только на внутренней стороне твоего черепа, потому что души там уже не будет, ни грамма. Всё тепло, накопленное людьми за солнечное лето, за свежую, звенящую весну, за камышиные и сверчковые ночи после рьяных, бурых закатов за городом, в доме, пахнущем деревом, после бесконечных чашек горячего чая и кутания в куртки на пороге осени, всё это тепло превращается во внутренний туман, потихоньку наползает на веки во сне, сочится через волосы на подушку и окутывает нас в сонливый кокон.  Если дохнуть в чашку с чаем с молоком таким осенним внутренним туманом, можно увидеть там отражение другого мира, если очень пристально вглядываться, и тогда его жители подмигнут нам, нерадивым грустным созданиям, носящим туман в себе. Если мы не будем выпускать туман из себя, он осядет на хрупкую поверхность нашей души изнутри колкими снежинками, душа загрустит, околеет, продрогнет, а после нескончаемой череды простуд и чихов посто-напросто исчезнет, погребённая под горкой свежеопавшего туманного снега.
Есть среди нас мастера тумана. Они длинно- и черноволосы, а вокруг глаз у них полно морщинок: так они всё время хитро улыбаются. Уголки их губ никогда не опускаются, а из ноздрей всегда вьётся еле видная завитушка внутреннего тумана, который они раскуривают будто бы вместо трубки. Заклинатели внутреннего тумана порой плывут в людской толпе прикрыв глаза, а туман из их ртов, из-под век и из-под копны густых чёрных волос вылетает прямо вверх, приплясывая причудливыми узорами и танцуя над городом, над сонливой толпой. Если встретить такого заклинателя, надо обязательно, любыми способами уговорить его дать керамическую бутылочку для тумана, куда можно будет дышать, чтобы сохранить внутреннее своё тепло и подарить его кому-нибудь. Главное - ничего не бояться.

Настроение сейчас - туманное)
В колонках играет - British India - Run The Red Light

Она появилась как всегда, как обычно, через проём окна, с сильным ветром, с шарфом на шее, с осенними листьями, сыплющимися из рукавов, с вечной улыбкой молчаливого чешира на губах. Тихий и робкий ветер на её плечах неуверенно проник в комнату и потёрся о мои ноги, как туманный кот, только что не замурчал. Я шагнула к ней, совсем безумная, со всклокоченными волосами, в скособоченной тельняшке, босиком, с горящими глазами.
- Я вернулась, - сказала она и протянула мне руку. С её словами сильнейший порыв ветра разбил стекло окна в дребезги и заплясал по комнате, сверкающий, свежий, солёный, простой и чистый ураганный ветер. Он завихрился около нас , становясь всё сильнее и сильнее.
- Я вернулась, - прошелестела она, и в её глазах заплясали так хорошо знакомые с давних пор тёплые угольки, а на лице замерцала таинственным светом улыбка. Она держала меня за руку, А её - её.
- А я успела стать настоящим моряком! - воскликнула я, - мне теперь никакие невзгоды не страшны! - и я рассмеялась, наконец сбросив дурацкое оцепенение, которое неожиданно нагрянуло, когда я вдруг снова увидела её. И ветер подхватил нас, и оторвал от пола, и взъерошил волосы; он пел и плясал, казалось, завывал и кружил и уносил нас куда-то, сквозь разбитое окно, по осколкам на полу, куда-то далеко-далеко и, возможно, вверх и навсегда, и это было так легко - взлететь, потому что окно разбито и стоит только оттолкнуться...

Настроение сейчас - ветреное

В колонках играет - Detektivbyrån - Nattöppet

Дражайшие постоянные читатели, кто хочет развиртуализироваться?
Да, мне иногда приходят в голову не только сказки, но и бредовые идеи.
В колонках играет - Sigur Ros - Hannes

А есть здесь кто-нибудь из П-бурга?
Я вот к чему: если кто желает встретиться (а заодно быть обфотографированным), пишите в личку)

Настроение сейчас - задумчивое
В колонках играет - Elliott Smith - Independence Day

Пока ты вышел из дома и дошёл до вокзала, купил билет (или может быть, он был у тебя заранее), уехал в тишь-да-гладь, у нас, здесь, начался не самый настоящий ураган, но стоящий того, чтобы остаться, ветер. Впрочем, если бы ты остался, он не пришёл бы, не подул бы с далёкого северо-запада, да и я не раскрыла бы окна, придя рано утром домой со свежим, только что испечённым хлебом в шуршащем пакете из булочной, тут, за углом. Я бы не распахнула серые прозрачные занавески, всё в мелких нитяных буклях для красоты, не смахнула бы вчерашние крошки с хлебницы и не нарезала бы масла, чтобы положить бутерброд на подоконник птицам. Не собрала бы свежесозревшей под окнами вишни, что лезет прямо в окно, не загляделась бы на серое-серое небо, которое принёс этот странный, будто бы незнакомый ветер. А, впрочем, может быть он и правда нам не знаком, их ведь столько по миру бродит. Я ещё много чего бы не, если бы и ты не.
Пластилиновый мир, в который ты уехал, то и дело меняется у меня в мыслях, когда я наливаю себе свежего чая, когда смахиваю пыль со старой ажурной салфетки на полке, когда сажусь с босыми ногами на подоконник, когда чувствую на лице пар от горячей воды, а на шее - чуть мертвенное, истлевшее, но так цепляющееся за жизнь дыхание осени. Ты, пожалуй, уехал, когда началась эта противная тебе осень. Противная для трамваев, тихо шуршащих по опавшим жёлто-зелёным листьям на рельсах. Противная для противных продавщиц в булочных, которых в городе можно пересчитать по пальцам. Противная для мраморных и других, позеленевших и почти уже истлевших внутри памятников, которые с сумрачным видом смотрят вдаль, на море, над людскими головами, мечтая улететь за теми пташками, что гадят им на головы. Противная для мокрых луж, в которых отражается свинцовое небо, роняя тяжёлые капли и в которые то и дело наступают нерадивые горожане, которые разрезают с весёлыми визгами велосипеды и топчут неразумные птицы. Противная для тебя, потому что ветер забирается даже под свитер, и ты не можешь укрыться от холода, хотя давным-давно перестал его чувствовать, даже, пожалуй, внутри; потом что осенью всё затхло и всё умирает, вместе с надеждами, любовью, взглядами, мыслями. Противно, потому что кислые лужи, то и дело обрызгивающие тебя из-под проезжающих мимо колёс и проходящих ног. Потому что снова вставать рано и делать не понятно что и не понятно зачем, не понятно для кого и не ясно, кого теперь любить, кроме как вот этот жёлтый лист, который также одинок, пожалуй, как любой прохожий в этом океане. Но ты же, в конце концов, когда-нибудь поднимешь взгляд хотя бы туда же, куда смотрит памятник, и увидишь наконец то же море, что видим мы с ним? Ах, это не вопрос, это утверждение. Я пока просто погреюсь и подожду, пока ты приедешь. А потом достану бежевое пальто из шкафа и мы с тобой пойдём на причал, к другому памятнику, смотреть на волны.

В колонках играет - какая музыка?

В колонках играет - Poets Of the Fall - Sleep

Настроение сейчас - чуднОе
В колонках играет - Soulsavers - Kingdom Of Rain

Он никогда не задумывался, откуда она про него знает. Но и до конца быть уверенным, что она про него знает, он не мог, потому что она почти ничего не говорила, всё больше молчала, пронзая его взглядом чёрных глаз, пряча бледное лицо в чёрные волнистые волосы.
Про себя он знал только то, что с некоторых пор обитает в этом городе, городе, где всегда, кажется, царила осень, ветер лениво поигрывал медовыми листьями и стучал ставнями поздно вечером. Городе, где не было высоких домов и лишь часовая башня возвышалась над торговой площадью. Городе, где горели по вечерам зелёные и рыжие фонари, а мотыльки плавно перелетали с цветка на цветок на подоконнике. Городе, где в воздухе постоянно чувствовался привкус морского йода, где в порту покачивались величественные корабли и плескались у кромки воды маленькие разноцветные деревянные баркасы. Непостижимом городе. Как он сюда попал? Он ничего не помнил, а может и не знал, но когда он спрашивал её, она молчала. Сидела на простом деревянном стуле у окна и смотрела на свои не то фиалки, не то какие-то похожие цветы. В окно обычно светила холодная луна. Когда-то он проснулся в её доме, на кровати, прямо на разноцветном лоскутном одеяле, встал и решил обследовать дом, а на кухне сидела она, прикрывшись утренней газетой из хрусткой бумаги и отпивая какой-то напиток маленькими глотками. Она почти не разговаривала и в дождливую погоду её чёрные волосы сворачивались в завитушки ещё сильнее. Она молча позволила ему поселиться в верхней комнате своего дома, на чердаке, под самой крышей. Иногда они разговаривали, часто гуляли по городу, молча, она брала его за руку и вела куда-то в хитросплетения переулков. Много ли времени прошло с тех пор, как он появился там, не известно, ведь в городе всегда царила осень.
Однажды она сказала ему, что он просто так появился в её доме, ни с того ни с сего, вдруг проснулся, а может быть, он пришёл из другого мира, или что он - оживший призрак её покойного двоюродного дедушки, которого никто никогда не видел, или это просто звезда с неба упала, а потом обернулась человеком, либо он домовой, или, возможно, брат-близнец... Ох, чего она только ни придумывала. Он не знал чему верить и в смятении замолкал, уставившись в столешницу, если разговор происходил дома, или упираясь взглядом в очередного прохожего, если они были на улице.
Однажды вечером, когда солнце только-только подумало о том, что пора уходить за край небосвода, она молча, как обычно, взяла его за руку и повела вон из дома, по улицам, стремительно, будто летела, подхваченная внезапно настигшим их ветром; она так неслась куда-то вперёд, что он еле успевал, недоумевая, как, впрочем, и всегда. Они вышли из города через городские ворота и начали подниматься по склону холма, поросшему густой высокой и чуть серебристой травой. На самом верху холма, заведя его в густую траву, она остановилась, отпустила его и сунула руки в карманы своей чёрной куртки, ссутулилась и исподлобья посмотрела на него. Он не понял, чего она от него или не от него хотела, и только стоял, растерянно глядя на неё. А ветер всё усиливался, он ерошил его короткие волосы и вздымал в воздух её длинные чёрные пряди. Казалось, что она стала ещё меньше ростом. А через некоторое время в её взгляде скользнула такая невыносимая печаль, что он окончательно растерялся и уже хотел было спросить у неё, что произошло, но она внезапно резко развернулась и тяжело ступая пошла обратно, к городской стене. Он попытался сделать шаг, но не смог: ветер усилился настолько, что сдувал его на другой конец площадки холма, поросшей высокой травой, в которой путались ноги. Вскоре ветер стал почти видимым, серо-серебряным, словно завихрился туман; она растворилась вдали, а он почувствовал, что отрывается от земли, руки его обратились в чёрные крылья, а тело уменьшилось покрылось чёрными же перьями, он хотел было что-то крикнуть, но из горла вырвалось только хриплое отчаянное карканье. Ветер подхватил его и понёс куда-то далеко, куда-то прочь от этого места, от этого холма, от города, от мира...
А она остановилась у городских ворот, подняла ворот куртки повыше и оглянулась на холм, где бушевал ветер, подхвативший чёрного ворона.

Настроение сейчас - ветреННое
В колонках играет - Михаил Башаков - Читающий на ветру

Настроение сейчас - улыбчивое
В колонках играет - Smashing Pumpkins - Appels+Oranjes

Поцелуй в щёку, поцелуй в руку - вот и разбежались, вот и разошлись в бессменных судорогах сумерек; вот и разлетелись по разным концам земли, будто птицы - северная да южная, каждая на свой полюс, каждая на свой насест, каждая - к своему гнезду. Каждый - в своё кресло, к своему оконцу, к своим чашкам, кружкам, блюдцам да лампам на подоконниках, поливать цветы, кормить кошку и слушать, как стучат каблуками соседи сверху, как очередные гости, опьянев, вываливаются из чужих квартир, смеются да дышат перегаром, отравляя воздух. Открывать форточки и впускать свежий, тяжёлый, влажный воздух в маленькие полутёмные квартирки, который утром будет стелиться по полу, сгущаясь в кашицу да превращаясь в невесомый, лёгкий сизый туман, а потом в облака, и медленно таять. Тихонько шуршать старыми ветхими портьерами, передвигая древние массивные, но очень уютные и плюшевые кресла поближе к окну, чтобы слушать чьи-то торопливые и одинокие шаги по мокрой вечерней улице. Щёлк-щёлк-щёлк - в каком-то окне справа и сверху щёлкает одинокая машинка, щёлкает медленно и вдумчиво, разнося гулкие литеры букв по улице, будто бы отпечатывая в мокром шелковистом и податливом воздухе свои слова-оттиски, отпечатки, связывая в предложения и листая дальше. Уронить пепел от сигареты на обивку кресла и не заметить этого, задумчиво выдыхая дым в сизый мрак и глядя в заоконную даль, где ничего не видно, кроме тумана, а за углом дома - и вовсе пропасть, край света, куда соваться не след, иначе - сгинешь на-все-гда.
Поцелуй в щёку, поцелуй в руку - вот и здравствуй, вот и прощай, и так - каждое приветствие, три или четыре раза в неделю, в зависимости от окружавших их хлопот, дел и далёких родственников с гостями и чаем. И гоняются по улицам, будто неведомые горлицы, перелётные птицы, сидят в кафе, молчат, глядят друг на друга да на других, подмечают, запоминают; а в её глазах - бесконечная, бездонная, серая-серая грусть-тоска по тому, чего нет и чего быть не может, а в его чёрных-чёрных холодных озёрах, ничуть не подёрнутых льдом, спокойных, бескровных, бесчувственных глазах, в его ледяных пальцах и сгибах локтей, в его сером костюме и тёмно-сером пальто - во всём у него скользит горделивое спокойное величие, даже пренебрежение, будто бы понимает он, о чём тоскует она, высокая, черноволосая - вьются в сырую пасмурную погоду кудри по плечам - сероокая, с бледным лицом, понимает, чего она хочет и ждёт чего, но точно также понимает, что она - безнадёжна, да и надежда её безнадёжна, и каждое утро, знает, убивает она в себе эту надежду. Убивает на холодной, чистой, белоснежной постели, нагая, разметав волосы, с каждым рассветом вонзает в грудь надежде своей ледяное лезвие, отражающее свинцовый туман, навсегда повисший над этими улицами.
Так и живут. Поцелуй в щёку, поцелуй в руку - вот и здравствуй, вот и прощай; оба мы знаем, что нечего нам друг от друга ждать, оба разбегаемся, оба снова сходимся только ради этого  вечера. Поцелуй в лоб, поцелуй в веки, поцелуй в губы, поцелуй в плечи...

Настроение сейчас - задумчивое
В колонках играет - Poets Of the Fall - More

"Дождь падает на парня с воспалёнными глазами, свисающего из окна на верхнем этаже, делающего снимки "Полароидом", снимок за снимком, не меняя угол или фокус, вытаскивая каждую новорождённую картинку из камеры и откладывая её, влажную, в сторону, один и тот же кадр меняется каждое мгновение, дождь проносится мимо видоискателя, как упущенные возможности, и он смотрит на него, нажимает на спуск, отпускает и не моргает
дождь падает и просачивается через щели войлочной крыши чердака двадцать второго, девушка с короткими волосами и в очках в последний раз опускает на стол опустевший контейнер из-под мороженого, наблюдает за возникающей на луже рябью, мечущейся по поверхности с каждым следующим вторжением капель с покрывшегося пятнами потолка, она укладывает свои вещи в сумки и коробки, она собирается в путь, но она не знает, куда направляется или что произойдёт дальше, она берёт с полки диски, достаёт книги и одежду из-под кровати, она не знает, куда это положить и двигается с медлительностью ребёнка, которому наказали убираться в комнате, и
дождь падает на мангал возле двадцать третьего, пар клубится из-под шипящего угля, как в сауне, парень с шевелюрой и шрамами неожиданно выбегает из дома и раскрывает над ним разноцветно-полосатый зонт для гольфа, держит его под углом, перекладывает его из одной обожжённой руки в другую, и
дождь падает на окно спальни девятнадцатого, пробуждая мать близнецов, она спит, прижав лицо к лицу мужа, их конечности сплетены воедино, как ветки двухлетних деревьев, они спят, и она просыпается от звуков воды, стучащей в окно, она не двигается, сквозь щёлку в занавеске она наблюдает за рябью, бегущей вниз по стеклу, она чувствует удовлетворённость событиями, как физическое ощущение в теле, как будто её дыхание - медленное движение смычка виолончели, шёпот и томление проносятся сквозь неё, и
дождь падает, отлавливая блуждающие края занавесок, свисающие из открытых окон, как рыболовные сети, переброшенные через корму лодки, занавески аккуратно разделяют то, что внутри и снаружи, надёжно укрывая непознанные секреты, и
дождь падает, утихая, шум откатывается, свет начинает пробиваться в конце улицы сквозь тонкие дырки в облаках, и студент архитектурного факультета из одиннадцатого прижимается лицом к стеклу и смотрит, как свет пронзает воду, он думает о месте, где работал весной, об офисе, где на окне стояли пустые бутылка из-под акварели, и о том, как он, бывало, сидел и смотрел на солнце, плетущее свой путь, преломляясь сквозь слои, на эту красоту, которую называл спонтанной математикой, и он хотел создать архитектуру, подобную этому зрелищу, он смотрит на дома напротив и представляет их сделанными только из стекла и пластика, он представляет, как могли бы измениться жизни людей, если бы их жилища пронизывались бесконечными отражениями цветов, он не знает, возможно ли это, но ему кажется, что это хорошая идея, и
дождь спотыкается, мать близнецов всё ещё лежит не двигаясь, она безмерно счастлива, и она выдыхает поцелуй на щёку мужа, она чувствует медленную волну поцелуя, пробегающую по её телу, как воспоминание, она закрывает рот и глаза и удерживает мягкое звучание внутри, давая ему покружиться во рту, тихо выпивая его, и
дождь стихает всё больше, и мужчина в машине наконец открывает дверь и убирает ящики из-под молока, он отбрасывает их в сторону и пристально смотрит на близнецов, прячущихся в прихожей, он уезжает, и улица остаётся пустой, вымытой и наполненной новой и неожиданной переменой, и
дождь падает, теперь уже мягко, проходит мимо маленького окошка в чердачной квартире двадцать первого, мужчина с татуировкой снова в постели, он курит, и женщина с огненно-рыжими волосами собирает опавшие лепестки вокруг вазы с розами, с розами, которые она держит уже дольше, чем они могут выстоять, она берёт разбросанные лепестки и складывает их в пустую банку из-под варенья, и мужчина говорит: зачем ты это делаешь? и она ставит банку на подоконник, поворачивается к нему, скрытому в тёмной от дождя комнате, она говорит: они ловят свет, свет как бы проходит сквозь них, и они оживают, говорит она, сияют, говорит она, и
по мере того как дождь смолкает, приходит неподвижность и тишина, свет быстро выливается на улицу, в окна и открытые двери, видно, как несколько последних капель падают на уже дымящуюся мостовую, повсюду видны ручьи, струи, выливающиеся из водостоков и труб, сломанных и не очень, вокруг стоит тишина, как медленный выдох напряжения, которая длится всего лишь мгновение, пока дети вновь не выбегают на дорогу, прыгая по лужам, их мокрая одежда и волосы быстро высыхают под лучами резко вернувшегося жаркого солнца, и мальчишки снова устанавливают свои ворота, возобновляя игру, а шторм проходит через весь город и скрывается за холмами."

© Джон Макгрегор "Если нико не говорит о замечательных вещах"

Настроение сейчас - дождь и тишина...
В колонках играет - Mooncake - Novorossiysk 1968

На окраине мира дует северный ветер. Там стоят два цветущих невысоких, но ветвистых дерева - с розовыми цветками и с белыми. Когда появляются листья и они начинают цвести, кажется, что это одно дерево - с двумя стволами, а в холодное время года, когда воздух прозрачен, как горькая слеза, слетевшая с полукруглой поверхности глаза, а небо высоко и неприступно, голые чёрные ветви деревьев переплетаются, и уже нельзя сказать, где кончается одно и начинается другое. И только цветут они разными цветами. Когда чуть-чуть теплеет (ровно настолько, чтобы перестать кутаться в шерстяную шаль и лишь носить одежду с длинным рукавом, перевязывая голову тёплым платком, чтобы не надуло в уши), хрупкие небольшие лепестки облетают и на тонких, но очень прочных ветках обнаруживаются удивительные плоды: они не имеют определённой формы, очертания их расплываются в пространстве, а сами они переливаются всеми цветами медовой радуги, словно камень янтаря. На ощупь такие плоды тёплые и мягкие; есть их нельзя: их надо развешивать под самой крышей дома, чтобы ночью они светились мягким таинственным светом, привлекая сверчков, мелкую мошкару и прочую насекомочную мелочь. В полночь плоды-фонарики начинают едва слышно гудеть и урчать, убаюкивая тех, кто ещё не сомкнул глаз.
Когда на окраине мира дует северный ветер, можно заметить, что под сплетёнными ветвями двух деревьев стоит стол из тёмного дерева и три стула из того же материала. На столе, как правило, обнаруживаются большой белый заварочный чайник, две изящные кружки, два блюдца и большое блюдо с печеньем и прочей сладкой снедью. Две серебристые ложки опираются о края блюдец, а под ними расстелены две огромные салфетки из грубого белого льна. На одном из стульев лежит клубок небесно-голубых ниток и две длинные серые спицы с расплющенными шариками на концах. Когда солнце переваливается через центр неба и клонится к закату, сюда приходят двое: старик и старуха. На старике бывшая когда-то синей рубашка и серые брюки, волосы его серебрятся, как и короткие кудри его спутницы, чьи руки, унизанные браслетами, а пальцы - тонкими серебряными кольцами, ловко перебирают небесно-голубые нити и позвякивают спицами. Оба сидят на своих стульях и молча улыбаются, глядя, как опадают лепестки цветов с двух деревьев и потихоньку исчезает за горизонтом солнце, а над головами загораются первые яркие звёзды. Здесь, на окраине мира звёзды самые яркие, самые чистые и видно, как кружится потихоньку небосвод над суетным миром. Ветви деревьев уже склоняются под тяжестью плодов-фонариков, и старик через некоторое время после захода солнца встаёт и по одному срывает плоды, складывая их на стол, а затем берёт их в охапку и относит к дому, но один плод обязательно оставляет на столе. Старая женщина изредка отрывается от своего вязания, отщипывает маленькие кусочки-нити от плода и ввязывает их в полотно. Когда старик уходит вешать на дом фонарики, на третий стул запрыгивает большой пушистый серебристый кот, таинственно улыбается, глядя на вязание, мурлычет и смотрит, как восходит луна, чтобы потом забраться на одно из деревьев и утонуть в вечном океане моря. За пять или шесть часов до рассвета, когда нитки почти кончились, а вязаное полотно стало почти невесомым, словно облако и начало приподниматься над землёй, становиться прозрачнее и таинственно мерцать в предрассветной ночной тишине, старик возвращается к столу. В руках у него толстая старая тетрадь, такая старая, что листы уже пожелтели и кончики страниц пообтрепались. Старик записывает туда карандашом стихи - самые лучшие, самые чистые и самые тихие в мире стихи, которые можно написать только в это время. Потом он закрывает тетрадь и идёт в дом, кладёт тетрадку под подушку и ложится спать. Старая женщина заканчивает вязание и делает последние поспешные петли, нитка обрывается в её руках и сама она чуть привстаёт, а небесно-голубое мерцающее холодным воздухом полотно уже воспаряет, мчится навстречу предрассветным облакам, закрывает собой звёздный небосвод и озаряет край горизонта, откуда должно вот-вот выглянуть любопытное солнце. Она откладывает спицы, одним глотком допивает остывший чай, смахивает крошки со стола и идёт в дом. Под подушкой тихо перешёптывается разными голосами тетрадь, рассказывая самые лучшие, самые чистые и самые волшебные истории...

Настроение сейчас - предрассветное

В колонках играет - Joy Wants Eternity - Existences Rust

Он раздирает себя по полам: запустил руки в длинные спутанные волосы, глаза зажмурил, зубы - стиснул, чтобы не кричать, да и то только выть можно. Он тянет себя за кожу головы, за волосы у пробора изо всех сил, в разные стороны. Он прогнулся назад, он - в глухой темноте, возможно, его даже не существует, только он не знает об этом. Ничего. Осталось только умереть.

Хруст и слышимый треск, глухой рёв, с которым рвётся кожа. Зачем он это делает, человек, которого просто нет? Зачем тот, кто никогда не существовал, одиночество которого затмевает все существующие одиночества, потому что о нём никто не думает даже, убивает себя? Почему хочет он раскроить себя надвое, даже не зная, перестанет он от этого не существовать или продолжит? И почему нам не дано постичь его одиночество? Ответ просто - только потому, что о нас кто-то думает. Мы постоянно кому-то нужны, хотя не осознаём этого. Потребность в ментальном и физическом существе другого человека всегда будет в нас, хотим мы этого или не хотим. Но есть ещё он - тот, кто никогда и нигде не будет, тот, которого нет - уже и ещё и - всё время. Постоянно не быть утомляет, постоянно слышать и ощущать эту пустоту, в которой тебя нет, даже когда нет самой пустоты, надоедает и давит на нервы, которых у тебя тоже, по идее, нет. Так зачем же ты есть, тот, кого нет?
И когда кожа его трещит по швам, а сам он воет в сплошном ультразвуке от непереносимого - боли, забвения, смерти, - он думает, что умирает. Но он не может умереть, а поэтому, разрывая себя, он рождается вновь, и если бы мы могли смотреть на него в этот самый момент, когда его кожа летит ко всем чертям в бездну, готовясь оголить мышцы, мясо и череп, если бы мы могли его видеть...
Мы бы увидели, что из-под просто кожи на нас глядит существо, сотканное из сияющего света, пульсирующее и истекающее белоснежно-жёлтым тёплым и одновременно холодным светом. Оно улыбается.

Если я думаю о тебе, значит, ты есть. Где-то. Возможно, только лишь в моём сердце.

Настроение сейчас - сияй
В колонках играет - Sigur Ros - Hoppipolla

Мне нечего сказать. Смотрите сами)



ясень пень, это далеко не всё. весь альбом (со множеством лиц, людей и прочего) здесь. ищите и обязательно найдётесь)

По ночам, когда мы спим, да и весь город дремлет, накрывшись паутиной, сотканной из ровных рядов фонарей, редких абрикосовых окон и сияния звёзд, отражённых в воде городских водоёмов; по ночам, когда мы спим и в приоткрытые окна робко заглядывает первый весенний ветер, пахнущий чем-то совершенно невообразимым - водой, землёй, дымом горящих углей, табаком и чем-то сладковатым, когда по небу проносятся сверкающие звёзды, оставляя за собой длинные-длинные мерцающие дорожки, осыпающиеся на землю мелкой пылью; по ночам, когда мы спим, по крышам, мягко шурша по шиферу и поскрипывая войлочными сапожками, ходят ангелы. По ночам, когда шуршит ветер, запутавшийся в засохших на ветвях прошлогодних носиках клёна, когда почти все окна в домах погасли и остались лишь самые стойкие, за которыми творятся самые настоящие чудеса, вершатся судьбы людей и целого мира, бьются и склеиваются сердца, обретается дружба и выпивается несколько чашек чая да кофе за раз, за бесконечными разговорами, воспоминаниями, рассказами и слепленными на ходу, буквально из ничего, сказками; по ночам на тихих кухнях в темноте и тишине светлячки мягко светят в уже погасшие окна, ветерок осторожно раздвигает тюль и проникает в комнату, клубится по полу да и сворачивается на ночь в укромном уголке, чтобы с утра пощекотать пятки спящим; по ночам ходят по крышам высоких и низких домов ангелы в длинных белых одеждах. Белые волосы их убраны в толстые небрежные косы, перекинутые через плечо, и у каждого в руках - длинный шест цвета слоновой кости, а на конце шеста висит колокольчик.
И однажды днём их можно увидеть - только в снежной весенней пурге, внезапно налетевшей в самом конце марта, в солнечном сиянии: столпившись на крышах домов в узком переулке, они тянутся шестами к солнцу, изо всех сил позвякивая колокольчиками, а сверху на людей летят не снежинки - белый пух их крыльев.
Слышите, как скрипят войлочные сапожки?..

Настроение сейчас - ночное

В колонках играет - post-rock, инструментальные композиции