Заратустра заметил, что один юноша  избегает  его.  И  вот однажды  вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город,
названный "Пестрая корова", он встретил этого юношу сидевшим на земле,  у  дерева,  и  смотревшим  усталым  взором  в   долину.
Заратустра  дотронулся  до  дерева,  у  которого сидел юноша, и говорил так:
     "Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я  бы не смог этого сделать.
     Но  ветер,  невидимый  нами,  терзает  и гнет его, куда он хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас".
     Тогда  юноша  встал  в  смущении  и   сказал:   "Я   слышу Заратустру, я только что думал о нем". Заратустра отвечал:
     "Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.
     Чем  больше  стремится  он  вверх,  к  свету,  тем  глубже впиваются корни его в землю, вниз, в  мрак  и  глубину,  --  ко злу".
     "Да,  ко злу! -- воскликнул юноша. -- Как же возможно, что ты открыл мою душу?"
     Заратустра засмеялся и сказал: "Есть души, которых никогда не откроют, разве что сперва выдумают их".
     "Да, ко злу! -- воскликнул юноша еще раз. Ты сказал истину, Заратустра. Я  не  верю  больше  в  себя самого,
     с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, -- но как же случилось это?
     Я  меняюсь  слишком  быстро:  мое  сегодня опровергает мое вчера.
     Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, -- этого не прощает мне ни одна ступень.
     Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким.  Никто  не говорит  со  мною,  холод  одиночества заставляет меня дрожать.
Чего же хочу я на высоте?
     Мое презрение и моя тоска растут  одновременно;  чем  выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается.
     Чего же хочет он на высоте?
     Как   стыжусь  я  своего  восхождения  и  спотыкания!  Как потешаюсь я над  своим  порывистым  дыханием! 
     Как  ненавижу  я летающего! Как устал я на высоте!"
     Тут  юноша  умолк.  А  Заратустра  посмотрел  на дерево, у которого они стояли, и говорил так:
     "Это дерево стоит одиноко  здесь,  на  горе,  оно  выросло высоко над человеком и животным.
     И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог понять его: так высоко выросло оно.
     Теперь ждет оно и ждет, -- чего же ждет оно? Оно находится слишком близко к облакам: оно ждет, вероятно, первой молнии?"
     Когда  Заратустра  сказал  это, юноша воскликнул в сильном волнении:
     "Да, Заратустра, ты  говоришь  истину.  Своей  гибели желал  я,  стремясь  в  высоту, и ты та молния, которой я ждал!
Взгляни,  что  я  такое,  с  тех  пор  как  ты  явился  к  нам? Зависть  к  тебе разрушила меня!" -- Так говорил юноша и
горько плакал. А Заратустра обнял его и увел с собою. И когда они вместе прошли немного,  Заратустра  начал  так говорить;
     --  Разрывается  сердце  мое. Больше, чем твои слова, твой взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься.
     Ты еще не свободен, ты  ищешь  еще  свободы.  Бодрствующим сделало тебя твое искание и лишило тебя сна.
     В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы.
     Твои  дикие  псы  хотят  на свободу; они лают от радости в своем погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы.
     По-моему,  ты  еще  заключенный  в  тюрьме,  мечтающий о свободе;  ах,  мудрой  становится  душа у таких заключенных, но также лукавой и дурной.
     Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем еще  много от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще стать его взор.
     Да,  я  знаю  твою  опасность.  Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!
     Ты  еще  чувствуешь  себя   благородным,   и   благородным чувствуют  тебя  также  и  другие, кто не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды.
     Знай, что у всех поперек дороги стоит благородный.
     Даже для добрых стоит благородный поперек дороги;  и  даже когда  они  называют его добрым, этим хотят они устранить его с дороги.
     Новое  хочет  создать  благородный,   новую   добродетель.
     Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.
     Но  не  в  том  опасность  для благородного, что он станет добрым, а в том, что он  станет  наглым,  будет  насмешником  и разрушителем.
     Ax,  я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды.
     Теперь жили они, наглые, среди мимолетных удовольствий,  и едва ли цели их простирались дальше дня.
     "Дух  --  тоже  сладострастие"  -- так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду  и  грязнит все, что гложет.
     Некогда   мечтали   они   стать   героями  --  теперь  они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.
     Но моей любовью и надеждой заклинаю  я  тебя:  не  отметай героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду! --
     Так говорил Заратустра.