А вот оказывается в 19-ом веке думали :) а кажется что и сейчас и еще через сто лет люди будут о том же говорить и рассуждать :) наблюдать и любоваться :) и это верно :) ведь живем... :)

 

     - А насчет веры, - начал он, - насчет веры я, на прошлой неделе, в два  дня  четыре  разные встречи имел. Утром ехал по одной новой железной  дороге  и  часа  четыре  с одним С-м в вагоне проговорил, тут же и познакомился. Я  еще  прежде  о  нем много слыхивал, и между прочим, как об  атеисте.  Он  человек  действительно очень ученый, и я обрадовался, что с настоящим ученым буду  говорить.  Сверх того, он на редкость хорошо воспитанный человек, так  что  со  мной  говорил совершенно как с ровным себе, по познаниям и  по  понятиям.  В  бога  он  не верует. Одно только меня поразило: что он вовсе как будто не про то говорил, во все время,  и  потому  именно  поразило,  что  и  прежде,  сколько  я  ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг,  все  мне  казалось, что и говорят они, и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя  с  виду  и кажется, что про то. Я это ему тогда же и высказал, но, должно быть, неясно, или  не  умел  выразить,  потому  что  он:  ничего  не  понял... 

 

Вечером  я остановился в уездной гостинице  переночевать,  и  в  ней  только  что  одно убийство случилось, в прошлую ночь, так что все об этом  говорили,  когда  я приехал. Два крестьянина, и в летах, и не пьяные, и знавшие уже  давно  друг друга, приятели, напились чаю и хотели  вместе  в  одной  каморке,  ложиться спать. Но один у другого подглядел, в последние два дня,  часы,  серебряные, на бисерном желтом шнурке, которых, видно,  не  знал  у  него  прежде.  Этот человек был не вор, был даже честный, и, по крестьянскому  быту,  совсем  не бедный. Но ему до того понравились эти часы и да того соблазнили его, что он наконец не выдержал: взял нож и, когда приятель отвернулся, подошел  к  нему осторожно сзади, наметился, возвел глаза к небу, перекрестился и, проговорив про себя с горькою  молитвой:  "Господи,  прости  ради  Христа!"  -  зарезал приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы.

 

 

- На утро я вышел по городу побродить, - вижу, шатается по  деревянному  тротуару  пьяный  солдат,  в совершенно  растерзанном  виде.  Подходит  ко  мне:  "купи,   барин,   крест серебряный всего за двугривенный отдаю; серебряный!"  Вижу  в  руке  у  него крест и, должно быть, только что снял с себя, на голубой, крепко  заношенной ленточке, но только настоящий оловянный с первого  взгляда  видно,  большого размера, осьмиконечный полного византийского рисунка. Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел, - и по лицу его видно было, как  он доволен, что надул  глупого  барина,  и  тотчас  же  отправился  свой  крест пропивать,  уж  это  без  сомнения.  Я,  брат,  тогда  под   самым   сильным впечатлением был всего того, что так и хлынуло на меня на Руси; ничего-то  я в ней прежде не понимал, точно  бессловесный  рос,  и  как-то  фантастически вспоминал о ней в эти пять лет за границей. Вот иду я да и думаю: нет, этого христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что  в  этих  пьяных  и слабых сердцах заключается.

 

Чрез час, возвращаясь в гостиницу, наткнулся  на бабу с грудным ребенком. Баба  еще  молодая,  ребенку  недель  шесть  будет. Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от  своего  рождения. Смотрю, она так набожно, набожно вдруг перекрестилась. "Что  ты,  говорю, молодка?" (Я ведь тогда все расспрашивал.) "А вот", говорит: "точно так, как бывает  материна  радость,  когда  она  первую  от  своего  младенца  улыбку заприметит, такая же точно бывает и у бога радость, всякий раз, когда  он  с неба завидит, что грешник  пред  ним  от  всего  своего  сердца  на  молитву становится". Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую  и  истинно-религиозную  мысль,  такую  мысль,  в  которой  вся сущность христианства разом выразилась, то-есть все понятие о  боге,  как  о нашем родном отце и о радости бога на человека, как отца на свое родное дитя - главнейшая мысль Христова! Простая баба! Правда,  мать...  и,  кто  знает, может, эта баба женой тому  же  солдату  была.