Цитата сообщения Unico_Unicornio

Эта светлая история - для взрослых и для детей - о ней много можно написать. Но я просто очень прошу - прочитайте. Это - как лекарство для души.

Владимир Одоевский
Давным-давно, в те годы, которых и деды не запомнят, на заре ранней, утренней шла путём-дорогою калика перехожая; спешила она в Заринский монастырь на богомолье, родителей помянуть, чудотворным иконам поклониться. Недолог был путь - всего-то вёрст десять, да старушка-то уж не та, что бывало в молодые лета; идёт-идёт да приостановится: то дух занимает, то колени подгибаются. Вот слышит она, в монастыре звонят уж к заутрене. "Ахти, - сказала она, - замешкалась я, окаянная: не поспеть мне к заутрене, хоть бы Бог привёл часов-то не пропустить". Смотрит - а к лесу идет тропинка прямо на монастырь. "Постой-ка, - подумала старушка, - дай Бог память; я, кажись, в молоды лета по той тропинке хаживала, ведь ею вдвое ближе, чем обходом идти". И старушка своротила в лес на хожалую тропинку. Так и обдало нашу калику смолистым запахом сосен, и силы ее подкрепилися.

Красное солнышко на восходе играет по прогалинам, птицы очнулись и кормят детёнышей, медвяная роса каплет с ветвей; старушка идёт да идёт; благовест ближе да ближе, а лес всё гуще да гуще. Идёт она час, идёт другой, а всё не видать конца леса; вот и благовест перестал, и тени от деревьев сделались короче - а всё не может старушка выйти из леса; оглядывается: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого; а у старушки уже ноги едва двигаются и в горле пересохло; жажда томит, в глазах темнеет; но всё идет она, едва шаг за шагом переступает; вдруг пахнуло на неё живым дымом, а вот невдалеке и лес проредел; старушка перекрестилась, закусила стебелёк щавеля, и с того у калика словно силы прибавилось. Прошла с десяток шагов - перед нею поляна; посреди поляны дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовые ворота на запоре - и не видать ни души христианской; у ворот скамеечка; калика присела и пригорюнилась. Вот залаяла в подворотне цепная собака, калитка отворилась, и вышел малой лет пятнадцати, подстрижен в кружок, в красной рубахе, ремнём подпоясан: он искоса посмотрел на старуху, отряхнул волоса, подпер боки руками и молвил:

- А кого тебе здесь надобно, старушонка?
- Ах, родимый; никого мне не надобно; шла я на богомолье в монастырь да заблудилась и из сил выбилась; не дай умереть без покаяния, дай водицы испить.

Молодой малый поглядел в раздумье на старуху, ещё раз встряхнул головою, вошёл в калитку и через минуту возвратился; в одной руке нёс он ковш с ячным квасом, в другой - краюху свежего хлеба с бузою.

Старушка кваску прихлебнула, хлебцем закусила и стала как встрёпанная. "СпасиБо тебе, добрый человек, - сказала она, - душеньку отвёл. Бог тебя наградит, что старуху призрел".

- Ты, однако же, не долго здесь калякай, - промолвил малой в красной рубахе. - Отдохнула и ступай своею дорогою; а то неравно хозяева наедут - несдобровать тебе, старушонка.
- Да кто же они такие, родимой?
- Да у нас здесь, бабушка, - отвечал малой улыбаючись, - весёлые люди живут; зелено вино пьют, в зернь играют, красных девок целуют, людей режут.
- Ах, родимый, родимый! Никола тебе навстречу - как же ты с такими людьми живешь!
- Э, бабушка, не твоё дело. Ступай отсюда, пока жива; говорят тебе, наедут сюда хозяева, увидят, что чужие очи наш притон обозрили, - не спустят тебе. И я-то уж так сжалился над тобою оттого, что покойницу бабушку напомнила, которая, бывало меня молодого на руках носила да пряником кормила... Ну, ступай же... вот этой тропинкой прямо уткнёшься на монастырь.
- Иду, иду, родимый, кто бы ты ни был, спасиБо тебе... награди тебя Бог, вразуми тебя Господь.

И опять пошла старушка путем-дорогою, идет час, идет и другой. "Не поспела к заутрене, - думает, - не поспела и к ранней обедне: авось-либо Бог приведет хоть у поздней помолиться".


Вот и солнце поднялось выше, роса обсохла, по лесу подымается душистый пар донника и Божьей зари, рой мошек жужжит и кружится по прогалинам. А старушка идет да идет. Благовест всё ближе да ближе, а лес всё гуще да гуще. Идет она час, идет и другой; уже почти нет теней от деревьев, и нет конца леса. Оглядывается: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого. А старушка идет да идет, - вот впереди прояснилось, и лес проредел. "Слава Богу, - думает, - насилу дотащилась!" Собрала последние силы... смотрит, - а пред ней опять та же поляна, а на поляне тот же дубовый дом с закрытыми ставнями, тесовы ворота на запоре - и не видать ни души христианской.

- Ах я, окаянная, опять заблудилась, опять к тому же месту пришла.

Делать нечего; старушка присела в тени и пригорюнилась; цепная собака залаяла в подворотню; калитка отворилась, и вышел парень лет тридцати пяти, в красной рубахе, ремнем подпоясан.

- А, здорово, старушонка, подобру ли, поздорову поживаешь; сколько лет, сколько зим с тобой не видались, а всё я тебя тотчас узнал, ты ни на волос не переменилась... как была, так и есть!
- Не запомню, родимый, Никола тебе навстречу; а, кажись, я тебя сроду не видывала.
- Эх, старушка, ты, верно, уж из памяти начала выживать; помнишь, лет двадцать тому назад, ты к заутрене шла да заблудилась, а я тебя хлебом кормил да дорогу тебе показывал; я так теперь на тебя смотрю.
- Что ты, родимый, Никола тебе навстречу; была я здесь, знаю, выходил ко мне малой лет пятнадцати и, спасиБо ему, хлебом накормил.
- Да то ведь я-то и был, старушонка.
- И, что ты, родимой! Это было сегодня поутру и выходил ко мне малый лет пятнадцати, а ты, Бог тебя помилуй, уже на возрасте.
- И, старушка, ты уж из ума начала выживать; какое поутру, говорят тебе, уж лет двадцать тому ты сюда приходила, вот на этой скамеечке сидела; помнишь?
- Как не помнить, родимой, только вишь ты, было это сегодня поутру, а дотолева здесь я никогда не бывала.
- Ну, я вижу, с тобой до бела света не сговоришь, совсем из памяти выжила... Посмотрю я на тебя, измучилась ты, старушонка, пот с тебя так градом и катит, дай вынесу тебе рушник отереться.

Так промолвил парень в красной рубахе, вошел в калитку и скоро возвратился оттуда с полотенцем, вышитым красною белью.

Едва старушонка взяла его в руки, как вскрикнула:
- А откуда, родимой, у тебя это полотенце?
- Откуда бы ни было, - отвечал парень сердито, - знай утирайся.
- Да ведь это полотенце-то я шила сынишке на дорогу.
- Сынишке, - повторил парень. - А какой он из себя был?
- Ах, мой сынишка славный малой... Да разве ты знаешь его?
- Говорят тебе: каков он из себя был?
- Малой лет пятнадцати, светло-русый, волосы в кудряшках, в синем зипуне, в поярковой шляпе.
- Светло-русый, волосы в кудряшках? - повторил мрачно парень в красной рубахе. - Ну, жаль, старуха, что не знал.
- Да что ж с ним сталось, родимый? - сказала старушка, испугавшись.
- Да так, ничего, - отвечал парень. - Запиши его в поминанье... его в живых больше нет.

Наша калика перехожая так и ударилась об землю и зарыдала.

- Ну, полно рюмиться-то, мертвого не воротишь.

Старушка очнулась.

- Как же ты знаешь, родимой, что его в живых не стало, полно, правда ли это?
- Ещё правда ли? Ещё знаешь ли? Вольно тебе было его на святость воспитать; заманили мы его сюда; видим, малой славной, думали, будет из него путь; говорим ему: будь нашего сукна епанча, а он руками и ногами, заартачился...
- Ну, так что ж, батюшка?
- Ну, что ж? Вестимо дело, карачун ему дали, да и пустили на Волгу окуней ловить.

Старушка снова зарыдала.

- Скажи, родимой, хоть с покаянием ли он Богу душу отдал?
- Ну, вестимо нам было к нему не попа приводить, а молиться-то он молился, сердечной. Ну да полно рюмить, убирайся отсюда, не то наши наедут, и тебе то же будет, что и сынишке твоему.
- Божья воля, отец мой; покажи только дорогу, куда до пустыни дойти; сына помянуть, за тебя Богу помолиться.
- За меня? Полно обманывать, я чай, проклинать меня будешь.
- Нет, родимый! Что проклинать! Буду молиться о спасении грешной души твоей.

Парень задумался.

- Странна ты, старуха, - сказал он после некоторого молчания. - Сколько я душ погубил, молодых и старых, всякого пола и возраста, и рука не дрогнула, а вот каждое твоё слово как ножом душу режет, а рука на тебя не поднимается... ну, убирайся отсюда, пока не осерчал, ступай этой тропинкой, так прямо и уткнешься намонастырь.

И старушка опять идёт путём-дорогою, рукавом слезинки отирает.

- Наказл меня Бог, - говорит, - не поспела, окаянная, ни к заутрене, ни к обедне, авось-либо Бог приведет за вечерней помолиться.

Вот идет она, идет час, идет и другой; а в полях стада убрались, посередь леса птицы прикорнули, выходила туча грозовая со частым дождичком; и опять все очнулось; стада голос дали, птицы вспорхнули; вот послышался в пустыни и благовест к вечерне. Благовест всё ближе да ближе, а лес всё гуще да гуще.

Идет старушка час, идет другой; вот и благовест перестал, солнце ниже опустилось, и далеко, далеко потянулась тень от деревьев, - а всё не видать конца лесу. Оглядывается калика: спереди тропинка, сзади тропинка, а кругом лишь темень лесная; ни жилья, ни былья, ни голоса человеческого. А калика идет да идет, - вот впереди прояснилось, и лес проредел. "Слава Богу, - говорит калика перехожая, - насилу-то дотащилась!" Собрала последние силы, смотрит - перед ней опять та же поляна, а на поляне тот же дубовый дом с закрытыми ставнями; тесовы ворота на запоре и не видать ни души христианской.

- Ах, прости Господи, - сказала старушка, - опять я на то же место пришла, окаянная, а уж и сил нет больше идти; не попускает Бог до пустыни дойти; буди твоя святая воля.

- Старушка села под дерево и пригорюнилась.

Собака залаяла в подворотню, калитка отворилась, выходит старик лет шестидесяти, седой как лунь, на клюку опирается.

- А, старушонка, - сказал он, - подобру ли, поздорову ты живешь? Сколько лет, сколько зим с тобой не видались. Да ты, видно, века не изживаешь: какая была, так и есть, нисколько не переменились; а ведь мы лет двадцать с тобой не видались.
- Кажись, я тебя, родимой, сроду не видывала, - отвечела старуха. - Была я здесь, и не один раз, да только сегодня поутру, да в полдень; выходил ко мне парень в красной рубахе и сказал мне горькую весточку.
- Да это я самый и был; помнишь, рушник тебе подавал; только будет тому лет десятка два и более; правда, я с той поры много переменился; кажись, и не стар я летами, а уж куда похирел; буйная молодецкая жизнь загубила; да как же ты-то нисколько не переменилась, вот как теперь на тебя смотрю?
- Ну уж я и ума не приложу, родимой; из памяти, что ли, я в самом деле выжила; знаю только то, что была я здесь поутру, а тебя сроду не видывала.
- Подлинно так, - сказал старик, - и я ничего не понимаю; что-то тут чудное деется, вот уж двадцать лет тому ты мне то же говорила; много с той поры воды уткело, много грехов я на душу свою положил! Однако нечего здесь долго толковать; наши наедут, несдобровать тебе, убирайся отсюда, покуда жива.
- Нет, родимой, уже как хочешь, не пойду я отсюда, ноги не держут.
- Что ты, неразумная; да ведь наедут товарищи - убьют тебя.
- Да будет воля Божия.
- Что ж ты, небось, смерти не боишься?
- Да чего ж ее бояться? Придет час и воля Божия.
- Так ты смерти не боишься? - повторил старик и задумался. - Ну, - прибавил он помолчавши, - я так смерти боюсь.
- Молись Богу, родимой, Никола тебе навстречу, - так и не будешь смерти бояться.
- Мне молиться? Да неужли Бог услышит мою молитву?
- Вестимо, что услышит, когда помолишься с покаянием.
- Да ты знаешь ли, старушонка, с кем ты говоришь; если б ты знала да ведала - сколько я душ погубил неповинных; нет беззакония, которого бы я не сделал; нет греха, в котором бы не окунулся, - и ты думаешь, что меня Бог помилует?..
Покайся, Бог помилует.
- Поздно, старушка! Уж и сна у меня нет, только заведу глаза, как и вижу - ко мне тянутся кровавые руки; вижу, как теперь тебя вижу, посинелые лица, помертвелые очи; в ушах-то и крик, и визг, и стон, и проклятия; мне ли молиться, старушка! У Господа столько и милости не достанет.
- Молись, говорю тебе, у Бога милости много, и не перечесть, родимый.

Старик задумался.

- Знаешь ли, что тебе скажу? - проговорил он. - Скажу тебе правду истинную: я часто о тебе вспоминал; приходили мне на память твои речи; помнишь, как ты о младом обо мне молилась, чтобы Бог вразумил меня; помнишь, как обещала молиться, когда я сына твоего убил; я ничего не запамятовал, и всё мне хотелось потолковать с тобой о душе моей; ах, черна она, родимая, как смоль чёрная, и горюча она, как кровь теплая; ну, слушай - здесь тебе сидеть не годится, наедут, увидят; пойдем в избу, там я тебе найду укромное место.

Он подал руку старушке, она оперлась на его клюку и потащилась в дом; в сенях старик приподнял половицу.

- Ступай вниз, - сказал он, - да держись за веревку, не то споткнешься.

Старушка сошла в подполицу: темную, темную; свет проходил только сверху в отдушины; по стенам стояли ларцы, сундуки, скрынки, баулы разного рода, всякая посуда; по стенам развешаны ножи, ружья и всякого платья несметное множество.

- Это наша кладовая, - сказал старик, - недаром она нам досталась.

Старушка творила молитву и шла далее. Прошла одну горницу, другую, третью; видит, всё по порядку; в одной скарб домашний, в другой мужское платье, в третьей женское, камни самоцветные, жемчуг, серьги и ожерелья.

- Душно здесь что-то, дедушка, - сказала она.
- И мне душно, - вскричал старик. - Как подумаешь да погадаешь, что под этими платьями всё были живые люди и что ни один из них своею смертью не умер, то так мороз по жилам и пробегает; всё кажется, что под платьями люди шевелятся; ну да нечего делать, прошлого не воротишь; садись-ка вон там в уголку на сундук; так из отдушины ветерок подувает.

Старушка села, едва переводя дыхание; смотрит - над головою у ней платье камковое цареградское, сарафаны золотые, парчовые и под ними, прямо против ее глаз, жемчужные, янтарные ожерелья, монисты, а между ними на бисерной нитке крест с ладанкою.

Старушка невзвидела света, схватилась за ладанку и горько заплакала.

- Скажи, дедушка, не обманывай, откуды ты взял это ожерелье?
- А что оно, знакомо тебе, что ли? - спросил старик, задрожав.
- Как не знакомо, - сказала старушка, - это ожерелье моего ненаглядного сокровища, моей дочери.

Старик повалился ей в ноги.

- Ах, мать родная, - завопил он. - кляни меня, - нету в живых твоей дочери; не пожалел я ее красы девической; замучил я её вот этой рукою; билась она, сердечная, как горлица; молила меня, чтоб позволил ей хоть перекреститься, - и до того я её не допустил.


Старушка пуще заплакала.

- Ну, отпусти тебе Бог, - сказала она, много греха ты принял на свою душу.
- Где Богу мне отпустить, - вопил старик в забытьи, - нету прощения грехам моим; нет мне спасения ни в сем, ни в будущем мире.
- Не бери еще нового греха на свою душу, родимый - не мертви души отчаянием: уныние - первый грех, покайся да молись, у Бога милости много!
- Что ты говоришь, мать родная, - вопил старик, - где Богу меня простить- да ведь и ты не простишь меня...
- Нет, не говори этого, родимой, Никола тебе навстречу, - как не простить; много ты согрешил, последнее мое утешение отнял, - но да простит тебе Бог, как я тебя прощаю... только покайся...
- И в молитвах помянешь грешного раба Фёдора?..
- И в молитвах помяну...

Старик пуще зарыдал.

- Нет, мать родная, уж не покину я тебя теперь, - жутко мне здесь оставаться; веди меня куда хочешь, где бы я мог тебе на свободе свою душу раскрыть, все грехи мои исповедать, наказанье принять.
- Не моё то дело, родимой; а если Бог твою мысль просветил, то иди в пустынь, спроси настоятеля, он тебе укажет, что делать.

Они вышли из дома, солнце заходило, легкий ветерок повевал с востока; в пустыни слышался благовест ко всенощной. Не долго шли старик со старухою - пустынь была в полверсте, не больше, - и дорога из леса шла к ней прямая. Божий храм сиял во всём благолепии; тысячи свеч блистали у золоченых икон; невидимый хор тихо пел славу Божию; дым из кадильниц подымался ввысь светлым облаком; на паперти, в притворе стояла толпа народа; едва старушка могла пробраться в церковь. В толпе кто-то сказал ей на ухо: "Помолися о грешном рабе Федоре". Старушка перекрестилась, стала к сторонке и горячо молилась сперва о грешном рабе Федоре, потом и об убиенных им, а потом и о себе грешной, - молилася не без слёз, но с верою и надеждой.

Всенощная отошла; миряне стали подходит к иконам; и старушка поднялась с места. Смотрит - перед нею идет светло-русый мужчина с виду лет пятидесяти, здоровый и свежий; за ним, видно, жена его и дети уже на возрасте; а за этою семьею - другая, женщина лет пятидесяти, с нею муж и также дети на возрасте. Сердце забилось у старушки - вспомнила она про детей: "Теперь и они были б такие"; утерла слезу рукавом, перекрестилась и пошла также к иконам прикладываться. Приложилась - вышла на паперть, - смотрит, а за нею идут обе семьи и пристально на нее смотрят; старушка обернулась - лампадою от иконы осветилось лицо ее. Светло-русый мужчина подошел к старушке, поклонился и начал было: "Позволь тебя спросить, бабушка..." - да как заплачет, да как кинется ей в ноги: "Ты ли это, наша мать родная? Где ты была, куда пропадала? Мы уж тебя и в живых не чаяли?

За ним и женщина кинулась старухе в ноги.

- Ты ли это, матушка? Где мы тебя ни искали! Все очи по тебе выплакали!
- Вы ли это, дети? - говорила старушка сквозь слезы. - Как вас Бог помиловал? Что с вами было?
- Как и рассказать, матушка, - отвечал светлорусый мужчина. - Как ты пошла на богомолье сюда в пустынь, мы подождали тебя день, другой, - видим, нет тебя, и пошли на поиск; и приходили в монастырь, и весь лес исходили, и голосом тебя кликали, и прохожих спрашивали - ниоткуда ни весточки. Прошел год, прошел и другой, прошло и пять, и десять; уж давно мы тебя, родную, за упокой поминали, горевали да плакали. Прошло еще лет с десяток, меж тем за сестру присватался человек изрядный, и я нашел себе по сердцу невесту, мы побрачились, родимая, прочти, что без твоего благословения - мы тебя в живых не чаяли, - вот посмотри, и внучата твои...

Горько было без тебя, родимая, - часто поминали мы о тебе, но во всем другом была нам несказанная благодать Божия. Все мы здоровы, дети нам утешение; что ни посеем, сторицею взойдет; в торговлю пустим - нежданная прибыль; словом, что ни предпримем - как будто святой о нас старается; невесть откуда со всех сторон добро нам в дом идет.

Старушка сотворила в глубине сердца благодарную молитву.

- А цел ли у тебя рушник, который я тебе шила? - спросила она, улыбаясь.

- Ах, родная, не прогневись; чудное дело совершилось. Давным-давно, лет тридцать, вижу я сон, будто хожу я по лесу и ищу тебя и вот будто бы слышу твой голос, - иду, иду, вдруг вижу, как будто поляна предо мною, а на поляне дубовый дом с закрытыми ставнями, ворота на запоре, и вышли из дома незнакомые люди и стали звать меня к себе, я не пошел - они бросились на меня, ограбиби, отняли твой рушник, меня изранили - и бросили в реку. Тут я проснулся; поутру смотрю - нет твоего рушника, уж где ни искали, никак не могли найти. Лет через десять потом сестре чудится такой же сон, видит она, будто тебя ищет по лесу и голос твой слышит - вдруг перед ней поляна, на поляне такой же дубовый дом с закрытыми ставнями, ворота на запоре, - из дома выскочили незнакомые люди, ограбили ее, отняли у ней ожерелье, ее изувечили и бросили в реку - тут проснулась сестра, смотрит - нет на ней твоего бисерного ожерелья; уж не гневи себя на нас за эту потерю, родная, - мы к ней и ума приложить не умеем.

- Ничего, детушки, я так, из любопытства только спросила.
- Да где же ты была родная?
- Не спрашивайте, была я по воле Божией; а теперь войдемте лучше опять в церковь да отслужим молебен, - а потом покормите меня, родные, - у меня с утра крохи во рту не было... с утра! - повторила про себя старушка, качая головою. - Чудные дела твои, Господи!

Вся семья вошла в церковь; опять невидимый голос прошептал на ухо старушке: "Помолись о грешном рабе Федоре". В темном углу распростертый лежал старик и лицом ударял себя о холодные камни.

Протекло лет тридцать с той поры. Однажды настоятель отдаленного монастыря на Белом море призвал к себе иеромонаха.

- Отец Феоктист, - сказал он, - в ближнем селении умирает стадвадцатилетняя старица, просит исповеди; приходский владыко ушел с требами, - та на очереди, но боюсь послать тебя хворого, изможденного постом и бдением, - не дойти тебе до селения...
- Господь пошлет силу, - отвечал старец, - позволь сотворить послушание.

Радость была в доме стадвадцатилетней старицы, когда узнали, что посетит ее отец Феоктист; всеми знаемо было благочестие престарелого инока. Во власянице, отягченный веригами, едва дышащий подошел старик к умирающей - вся многолюдная семья до земли поклонилась ему. Но как взглянул на умирающую, так и заплакал горючей слезою.

- От тебя ли Бог привел услышать греховную повесть? Узнаешь ли ты меня, святая? Помнишь ли ты грешного раба Федора, спасенного тобою? Прошло много лет - Бог сподобил меня и принести покаяние и понести казнь, и получить помилование, сподобил и чина ангельского, - но и теперь, как вспомню о былом, сердце живою кровью обливается, лишь постом и молитвою душу свою освежаю... мне ли, недостойному, принять грехи твои, безгрешная?

- Не говори так, святой отец, - отвечала умирающая. - Недаром Бог привел еще раз нам с тобою свидеться - в том новая милость Его, чтоб не возгордилась я своим покаянием... Сотвори же послушание, святой отец... Прости и отпусти грехи дочери творей духовной...

Когда тщетно прождав возвращения отца Феоктиста, родные вошли в комнату умирающей, было уже утро; лучи восходящего солнца светились на лицах старца и старицы, казалось, они еще молились, - но уже души их отлетели в вечную обитель...

ЗЫ. Посвящается, кстати, Жуковскому.

В.Ф.Одоевский
репост