В тот вечер я проснулся с осознанным желанием умереть. Это желание зрело во мне уже несколько лет, зародившись где-то в недрах души сначала неосознанным чувством хронической усталости, потом оно переросло в глубочайшую апатию, и вот, наконец, оформилось четким и откровенным пониманием того, что я больше не хочу существовать, - ни годом, ни месяцем, ни днем более.

Я жил на этой Земле уже без малого триста лет. Невероятно много по меркам человеческой жизни и не слишком долго по сравнению с данным мне изначально бессмертием. Когда-то я любил жизнь и брал от нее все, что она могла дать таким, как я. Я ни в чем себе не отказывал, всегда имея на это деньги: так уж получилось, что я умел их делать, обладая несколькими то ли талантами, то ли просто способностями, основанными на моей интуиции, и отчасти - невероятной везучести. Последняя не раз реально спасала меня от смерти. Люди не умели прощать таким, как я, некоторых особенностей нашего образа жизни. Тогда я еще любил жизнь, не хотел умирать и не позволял себя убить. С тех пор многое изменилось, и сегодня я бы с радостью позволил любому желающему вогнать мне в сердце осиновый кол. Но в рациональном двадцать первом веке в существование подобных мне мало кто верил, а посему очередь из желающих решить мои проблемы с жизнью ко мне не стояла.

Я менял города, страны, женщин, имена и фамилии, постепенно тоже внутренне меняясь. Причем я отчетливо понимал, что все эти перемены к худшему. Когда-то мне не повезло родиться романтиком. Обостренное восприятие мира и себя в нем долгое время изрядно мешало мне, пока душа под воздействием собственного жизненного опыта, общения с себе подобными и людьми, перед которыми я в большинстве случаев не открывал своей подлинной сущности, не начала покрываться толстым слоем коросты. Сначала мне было больно смирится с таким преображением своей души, потом это прошло, однако через какое-то время снова стало тяготить, а в последние годы сделалось просто невыносимым.

Я уже давно не мстил людям за убитых ими некогда родителей, - со временем эта рана зарубцевалась и перестала болеть. Я не забыл те чувства горечи и боли, что душили меня, когда я узнал о том, что и как с ними случилось, и свое желание мстить людям и убивать их всех подряд только за то, что они – люди. Я и убивал, но не всех поголовно, а лишь тех, кому реально надо было мстить за родителей. Надо признать, что на невиновных у меня просто не поднималась рука, - то ли от малодушия, то ли от того самого врожденного благородства и романтизма, будь они трижды прокляты. Прошли годы, я многое понял и со многим смирился. В конце концов, мои родители теперь живут где-то другой жизнью, возможно, даже человеческой. Я уже давно был законопослушным гражданином… разных стран. Я никому не вырывал сердца и не отрезал головы. Я пил кровь только в той мере, в какой она была мне необходима, и если кто-то и умер после этого, то меня это мало заботило. Люди вообще мало меня волновали. Точнее, волновали лишь в той мере, в которой мне приходилось подстраиваться под них, чтобы жить в мире, принадлежащем им. Таких, как я, в этом мире теперь не так уж и много. Как выразился один классик, «иных уж нет, а те далече»… Но если утром нас станет меньше еще на один экземпляр, пожалуй, это ничего не изменит. Мир не перевернется, не взорвется и не сорвется со своей оси. А если и сорвется, то, - какое значение это будет иметь лично для меня?

Абсолютно никакого. Вампиры - самоубийцы уходят навсегда. Они не возрождаются к новой жизни в иных телах. Они больше не станут ни людьми, ни вампирами, ни кошками, ни мышками. Они просто – перестанут быть. Всего лишь. Этого боятся люди с их коротенькими жизнями, чья молодость так быстротечна, а старость длительна и мучительна. Я понимал их страхи, хоть и знал, что они напрасны: люди уходят не навсегда. Я много раз видел человеческие смерти: смерти трагические, случайные, нелепые, болезненные, мучительные, в глубокой старости и в самом что ни на есть цветущем возрасте. Меня это не волновало, но, тем не менее, я осознавал, насколько это трагично для людей, не умеющих в силу своих ограниченных способностей заглянуть за грань бытия и ответить на вопрос, что же там дальше… Люди – возвращаются, как возвращаются умершие от человеческой руки вампиры. Не возвращаются только самоубийцы. Таков закон. И я не вернусь.

Я устал. Бесконечно устал от этого мира и от своего бессмертия. От своей сущности и одиночества. От неприкаянности, в которой имел смелость сознаться только самому себе. От вечной молодости в сочетании с той самой отвратительной коростой на душе. От собственной, по человеческим меркам, внешней привлекательности и присущего представителям моего народа магнетизма. От непонимания и отторжения среди тех, кому принадлежит этот мир. От своих пороков и собственной нереализованности. От людей с их низменными и сиюминутными страстями и жестокостью, и таких, как я с их столь же низменными страстями и столь же очевидной жестокостью. От своего собственного безразличия ко всему в последнее время. От необходимости через определенные промежутки времени менять города и страны. От женщин, пустых и порочных, которых я менял еще чаще. От тупости и бесперспективности этого мира. В конце концов, от имбицила – редактора одного популярного издательства, которому в один хмурый зимний вечер лет пять назад принес на выбор две свои рукописи (как-то раз у меня в очередной раз возникло желание самореализоваться и по ходу на этом заработать). Одну, бесконечно дорогую мне, фактически мою исповедь, написанную, как он сказал мне, слишком сложным и непонятным языком для современного читателя, и вторую, которую я считал чистым извращением, - то, что сейчас принято называть детективом. «Криминальное чтиво», в котором трупы, кровь, бессмысленные и жестокие убийства грубо перемешаны с брутальным и натуралистическим сексом, столь же бессмысленным, как и убийства.

Вот эта рукопись пошла на ура. Книга была издана рекордным тиражом, обрела множество восторженных читателей, хотя я с трудом понимал, как подобное вообще могло у кого-то вызывать восторг. Потом редактор по телефону долго разливался в комплиментах моему писательскому таланту и умолял заключить с его издательством договор, по которому раз в полгода я буду предоставлять ему столь же убогие рукописи в том же духе. Этим я и занимался в последние годы, благополучно пересылал написанную мною муть в редакцию по Интернету, а потом получал на свой счет неплохие гонорары. И эта кровавая каша, при всей моей патологической любви к крови как к средству поддержания жизни, и та ахинея, которую я писал в последние годы, и которая затягивала меня все глубже и глубже, и даже сами гонорары от нее мне до бесконечности обрыдли.

Я разорвал контракт с издательством и в последний год вообще нигде не работал и ничего не писал. Я купил себе дом в частном секторе города, к счастью, с нелюбопытными соседями, которые были заняты своими собственными проблемами настолько, что им почти не было дела до моего ночного образа жизни. Единственным человеком, проявлявшим ко мне хоть какой-то интерес, была старушка Софья Абрамовна с анекдотической фамилией Рабинович, живущая за соседним забором, периодически ищущая у меня вечерами (ибо я уверил ее, что днем меня по обыкновению не бывает дома) какую-нибудь из своих тридцати трех кошек.

Софья Абрамовна была милейшим и добрейшим существом, единственным, кому в последние годы мне хотелось подарить бессмертие. Я даже как-то намекнул ей о том, что такие люди, как она, должны жить вечно. В ответ она рассмеялась и сказала, что этого-то она как раз и не хочет, потому что ее любимый Ицик уже пятнадцать лет дожидается ее на небе. Возможно, это так и было, но углубляться в размышления на эти темы я не стал. Нет, так нет, подумал я, навязываться не будем. В кои веки хотел сделать доброе дело для человека…

Итак, я понял, что с меня в этом мире уже хватит, хватит насовсем и навсегда. Я знал, что мне нужно делать: просто встретить рассвет где-то на открытой местности, желательно безлюдной, поскольку зрелище сгорающего заживо человекоподобного существа, надо полагать, не столь эстетично, - хотя какое мне было до этого дело? С другой стороны, люди порой бывают любопытны до жестокости, а порой – жалостливы, что гораздо реже, но все же. Чего доброго, кто-нибудь захочет меня потушить. Толку от этого будет ноль, но мучения мои продлятся. Не хотелось мне также созерцать в последние мгновения моей жизни и циничные любопытствующие взгляды. Нет уж, пусть рядом никого не будет, ни жестокосердных, ни доброхотов. Меня и хоронить никому не придется, - останется горстка пепла, ветер развеет… Все.

Я подумал, что мне еще повезло с таким способом самоликвидации: проживи я еще несколько десятилетий, и лучи солнца перестанут быть для меня губительными. Я знал также, что солнце убьет меня не сразу, и какое-то время я буду испытывать сильные мучения. Зато потом… потом не будет уже ничего, а это стоило того, чтобы немного потерпеть невыносимую боль…

Я оделся и вышел из своей тайной, без окон, комнаты, в которой всегда, даже днем, было темно, как в склепе. Почему-то мне захотелось напоследок прогуляться по ночному городу и встретить рассвет на берегу реки, отделявшей частный сектор, где я жил, от спального района, где иногда поздними вечерами я «пользовался услугами» запоздно возвращавшихся с работы прохожих. Сегодня мне уже не хотелось человеческой крови, более того, я предполагал, что она мне больше не понадобится никогда.

За окном был сентябрьский вечер, довольно стылый и ветреный: осень ворвалась в город как-то внезапно и всерьез. Я надел плащ и открыл дверь, чтобы выйти из дома, - просто выйти, как это обычно делают люди, без всяческих спецэффектов, с которыми у людей обычно принято ассоциировать вампиров. В этот момент зазвонил телефон. Чертыхнувшись, я все же вернулся в комнату, оставив дверь открытой. Совершенно непонятно, почему я решил ответить на звонок, - неужели что-то внутри меня еще надеялось, что кому-то удастся отговорить меня сегодня от рокового шага?

-Привет, Макс! – ожила телефонная трубка.

-Привет, Клэр!

Клэр была моей ровесницей, возможно, немного старше или немного младше, - принципиального значения это не имело. Все то время, что я жил в этом городе, мы делали вид, что любили друг друга. Впрочем, это было слишком громко сказано, поскольку в нас обоих уже давно не осталось места для любви, - мы просто периодически встречались то на моей, то на ее территории, пили кровь и вино до полного беспамятства, а потом долго и бессмысленно занимались сексом, уже не получая от него никакого удовольствия. Просто больше заняться было нечем. Просто больше ничего не хотелось. Не хотелось и этого секса, - по крайней мере, меня уже давно не волновала Клэр, и она об этом знала, но относилась ко всему этому как-то проще, а посему звонила мне далеко не каждую ночь, - как я понимал, у нее были и другие любовники. Мне это было глубоко параллельно, особенно в последнее время.

-Макс, ты приедешь ко мне сейчас?

-А что, у тебя сегодня моя очередь?

-Да нет, просто тебя давно не было, я решила, что сегодня для разнообразия это можешь быть и ты…

-Прости, Клэр, сегодня это буду не я. И завтра. И послезавтра. И всегда.

-Чего так? – удивилась она, - ты что, окончательно стал импотентом?

А какого еще вопроса я мог ждать от Клэр?

-Клэр, я должен тебе сказать… Если ты поймешь… Я решился. Я больше так не могу.

-Ты что, серьезно решился покончить с собой?

-Да. Прямо сегодня. Выйду на солнышко к утру.

-Ты идиот!

Что-то оборвалось в моей душе. Сейчас она попросит меня не делать этого, скажет, что любит меня или что-то в этом роде. И я, может быть, даже в это поверю, потому что, черт возьми, когда-то мне очень хотелось, чтобы меня кто-то любил! И не надо врать самому себе, что даже сейчас мне этого уже не хочется.

-Ты идиот! – продолжала Клэр, - ты выбрал для этого осеннее холодное утро с туманом, затяжным рассветом и скудным солнышком! Будешь вяло дымиться и долго мучиться. Надо было сделать это на прошлой неделе, если уж не захотел летом, когда солнце было еще яркое…

Похоже, я действительно идиот, потому что ждал от нее совсем других слов.

-Зато я успею насладиться рассветом, Клэр. Я его никогда не видел. Ну, хоть один раз посмотрю.

-А, ну удачи тебе! Если все-таки передумаешь, приходи…

Я повесил трубку и понял, что теперь-то я точно не передумаю.

Что-то мягкое и теплое потерлось о мои ноги. Так и есть: пока я вел этот дурацкий разговор с Клэр, в открытую дверь заскочила очередная кошка Софьи Абрамовны. Точнее – маленький черный котенок с огромными, доверчивыми глазами, похожими на ягоды крыжовника, с вертикальными щелочками зрачков.

Я хотел выкинуть котенка на улицу, но он словно почувствовал это и забился под шкаф. Я принялся шарить там рукой, - котенок прижался к стенке, я не дотягивался до него, а он не собирался покидать своего убежища. Только этого мне еще не хватало! Менять свои планы из-за кота, даже черного, я не собирался. Ладно, пусть сидит там, сколько ему вздумается. Я оставлю дверь открытой, - есть захочет, вылезет и вернется к своей хозяйке. А если в дом зайдет кто-то посторонний и позарится на мое добро, - милости прошу! В конце концов, какое мне теперь дело до моего имущества?

Я все-таки вышел из дома и направился к калитке. Навстречу мне семенила Софья Абрамовна.

-Максим, вы уходите?

-Я уезжаю, Софья Абрамовна.

-Уезжаете? И без чемодана? Нет, Максим, так не бывает!

-Я уезжаю без чемодана, Софья Абрамовна. Так бывает. Кстати, ко мне заскочил ваш котенок. Я оставил дверь открытой, вы можете его забрать. Извините, я тороплюсь. Прощайте, Софья Абрамовна.

Я оставил старушку пожимающей в недоумении плечами: «Уезжает без вещей, дверь не запер, странно!»

-Жениться тебе надо, Максимушка! – услышал я вслед окрик Софьи Абрамовны, - только не на этой твоей вертихвостке!

Как же, милая старушка, женюсь я… При всей моей необъяснимой симпатии к вам и вашей столь же непонятной доброте ко мне выполнить ваше пожелание я не смогу никак, - хотя бы потому, что к утру я просто не буду существовать ни телесно, ни в виде свободной души. Я самоубийца, Софья Абрамовна…

…Я шел по пешеходной зоне моста через небольшую грязноватую реку, по которой холодный осенний ветер гнал крупную зыбь. Ветер был колючим и назойливым, и я упорно гнал от себя мысли, что завидую людям, проносящимся мимо в теплых автомобилях. Какой идиот придумал, что такие, как я, не чувствуют холод? Просто сейчас это должно быть мне безразлично. Холод, голод, одиночество, пустота и тщета жизни и все остальное вместе взятое. Я иду встречать рассвет. Я, самоубийца…

…Она стояла за перилами моста, на самом краю, чуть качаясь под порывами ветра, но еще держась руками за перила. От нее за сотню метров несло молодой горячей кровью, а еще – горем, безысходностью и адреналином. Еще вчера она могла бы стать, хм, источником моего питания, хотя, впрочем, привкус гормонов страха в крови меня устраивал далеко не всегда. Она была совсем молоденькая даже по человеческим меркам, лет двадцати или около того, одетая в плохонькую для такой погоды курточку и старенькие джинсы. Ветер трепал ее волосы, в их длинных прядях мелькнуло ее лицо, - бледное, почти бескровное, с глазами, полными ужаса, отчаяния и боли.

У меня не было никаких сомнений в том, что она собирается делать. Она намеревалась прыгнуть с моста, но не в реку, а на асфальт набережной, простертой под ней. Воображение тут же услужливо нарисовало мне картину того, что произойдет через несколько минут или, быть может, даже секунд, поскольку в том, что девушка, хоть и боится сделать роковой шаг, все-таки прыгнет с моста, я не сомневался. Я отчетливо увидел ее лежащей на асфальтированной дорожке, с неестественно вывернутыми рукой и шеей, запекшейся струйкой крови изо рта и широко распахнутыми мертвыми глазами, в которых уже никогда не отразится небо…

Черт, откуда у меня такие мысли? Что за дешевый романтизм и размазывание розовых соплей? Да что мне за дело до этой девчонки со всеми ее проблемами? Пусть прыгает себе, сколько угодно и разбивается в лепешку! Разве я не собираюсь через несколько часов повторить ее же поступок, правда, слегка иным способом, но все же? Хотя… это что, мне предстоит несколько часов гулять по набережной в ожидании рассвета, созерцая ее остывающий труп или просто думая о нем? Хрен ее заберут до утра, даже если кто-то позвонит в милицию! Блин, да остановите же ее кто-нибудь? Вы же люди, вы же считаете себя гуманистами, - так какого же черта вы проезжаете в своих машинах мимо девчонки, которая совершенно очевидно собирается сигануть с моста? Вы стыдливо отворачиваетесь и делаете вид, что ее здесь вообще нет! Вам что, ее абсолютно не жалко?

Я поймал себя на том, что думаю о жалости к этой девчонке в тот момент, когда она, наконец, решилась на свой прыжок и начала потихоньку отпускать руки. Течение времени остановилось для меня, а потом потекло в замедленном ритме. Я увидел, как девчонка медленно, словно во сне отпускает прутья решетки одной рукой, другой все еще держась за перила, как заносит ногу над черным провалом пустоты под мостом. Я даже не понял, зачем и почему я это делаю. В какое-то мгновение я оказался рядом с ней, и в тот миг, когда она уже отпустила руки и должна была начать падать, схватил ее за плечи, а потом одним движением перекинул ее через перила моста к себе, на мгновение прижав ее и почувствовав, как бешено колотится ее сердце, как пульсирует ее кровь, и понял: она еще не понимает, что не сделала задуманного, и что я помешал ей в этом.

А еще через мгновение она это осознала. Она вырывалась, крича, как раненый зверь, била меня маленькими холодными кулачками, царапалась и кусалась. Кажется, она даже расцарапала мне щеку, - я почувствовал, как по ней потекла кровь, и девчонка измазалась. Созерцание моей собственной крови на ее лице было для меня просто невыносимо. Я схватил ее в охапку и потащил прочь с моста по лестнице, спускающейся на набережную, одной рукой придерживая ее, чтобы не слишком вырывалась, а второй стирая платком с ее бледной физиономии свою темную кровушку. Когда мы спустились, она перестала дергаться, - похоже, смирилась с тем, что сигануть с моста ей уже не удастся. По крайней мере, в эту ночь.

Погода не слишком располагала для прогулок по набережной в ночной час, и вокруг не было ни души. Девчонка тихо всхлипывала у меня под мышкой и больше не пыталась сопротивляться. Оглянувшись вокруг, я увидел скамейку, куда, не слишком церемонясь, опустил девчонку. Она села, словно на автомате, и продолжила рыдать. Я молча уселся рядом.

Мы сидели, не глядя друг на друга, и молчали довольно долго. Она тихо плакала, я не спешил уходить, даже не понимая, зачем мне нужна эта девчонка. Никаких конкретных мыслей в голове не было, кроме одной: все с самого начала пошло не так, как надо, и теперь мне совершенно не понятно, смогу ли я сегодня нормально умереть.

-Зачем ты это сделал? – внезапно спросила она тихим, безэмоциональным голосом.

-Что?

-Зачем ты это сделал? Зачем ты остановил меня? Тебе что, больше всех надо?

Я промолчал. Я и сам не знал, зачем я это сделал, и почему оказалось так, что сделать это больше всех надо оказалось именно мне, а не ее сородичам по людскому племени.

-Как тебя зовут? – вместо этого спросил я.

-Лиза.

-Я Макс.

-Если ты думаешь, что я скажу сейчас, что мне очень приятно, то ты ошибаешься, - горько усмехнулась она.

-Не сомневаюсь, - в тон ей ответил я, - Ты хоть понимаешь, что ты сейчас пыталась сделать?

Она замолчала. Похоже, отвечать на мой вопрос она вообще не собиралась, и меня начало это злить.

-Ты понимаешь, что ваша человеческая жизнь и без того короткая? Ты думаешь, что сейчас бы сиганула с моста и на этом закончились бы твоя старая жизнь, и началась новая, светлая и прекрасная? А ты в курсе, что ваших самоубийц не отпевают в церкви? Что самоубийцы уже не возвращаются в этот мир? Что одна, такая как ты, несет проклятие всему твоему роду на семь поколений вперед? Что в лучшем случае, ты просто перестанешь быть, в худшем – попадешь в некое ужасное место, из которого уже никогда не выйдешь? Насчет этого ужасного места, - я точно не знаю, так ли это, но вы, люди, по крайней мере, в это верите!

Мне самому стало тошно от тех банальностей, которые я говорю, а еще больше, - от того, что все это я говорил ей абсолютно искренне.

-А что? – спросила она с горьким сарказмом в голосе, - где-то есть место, еще более ужасное, чем этот мир?

-А ты представь, что ты никогда больше этот мир не увидишь! Вот эту осень, которая сейчас обжигает холодным ветром, а завтра принесет умиротворение «бабьего лета». Не почувствуешь запах осенних листьев, влажных от ночного тумана, не услышишь, как они шуршат под твоими ногами. А потом придет зима и укроет землю снегом, который будет падать с черного неба то маленькими блестящими звездочками, то огромными белыми хлопьями, но ты этого тоже уже не увидишь! Не увидишь весну с ее первыми клейкими листьями и флюидами безумия в воздухе…

Господи, что это я такое говорю? Все это было во мне когда-то, но давно умерло, погребенное под толстым слоем моей душевной коросты. Так откуда же во мне это сейчас? Из какого тайника моей души внезапно вырвалось? Неужели это никуда не уходило, а просто спало во мне глубоким сном, а эта девчонка встряхнула, разбередила, растревожила своим дурацким поступком…

Она удивленно посмотрела на меня:

-Ты художник?

-Почему ты так решила?

-Сейчас ты говорил так, как мог бы сказать только художник. Я сама когда-то все это рисовала… потому, что так чувствовала… Я хотела стать художником… У меня осталось несколько картин… То, о чем ты говорил, только красками, а не словами… - внезапно она дернулась и перешла на более резкий тон, - Ты бы еще про лето сказал! Блики солнечных зайчиков на бирюзовой теплой воде, и все в таком роде, - в ее голосе смешивались боль и издевка.

-Нет, - я пожал плечами, - насчет солнечных зайчиков я бы вряд ли так сказал. Скорее, вспомнил бы лунную дорожку на черной глади и тонущие в омутах звезды. Мне, знаешь ли, это ближе… Нет, Лиза, я не художник. Я что-то вроде писателя. Был, точнее.

-Что ты писал?

-Хрень всякую. Чернуха, порнуха, мокруха. Детективы. – Я перечислил ей название нескольких своих отвратительных книг, но они ни о чем не сказали ей.

-Извини, я их не читала. В последнее время я вообще старалась не читать ничего грустного и тяжелого, просто не было сил.

-Я и другое писал. Это не издавалось. Где-то у меня и сейчас валяется, наверное. Что-то про одинокие души и поиски смысла жизни, - почему-то вырвалось у меня.

-Почему это не издавалось?

-Мне сказали, что это не интересно.

-Кому как. Мне бы, может быть, это понравилось.

Между нами снова повисло молчание. Я чувствовал, как колотится ее сердце, и почему-то мне хотелось, чтобы оно продолжало биться дальше. Рядом со мной. Всегда. И я никогда бы не позволил себе… А еще, мне очень захотелось увидеть ее картины.

-У тебя есть сигареты?

-Я не курю, Лиза. И тебе не советую.

Она опять нервно усмехнулась:

-Ну, конечно, это же вредно, а ты, как я вижу, весь такой правильный!

Ну да, конечно, я очень правильный, а еще праведный. Правильней и праведней просто некуда!

-У меня, знаешь ли, другие пороки. Тебе такие и не снились.

-Неправда, - внезапно сказала она, на этот раз серьезно, без тени издевки, - ты добрый и хороший.

Я ничего не ответил. Мне не хотелось соглашаться с ней, потому что это было бы ложью. Мне не хотелось и разочаровывать ее. Наверное, сейчас ей очень нужно, чтобы рядом оказался кто-то добрый и хороший. Как это было нужно мне пару часов назад, когда меня не сочла нужным остановить Клэр.

-Лиза, зачем ты хотела это сделать?

Снова молчание. Но я почувствовал, что теперь я, скорее всего, уже дождусь ответа, и не торопил ее.

-У меня бабушка умерла, - наконец, сказала она.

-Понимаю, для вас, людей, потерять близкого человека, - это горе, - сказал я, - но если ты говоришь, «бабушка», то, как я полагаю, она была уже… гм, немолодой, и все случившееся с ней, естественно. Таков закон вашей человеческой жизни: старые уходят, но молодые должны жить дальше… Или я чего-то не понимаю?

-Мне просто незачем жить дальше, - сказала Лиза, - в последние два года я жила только для бабушки. Теперь ее нет и жить незачем и не для кого… и я разучилась жить по-другому…

-Подожди… Но ведь у тебя, кроме бабушки, должны быть родители, подруги, парень или с кем ты там встречаешься…

-Отца я никогда не знала. Моя мама умерла, когда я родилась, и меня всю жизнь воспитывала бабушка… Бабушка Нина… Она заменила мне родителей, она любила меня, во всем мне помогала… Ближе и роднее, чем она, у меня никого не было, понимаешь?

Я ее понимал. У нее был хоть кто-то близкий, кого ей было больно потерять. Мне всегда хотелось, чтобы у меня тоже был кто-то близкий, кого бы я любил, и кто бы любил меня, и с кем было бы невыносимо расстаться. Не случилось.

Тем временем Лиза продолжала.

- Два года назад у нее случился инсульт, ее парализовало. Я вызвала врачей, они сказали, что она не жилец, и в худшем случае, через неделю я похороню ее. Лечить ее они отказались, потому что старики для них – не люди. Бабушка прожила еще два года, только потому, что я любила ее и ухаживала за ней. Я ушла из института, потому что стипендии и ее крошечной пенсии не хватало на лекарства, стала работать, по полдня, по сменам… Моя жизнь превратилась в замкнутый круг: дом - работа, работа – дом… Да, еще по пути домой - аптека, лекарства… Смыслом моей жизни стала забота о бабушке. Подруги… - тут она горько усмехнулась, - подруги растаяли очень быстро. Ведь я больше не могла жить так, как жила раньше, им стало со мной неинтересно. А парень… его хватило только на две недели, а потом он исчез…

Все верное, девочка. Так оно обычно и бывает у вас, людей. Вы спешите жить, потому, что ваша жизнь слишком короткая. Вам некогда терять свое драгоценное время. Вы оставляете ненужных вам детей в приютах или просто выбрасываете их на улицу, сдаете родителей, ставших для вас обузой, в дома престарелых, вы бросаете тех, кого называли любимыми, узнав, что они тяжело больны… Мне ли осуждать вас за это? Ведь я не человек, и в моем распоряжении была бы вечность, но я не уверен, что не поступил бы так же, попади я в аналогичные ситуации. Мне легко осуждать вас за это, но каким бы оказался я? Едва ли лучше… Только почему сейчас мне искренне жаль эту девочку, и я ловлю себя на том, что я бы ее – не бросил? Я, который столько раз бросал женщин, и которые, впрочем, столь же часто бросали меня. Я не бросил бы Лизу, потому, что она не такая? Потому, что такой, как она, у меня никогда не было? А может, и были, но я не задумывался об этом, когда их бросал… Чем я лучше? Добрый я и хороший, как же!

- Неделю назад бабушка умерла. Она просто не могла больше жить… Прости, я не буду рассказывать тебе, как она уходила. Это слишком тяжело…Все мои деньги ушли на похороны, пришлось даже брать в долг у соседей… Ты ведь, наверное, знаешь, сколько денег нужно, чтобы похоронить человека по-человечески?

-Я… честное слово, как-то не задумывался об этом. Как-то очень давно не приходилось никого хоронить.

-Значит, еще придется, - резко бросила она, - У тебя есть родители?

-Были.

-Они умерли?

-Их убили.

-Извини. Прости меня, пожалуйста.

-Проехали, это было очень давно и уже не болит. Ты… лучше давай о себе.

-Я заняла деньги у соседей. За то время, что я занималась похоронами, меня уволили. Мне нечем отдать долг. У меня нет работы. У меня нет никого в этом мире. У меня нет смысла жизни. Он ушел вместе с бабушкой. Я не знаю, как жить дальше. Я никогда уже не буду прежней, понимаешь? Я не могу больше верить людям. У меня нет друзей. Я разучилась жить так, как живут мои ровесники, да я и сама больше не могу и не хочу так жить. И еще. Я не хочу доживать до старости и уходить так тяжело… У бабушки была я, а у меня никого не будет. А если и будет. – я не хочу быть им в тягость. Лучше уйти сейчас. Вот, собственно, и все.

Она уже не плакала. Говорила тихо и как-то очень четко, и каждая фраза ее была наполнена болью. Я понимал, что все это для нее очень серьезно и безумно горько, но… возможно, не будучи человеком, я действительно чего-то не понимал? Я не видел в произошедшем с ней реального повода свести счеты с жизнью.

-Я понимаю, что сейчас тебе плохо. Ты оказалась в тяжелой ситуации, потеряла близкого человека, у тебя денежные проблемы, и никого нет рядом. Но ведь все может измениться уже завтра, послезавтра, через несколько дней. Ты сама можешь все изменить!

-Я и пыталась все изменить. Ты помешал.

-Твоя бабушка, видимо, очень сильно просила Кого-то Свыше помешать тебе сделать эту глупость!

Ну да, усмехнулся я в душе своей же собственной мысли, а попутно этот Кто-то Свыше решил помешать и мне, потому что, похоже, лучшей кандидатуры помочь этой девочке почему-то не нашлось. Или я Ему тоже зачем-то на этой Земле понадобился?

-Ты не пыталась ничего изменить, - продолжал я убеждая то ли ее, то ли самого себя, - ты шла по самому простому и самому неправильному пути. Почему вы, люди, этого не понимаете? Почему, чуть что, вы сразу опускаете руки, лезете в петлю, режете вены, прыгаете с мостов, глотаете таблетки? Потому, что для вас это проще, чем попытаться подняться над вашими проблемами? Почему вам больше нравится ныть и жалеть себя, чем попытаться быть сильными? Проще, чем попробовать все изменить своими силами, а не ждать, что кто-то придет и поможет вам? Почему вы, люди…

-Почему ты все время говоришь «вы, люди», словно это к тебе не относится?

-Потому что я не человек.

-Ах, ну да, в трудную минуту мне явился ангел - спаситель! – опять сарказм.

-Ангел? Нет, так меня еще, пожалуй, никто не называл!

Она посмотрела на меня, я ей откровенно улыбнулся. Видимо, она что-то поняла, потому что как-то слегка испуганно отвернулась и замолчала. Я думал, что она сейчас встанет и уйдет, но она так и продолжала сидеть рядом со мной, думая о чем-то своем. Мне почему-то вдруг захотелось ее обнять. Я поймал себя на мысли, что совершенно забыл о том, зачем сегодня вышел из дома, и еще, что, пожалуй, после всего, что я сейчас тут ей наговорил (ей ли только? А может, и себе?) я вряд ли совершу то, что задумал. По крайней мере, не этим утром и не в ближайшее время. Да мне уже и не хотелось. Мне хотелось, жить и знать, что она живет тоже. И что она где-то рядом. И что я ей нужен.

-Забавно, - наконец, подала голос Лиза, - ты - не человек, но, в отличие от людей, ты не прошел мимо, а почему-то захотел меня остановить…

-Знаешь, скажу тебе честно. Если бы на твоем месте был я, едва ли кому-то из вампиров было бы до меня дело! – мне вспомнилась реакция Клэр.- Мы в большинстве своем ничем не лучше вас. Вспоминаем о жалости лишь тогда, когда нам хочется, чтобы жалели нас. А когда необходимо пожалеть другого, у нас, чаще всего оказывается слишком много неотложных дел.

-Но вот у тебя же неотложных дел не оказалось!

-Как знать, может, они и были, но теперь я их отложил. Надолго. Или насовсем. Повторяю, если бы я был на твоем месте…

-Но ты же не собираешься быть на моем месте?

-Я собираюсь быть на своем. И, поверь мне, на этом моем месте я тоже едва не насовершал ошибок. Если бы сегодня не встретил тебя.

-Перекусал бы полгорода? – она робко улыбнулась. – А теперь тебе расхотелось? Аппетит пропал?

-Примерно так. Я хочу посмотреть твои картины! Только уже не сегодня, потому, что скоро рассвет, а это, знаешь ли, для меня чревато. И вообще, я хочу просыпаться каждый вечер и знать, что где-то на свете есть ты. Потому, что никому еще, кроме тебя, я никогда всего этого не рассказывал! Ты говоришь, что тебе больше не для кого жить… А если я попрошу тебя жить ради меня? Давай попробуем, Лиза? Ты попробуешь жить ради меня, а я – ради тебя, и посмотрим, что из этого получится?

-Кажется, я поняла, Макс - выдавила из себя Лиза, - я буду жить ради тебя, чтобы у тебя постоянно под рукой была еда…

-Ничего ты не поняла! – возмутился я.

-Ты будешь пить мою кровь на завтрак, обед и ужин…

-Не самая лучшая идея!

-Это еще почему?! – забавно, теперь, похоже, она начала возмущаться.

-Потому, что я не буду пить кровь того, ради кого живу! Если, конечно, ты сама меня об этом не попросишь! И если ты тоже не захочешь жить вечно, как и я, и любезно не согласишься выпить пару капель моей крови!

Может, и не надо было этого ей говорить? Потому, что она опять надолго замолчала. Я слегка напрягся, - часа через полтора должен был наступить рассвет…

-Макс… - она как-то нерешительно взяла меня за руку, - а ты… действительно существуешь, или ты глюк?

-Посмотри, - я продемонстрировал ей царапину на своей щеке, - это ты меня поцарапала, когда я тащил тебя с моста. Так я глюк?

-Тебе… больно?

-Да ерунда. Где ты живешь? Я провожу тебя. И, пожалуйста, пообещай, что ничего не будешь делать с собой до завтрашнего вечера. А вечером я приду к тебе, и мы подумаем, как быть с твоими долгами, и с работой, и вместе посмотрим твои картины...

-Я…не могу возвращаться туда… Там все напоминает о бабушке. Я боюсь, что не выдержу там.

Я посмотрел на небо. До рассвета оставалось все меньше. Лиза дрожала на скамейке, - казалось, только сейчас, когда стресс немного отпустил ее, она стала ощущать холод.

-Скажи, если я… предложу тебе пойти сейчас ко мне, ты не подумаешь, что я…

-Не подумаю. Захочешь укусить, - все равно ведь укусишь! А все остальное… Мне уже все равно!

-Пошли, - я, наконец, обнял ее, и мы вместе поднялись со скамейки, - отдохнешь, поешь и поспишь. Я тебя не трону. Обещаю, что с тобой не случится ничего того, чего бы ты сама не хотела.

-Почему-то я тебе верю, - вздохнула она.

-Потому что я добрый и хороший, - я рассмеялся.

-И еще… Я потом покажу тебе свои картины, но ты дашь мне почитать свою книгу. Ту, что не издали!

-Ах, эту! – у меня вырвался вздох облегчения, - я уже испугался, что ты хочешь читать мои детективы!

…Когда мы вернулись в мой дом, первым, что я услышал, едва переступив порог, был голос Софьи Абрамовны:

-Ну, наконец-то, вернулся! Я так и знала, что никуда ты не уедешь. И все-таки, согласись, с твоей стороны это бессовестно, - заставлять старую, больную женщину не спать всю ночь, караулить твое хозяйство, потому что ты не удосужился запереть дверь, кормить твою кошку, хотя у меня есть тридцать своих!

Навстр

Ангел чихал на райские кущи. Вернее цветочки. Или, еще вернее, на то, что может быть и стало бы ягодками, если бы он не чихал. Вообще-то ангелы по сути своей чихать не могут. Потому как не болеют. Именно поэтому звонкий ангельский чих привел в такое смятение всех обитателей небесной канцелярии. Все слышали легенду о чихе, но мало кто мог поверить, что однажды услышит чих реальный.

– А-а-а-пчхи! Прости, Господи, что же это со мной? А-а-а-пчхи! И никто ведь и близко не подойдет. Все боятся. Господи, ну хоть ты-то явись! А-а-а-пчхи! Что же это со мной?

– Да ничего, ничего хорошего, – Господь медленно повернул голову в сторону чиха и поморщился – даже не представлял, что увижу такое время, когда ангел чихать будет. Ты хоть осознаешь, что натворил?

– А-а-а-а… а-а-а-а…а-а-а-а-а… апчхи! Осознаю. Только не понимаю, почему и за что?

– Тебя за кем поставили присматривать?

– Ну, за несколькими. Уже лет 600 по земному летоисчислению. Последние тридцать лет вот за дамочкой одной. Ой, прости, за женщиной.

– Ну и подумай теперь, что такого могло произойти, что ты теперь мне все небеса сотрясаешь?

– Да ничего особенного, Господи. Просто у меня на нее аллергия.

– Думаешь, у меня на нее аллергии нет?

– Есть?

– Нет. Только потому, что ты есть на то, что бы быть всегда рядом. А ты, понимаешь ли, отлыниваешь.

– Но, Господи, вспомни, как она мне досталась!

«……

-Итак, душа моя, пора бы уже и родиться. Сколько можно капризничать. Я уже иду на нарушение правил и даю тебе возможность выбрать родителей.

– Правила. Правила. Не понимаю этих правил. Опять рождаться. Кричать. Учиться. Страдать. Любить. И для чего?

– Чтобы жить и учиться.

– Чему?

– Быть человеком.

– Я была человеком уже 8 раз. Я была и мужчиной и женщиной. Я была и правителем и рабом. И все равно рождаюсь заново. Я устала. Можно мне просто побыть душой?

– Просто побыть можно. Ты и так просто. Надо еще и не просто попробовать. Ты вообще думаешь любить по настоящему, а не на одну ночь?

– Уже нет. Я ведь душа и вне тела. Мне не надо. Это телу надо. И то только потому, что вы придумали это дурацкое надо. Вот ты когда еще не был ангелом, а человеком и душой, ты женился или выходил замуж, заводил долгие отношения?

– Конечно. Все свои 12 воплощений. И с каждым новым у меня рождалось все больше и больше детей.

– Вот отсюда и кризис перенаселения. Земля-то не резиновая.

– Все шуточки шутишь?

– Нет, я серьезно. Как посмотришь вниз, так и задумаешься,- вот бегают там, суетятся, а лет 60-80 проходит и все равно сюда. Да и бед меньше не становится. Бессмысленно.

– Да ты понимаешь, что из-за одной тебя эгоистки у кого-то ребенок не родиться. Что кто-то, может, так и не завершит свое предназначение.

– А мне-то что? Это пусть другая душа думает. Мне и тут хорошо.

– Так, хватит маяться! Или сейчас же рождаешься или будешь пересчитывать очередь к реке забвения до тех пор, пока или очередь не кончится или забвение не наступит.

– Да ладно тебе. Вот пристал. Рожусь я. Рожусь.

– И не забудь документы отметить, у кого родишься и…

Душа уже не слушала меня. Неслась сквозь очередь душ, и, сбив привычный распорядок прихода на землю, нырнула в реку забвения…»

«– Тужься же! Что за горе такое! Я тебе кто, акушер или бабка? Я тебе водитель. И мне надо до полуночи груз сдать. Вот сумасшедшая баба!

Женщина смотрела куда-то поверх головы мужчины и тоненько кричала: Ма-ма-а-а-а-а-а-а!

– Мама. Уже четвертый час мама. И как ты на мою голову свалилась. Рожать в лесу. Делать нечего? А если бы я не остановился? Если бы по нужде не вышел? Так бы и помирала под кустиком? Мама... эх !

– А-а-а-а-а-у-у-у-у-у-у!

– Ай, зараза, больно же! Отпусти руку-то. Когтищи какие! Смотри, головка показалась. Тужься, тебе говорю!

Женщина как-то странно выгнула спину и вдруг обмякла. Словно ватная игрушка. Была и нет. И только тоненькое «у-у-а-а-а-а», как продолжение ее прежней ворвалось в ночной лес.

Одну жизнь лес забрал, другую принял. На обочине дороги стоял на коленях мужчина и сквозь слезы приговаривал «разродилась, разродилась».

Через неделю в загсе города N оформили документы отца-одиночки. На работе шоферу выписали декретный отпуск, а друзья-приятели все воскресение обмывали «беленькой» неожиданное отцовское счастье…»

– Так что, Господи, все не так просто было с самого начала.

– А кто сказал, что с душами просто?

– Ну, с другими было не так. А-а-а-пчхи! Она же с детства продолжала бунтовать. И чего, скажи, ей не хватало? Семья какая-никакая у нее была. Всегда одета, обута. В садик опять же – пристроена. На лицо не дурна. Я же ее каждую ночь до первого слова целовал. А-а-а... – ой, чихну, – а-а-а-пчхи! Сам же знаешь, поцелуй ангела как благодать. Омывает и от бед охраняет. Сон дарует и красоту привораживает. Прости уж за языческие сравнения. Красивая же получилась девчушка.

– Красивая. Только что-то ты не то прицеловал ей. Ребенок кто с «мама», кто с «папа» говорить начинает. А у нее какое первое слово было?

– «Я»

– Вот именно «я»! А, второе?

– «Люблю». Но кто же знал, что так вот второе и сразу «люблю»?

– Никто. Реку забвения лучше чистить надо!

– А-а-а-пчхи! Прости, Господи!

«…Люблю! – девочка посмотрела на папу и засмеялась.

– Ах, ты мое солнышко. Кто у меня самый-самый?

– Я!

– Кому я привез гостинцы?

– Люблю! – девчушка, как медвежонок, приникла к отцу – Люблю..

– И я тебя, солнышко мое, – мужчина посадил девочку на колени и, достав конфету, посмотрел на приятеля, – Знаешь, Игнат, прихожу сегодня в ясли, а там переполох. Моя сидит на стульчике в углу и сопит надувшись. Дети ревут. Воспитательница успокоить их не может. А это только и бубнит «люблю, люблю, лю…».

– Она у тебя весь мир любить будет. Пока других слов, кроме как «я» и не знает. А что натворила-то?

– Да понимаешь, воспитательница говорит, что зашла в спальню детей будить,… а там… и смех и грех… стоят они все в рядок у стеночки. Ну, кто стоит, кто сидит, а кто сонный и спит на ковре, ковролином–то все покрыто, а моя идет вдоль этого строя и, тыча пальцем в каждого из них, говорит или «люблю» или просто молча мимо проходит. Те, кого она «любит», сияют как медный таз, а те, мимо которых прошла, аж криком заходятся. А она серьезно так идет и вердикт выносит. Воспитательница, конечно, всех по кроватям. Успокоить ревущих пытается. А те в истерике. Тогда она эту пигалицу берет и говорит, что любить надо всех. А не любить это плохо. Моя смотрит на нее серьезно так и говорит -«люблю!», – упираясь ей пальчиком в грудь. Вроде как поняла, что любить-то всех надо. А подвели ей кого-то из малышей… она опять за старое – одному «люблю», а мимо другого молча проходит. Тот и в рев. По два года карапузам, а ревут, что она их не любит, так, словно сирена пожарная! Воспитательница их всех в другую комнату увела, а мою в угол на табуреточку посадила о жизни думать. Вот и я думаю, что у меня за ребенок? Ни «папа», ни «дай», а «люблю» говорит?

– Да… влюбчивый ребенок. Не заморачивайся. Тебя любит и ладно. Пошел я…»

– Помню-помню. М-да, ангел, что-то ты там не так сделал.

– Я не так? Господи, ты не справедлив! А-а-а-пчхи! Это она не так! Ведь проплыла реку забвения без очереди. Попалась к первой попавшейся родительнице! И я виноват? Я ее, что ли, учил в школе задавакой быть? Я ее можно сказать от всего охранял. И всякие радости в жизнь привносил. А-а-а-пчхи! Кто же знал, что она будет меня помнить?

– Да… редкий случай, когда душа человека помнит все, что до рождения было. И еще более редкий, можно сказать, что и не бывалый, когда душа эта тебя глазами человека видит, да еще и пользуется памятью своей! Вот так все ангельские беды и начинаются. По себе знаю. Не зря же вы часть меня, а я продолжаюсь в вас… а-а-а-ап… фу на тебя, чуть сам не чихнул!

Ангел сидел, понуро опустив голову, и вспоминал свою первую встречу с этой странной душой на Земле.

«…Девочке было скучно. Выпускные экзамены, так пугавшие одноклассников, казались чем-то смешным и незначительным. Учеба давалась ей всегда легко. Словно кто-то рядом нашептывал знания на ушко и аккуратно складывал на полочках памяти. Любая прочитанная книга оставалась в ней навсегда. Любая математическая формула сама каким-то невероятным образом раскладывалась, складывалась, и понималась с первого раза. Учиться было интересно и весело. И в тоже время скучно. Странные и совершенно противоположные чувства.

Период первой школьной влюбленности, постигший всех ее подруг за последние два года, как-то прошел мимо. Нельзя сказать, что она никому не нравилась. Скорее наоборот. Она нравилась всем. Но найти своего первого, того, с кем робкое "люблю" завершиться первым поцелуем, как-то не получалось. Не любилось так - и все тут. Любила она всех как-то ровно и одинаково. Впрочем, как и ненавидела. И если уж ненавидела, то жаль было этого человека. Ибо объявлялся он в школе изгоем, и жизнь становилась не в радость.

– Я люблю папу. Я люблю шоколад. Я люблю осень. Я люблю… – девочка посмотрела на свое отражение в зеркале и вздрогнула.

За спиной, на подоконнике, там, где солнце разрезало тюль на миллионы солнечных зайчиков, сидел ангел. Самый простой ангел. С большими белыми крыльями. В длинной белой одежде. С золотистым нимбом над головой и серебристым колокольчиком на шее. – Ой, – девочка зажмурила глаза, а ангел с грохотом упал с подоконника.

– Ты меня видишь? – ангел поднялся с пола. Расправил крылья и внимательно посмотрел на девочку.

– Ага. То есть да. Вижу. – Она все еще смотрела в зеркало. Вдруг зажмурилась. Закрыла глаза руками, и, обернувшись, распахнула руки как крылья, открыла глаза и выдохнула – настоящий!

– Угу. Настоящий… – у ангела были большие карие глаза и вьющиеся белые волосы.

– А тебя как зовут?

– Как назовешь, так и зовут. И вообще тебе меня видеть не положено. Я твой ангел-хранитель.

– Ты он? – девочка обошла вокруг ангела – или она? – потрогав за длинные волосы и проведя рукой по крыльям.

– Хороший вопрос. Вообще-то я привык, что все хотят, что бы я был он. Хотя иногда я бываю и она. Все сугубо индивидуально и по желанию.

– Значит ты мой?

– Твой.

– А можно тебя любить?

– Я бы сказал, что даже нужно. Хотя это и сложно, потому как любовь к ангелам всегда бывает только через дела. Словами ее не выскажешь.

– А если я тебя люблю и хочу за тебя замуж?

– А вдруг я женщина?

– Тогда… жениться! – девочка засмеялась такому повороту событий.

– Нет. Нельзя. Тебе надо найти себе мужа. А уж я буду рядом и помогу, если что не так.

– Но я не хочу мужа. Я хочу тебя.

– Как ты не понимаешь? Я ангел. Меня нельзя хотеть. Я и так есть с тобой всегда и везде. Просто меня не видно.

– А почему я тебя сейчас вижу?

– Не знаю. Может потому что у меня никак не получается твое первое взрослое «люблю». Послушай, я, если честно, уже устал влюблять в тебя мальчиков. Может, ты немного постараешься, и сама кого выберешь?

– Я не знаю, кого выбрать. А обязательно мальчиков? Может можно и девочек?

– Перестань говорить глупости. Уже полгода как ты должна влюбиться. Я уже все крылья излетал, создавая ситуации, а ты все не влюбляешься и не влюбляешься!

– Тогда я скажу тебе страшную тайну. Можешь передать ее своим ангельским начальникам. Я влюбилась!

– Это хорошо. Это просто замечательно! Ты влюбилась! Ты выйдешь замуж! Ты родишь ребенка, и я получу еще одну серебряную каемочку на свой колокольчик. – Ангел захлопал в ладоши и, приплясывая на одной ноге, закружил что-то наподобие фуэте, – Ты влюбилась! Ты! Ты?! Ты? Стой! А почему я об этом ничего не знаю? Я просто обязан был об этом знать раньше тебя!

Девочка улыбнулась:

- Дурашка, я влюбилась в тебя! - Она подошла к оторопевшему ангелу. Надо же – почти одного роста, разве что он был чуть по выше ее, и, привстав на цыпочки, поцеловала аккуратно в губы… - Я люблю тебя.

– Силы небесные! Ты не можешь меня любить! Ты даже видеть меня не должна! Ты не имеешь право меня целовать! Ни один человек не может целовать ангела, это против правил! Ангелы без пола! Ангелы это ангелы! И я вообще должен создать ситуацию, когда ты встретишь того, кого полюбишь!

– Подумаешь – девочка снова села в кресло – я не могу! Я очень даже и могу. И потом, ты создал ситуацию. Я увидела тебя. Я выбрала. Я люблю тебя, – девочка улыбнулась и, оттолкнувшись от стола, раскрутила кресло, – я люблю тебя…

Когда кресло остановилось, в комнате никого кроме девочки не было. Но казалось, что это ее мало волнует. Если ангел был раз, то однажды он появится и два. А она то уже точно знает, как выглядит первая любовь…

– Я люблю. Я люблю!

– Привет егоза! – мужчина заглянул в комнату дочери – кого это ты любишь?

– Ангела, папа. Ангела!

– Смотри, передай этому «ангелу», что если он тебя обидит, то я пообрываю ему крылья!

– Папа, ты ничего не понимаешь!

– Ну, куда уж мне понять тебя-то. Пошли лучше кушать. Может что и пойму за ужином. Расскажешь про своего ангела…»

Ангел вздохнул и посмотрел на Господа: – Ума не приложу, как она меня увидела? Ведь меня могут только души видеть, но никак не человеческие сущности.

– Ум не приложишь. Ума-то у тебя, братец, и нет! Это надо же: явиться подопечной в лучах солнца. Да еще зная, что она прошла реку забвения в ускоренном режиме. Да, помниться, тогда мне пришлось нарушить правила и дать тебе с собой на землю пузырек с водой забвения. Невиданное дело! Так можно было и весь распорядок нарушить.

– Господи, прости. Я виноват. А-а-а–апчхи! Но ведь потом все хорошо было. Она же забыла меня. В институт поступила. А-а-а-апчхи! Перестала папе про крылья мои рассказывать. Апчхи! И вообще, если судить по меркам людей, неплохо провела студенческие годы. В трудах праведных и учебе.

– Угу. Отговорился. Выкрутился. Думаешь, что я прямо-таки в восторге от того, что она вся такая хорошая. Вот только с душой блокированной? Омытой душой. Скорректированной душой. Ей ведь потом опять надо будет перерождаться и опять замуж выходить… если сейчас не выйдет. И кому мне «спасибо» потом говорить? Тебе?

– Мне – ангел внимательно разглядывал облака под ногами. – Понимаешь, Господи, я пока не нашел на Земле людей с карими глазами и белыми волосами, которых было бы можно без особого труда с ней познакомить и все такое. Чхи. Ой! Как правило, их ангелы-хранители уже расписали миссию для жизненной сущности. И все это никак не стыкуется с моей миссией для нее.

– А без карих глаз и белых волос не обойтись?

– Чхи! Чхи! А-а-а-пчхи! Нет, Господи, пробовал. Никак…

«Молодая женщина сидела за столом и перебирала бумаги.

– Отчеты. Отчеты. Вечером хоть от них отдохнуть. Вечером свадьба у подруги. Второй раз выходит замуж. Надо же. Всего-то двадцать пять, а уже второй муж и ребенок от первого брака. А я, как идиотка, не влюбчивая. Хотя, как посмотреть. – женщина сделала вид что работает. Открыла окно Word'а и записала: «мои предпочтения – карие глаза и светло-русые волосы».

– Предпочтения идиотки. У Николая были карие глаза. Ему не повезло с волосами. И папе он понравился. Когда это было? Второй курс, по-моему. Да. Второй. Ведь могла выйти за него замуж. А не вышла. Дура. Умотала летом на море с Оксанкой. Русалка-Оксанка вот сегодня второй раз. А я еще ни разу. Как же я тогда голову-то потеряла? Умотать за 2 недели до свадьбы. Ехать вслед за ее светлыми волосами. Чувствовать, как они пахнут морем, и лежа рядом на песке наблюдать из-под чуть прикрытых век как она их расчесывает. Правильно папа сказал «к доктору. Однозначно к доктору!»- Оксанка тогда сделала вид, что не поняла. А я, – что не поняла, что она поняла…

Или потом. На первой работе. Когда решила, что оставаться девственницей уже не то что неприлично, а просто смертельно! Первый мужчина – Валерка Золотов – щуплый, маленький, робкий, но с такими кучерявыми светлыми волосами, что казалось ночью комната наполняется золотым светом. Вот только просыпаться утром и смотреть в его стальные серые глаза была пытка. Не видно сквозь холодную сталь любви. Хоть и говорил он о ней по сто раз в день. Только все зря. Мои дурацкие мозги не могли совместить его слова и взгляд. Вот ему бы карие глаза. Бархатные ресницы. Карие глаза, в которых отражается янтарем нежное «люблю»… размечталась. Тогда и работу пришлось сменить. И что мне не живется спокойно?

Может к доктору сходить? Ведь есть же извращенцы, которые любят только потому, что на партнере трусики, например, красного цвета в горошек. Может, я просто извращенка по карим глазам и светло-русым волосам? Как говорит папа – к доктору, однозначно! Вот отгуляем сегодня свадьбу, а завтра с утра и к доктору. Свою Судьбу устраивать…»

Господь внимательно посмотрел на ангела: – И ты хочешь мне сказать, что у нас все получилось? Посмотри на нее. Она же действительно несчастна. Что, так трудно найти ЛЮБОГО со светлыми волосами и карими глазами?

– Трудно – ангел все еще сидел, не поднимая взгляда. Облака под ногами темнели. На Землю опускалась ночь. – Я не могу ей подсунуть первого встречного.

– Хм….

– Или первую встречную!

– Уж это точно. Смотри, договоришься мне еще!

– Так я и говорю, что надо выбрать же и душу хорошую и тело! А другие ангелы такие несговорчивые…

– А ты с кем из них говорил?

– Ну,… я так вот не буду же по именам кляузничать. Они же свое дело делают хорошо…

– А ты не кляузничай. Ты открыто скажи.

– Я это… Я… не помню. А-а-а-пчхи!!!

– Так вот я тебе скажу. Ни с кем ты не говорил. Только не говори мне обратное и не забывай кто тут Создатель, а кто так – создание, хотя и с крылышками!

– Апчхи-и-и!

– Вот ведь расчихался.

– Я не специально. Я даже не знаю почему. Апчхи!

– Да все ты знаешь. Какое первое правило ангелов при работе с людьми?

– Ангел имеет право целовать своих подопечных и не имеет право создавать ситуации, когда целуют его. В этом случае ангел может сам стать в чем-то человеком и полюбить… Господи, я люблю ее?

– Ну конечно не так как любят люди. Не забывай все же про физиологию…

– Да к ч… ой, прости Господи… а-пчхи!… эту физиологию. Я люблю ее!

– И потому чихаешь. И будешь чихать, пока не разлюбишь. А не разлюбишь точно. Это я тебе говорю – Создатель. Только разнесешь тут вирус земной Любви. Так, глядишь, все ангелы к своим подопечным в лучах солнца являться будут!

– Прости меня, Господи – ангел упал на колени – что же мне делать?

– Хм… есть одно средство… но тогда ангелом тебе не быть!

– Апчхи-и! Мне и так им не быть. Меня от всех изолировали. Как в земном санатории оградили от райского мира.

– Мда… что же – ты сделал выбор. Иди – выбирай тело. – Господь устало раздвинул облака и посмотрел на оставленную во время разговора шахматную партию. Белые должны выиграть. Рука медленно потянулась к королеве, ангел был на время забыт.

– Мужчина или женщина? Мужчина или женщина? – ангел сложил аккуратно крылышки и приглядывался к земным телам. Его будущее было предрешено. Скоро на Земле одном человеком станет счастливее. Вот такая жизнь у ангелов. Порой надо жертвовать крыльями, что бы спасти душу человека…

Если медик ценичен в силу профессии, то первокурсник – еще и в силу возраста. Шик первокурсника не просто позавтракать в анатомичке,но желательно облокотившись на выпотрошенный труп. Так устанавливаются нормальные рабочие отношения с бренной плотью. А уж санитарить в морге – законная студенческая халтура. Своя бравада в каждом деле.

    Правила высшего уже тона, аристократического, рекомендуют студенту иметь дома череп. Не муляж, а настоящий; атрибут священного и древнего ремесла медицины. Как наглядное пособие он полезен, чтобы учить кости черепа, коих числом – непосвященные и не подозревают – сто двадцать семь. Одновременно он является изысканным украшением интерьера и хорош как подсвечник, пепельница, пресс-папье и чаша для вина на пьянках с обобльщением девочек. Вещь в хозяйстве ценная.

Он и денег стоит ощутимых. Студент и деньги – вещи совместимые редко и ненадолго. И наш студент решил обзавестись сим необходимым предметом просто и бесплатно.

 Наш студент подрабатывал в анатомическом театре. Анатомический театр отличается от простого театра тем, что умершие от скуки во втором развлекают посетителей в первом. В чане с формалином, где плавали годами препараты, наш студент облюбовал подходящую бесхозную голову и в удобный момент ее выудил.

Он аккуратно упаковал голову в полиэтиленовый пакет, обернул газетами и уложил в мешочек. И втихаря вынес.

Через город в час пик путешествие с головой доставило своеобразные ощущения. В трамвае просили: да поднимите вы свою сетку, на улице интересовались: молодой человек, не скажете, где вы купили капусту; и тому подобное.

Он снимал клмнату в коммуналке, в общаге места не осталось. И, дождавшись вечером попозже, когда соседи перестали в кухне шастать, он приступил к процессу. Налил в кастрюлю воды, сыпанул щедро соли, чтоб ткани лучше отслаивались, погрузил полуфабрикат и поставил на плиту, на свою горелку. Довел до кипения, сдвинул крышку (можно списывать рецепт в книгу о вкусной и хдоровой пище), полюбовался, и удалился к себе.

Лег на диван и стал читать анатомию, готовиться к зачету. С большим удовольствием повторяет по атласу кости черепа.

Тем временем выползает по ночным делам соседка со слабым мочевым пузырем. Соседка – она любопытна по своей коммунальной сущности. Особенно неугомонна он6а до студента. А кого он к себе водит? А с кем он спит? А сколько у него денег? А что он покупает? А чего это он вдруг варит, на ночь глядя, да в такой большой кастрюле? Он отрадясь, голодранец, кроме чайника ничего не кипятил, по столовкам шамает.

Оглядывается она, приподнимает кастрюлю. И тихо валится меж плитой и столом. Обморок. Нюхнула супчику. Неожиданное меню.

Там сосед вылезает, поить хочет, перебрал днем. Видит он лежащую соседку, видит кипящую кастрюлю, парок странноватый разносится. Что такое? Окликает соседку, смотрит в кастрюлю… а на него оттуда смотрит человечья голова.

Дергается он с диким воплем, смахивает кастрюлю, шпарится кипятком да по ленинским местам, орет непереносимо, а кастрюля гремит по полу, и голова недоваренная катится.

На этот истошный криу хлопают все двсери – выскакивают соседи. И что они видят:

Сосед выпученный скачет, как недорезанный петух, и вопит, как Страшный Суд. Соседка лежит промеж плитой и столом кверху задом, так, что на обозревании только ноги и немалый зад, а верха тела за ними не видно, заслонено. А на полу в луже валяется обезображенная, страшная голова.

И все в ужасе понимают так, что тэто соседкина голова.

И тут в пространстве гудит удар погребального колокола, и потусторонний голос возвещает:

Это моя голова!

Тут уже у другой соседки случилось непроизвольное мочеиспускание. Прочие посинели и воздух хватают.

А это студент, сладко усыпленный анатомией, вздрыгнулся от кухонного шума, в панике чуя сердцем неладное тоже вылетел, в темноте коридора тяпнулся впопыхах башкой с маху об медный таз для варки варенья, который висел на стене до будущего лета, и в резонанс проорал упомянутую фразу не своим от боли голосом, искры гасил, которые из глаз посыпались.

Хватает студент голову, дуя на пальцы, кидает ее в кастрюлю, возвращает на плиту, материт в сердцах честную глупую компанию. Соседу спускает штаны и заливает ожоги растительным маслом и одеколоном, остатками одеколона соседке трет виски и шлепает по щекам, она открывает глаза и отпрыгивает от него, людоеда, в страхе за людей прячется. Студент молит и объясняет. Соседи жаждут кары. Звонят в скорую – через одного плохо с сердцем. Ошпаренному особенно плохо на полметра ниже сердца. Обморочная заикается, но в милицию звонит: а ну пусть разберутся, чья головушка-то!

…обычная реакция медицины и милиции совпадают, но здесь разошлись решительно. Эскулапы валялись от восторга и взахлеб вспоминали студенческие развлечения; милиция же рассвирипела и приступила к допросу с пристрастием и даже применением физического воздействия: дал старшина анатому в ухо,чтоб вел себя потише и выглядел повиноватее.

С гигантским трудом удержался он в институте, оправдываясь безмерной любовью к медицине и почтением ко всем ее древним традициям. Голова вернулась в анатомичку, студента же с работы выгнали, разумеется, с треском; и со стипендии сняли на весь следующитй семестр.

Как только увидел ее, сразу понял – пропал ты, парень. Это твое, должно быть твоим.

Знакомство состоялось в компании общих друзей. Я провел «разведку боем»: 24 года, приехала из небольшого городка, здесь живет у тети, юрист. И самое важное – не замужем. Значит вперед!

Был бурный период ухаживания, и, когда накал страстей дошел до точки кипения, я , сам себе удивляясь, произнес: «переезжай ко мне». Она поставила в известность родственницу. Тетя отнеслась с пониманием к решению племянницы поселиться под одной крышей с «серьезным, надежным мужчиной»( это про меня), и вскоре в моей холостяцкой берлоге появилась Женщина.

Я летал как на крыльях. Утром летел на работу, вечером домой, где меня ждало мое сокровище. Говорят, трудно привыкнуть к чужому человеку, оказавшись с ним на ограниченной территории (это мои однокомнатные «хоромы»). К чужему, возможно, и нелегко, а вот к любимому –очень даже приятно. Что тут сложного? Утром –зеленый чай в ее любимой красной чашке, два кусочка сахара, вишневый йогурт. Правая сторона кровати- моя, лева –ее. Я умилялся, слушая, как она поет, принимая душ, и при этом совершенно не попадая в тональность. Но главное ведь – старание, а не вокальные данные. Обязательный ритуал –расчесывание волос перед зеркалом. Пусть мужчины спорят со мной до хрипоты, но я убежден, что на свете нет ничего прекраснее, чем взмах женской руки над длинными прядями. Определенно, она –Женщина без недостатков.

Справедливости ради стоит пирзнать, что некоторые ее «особенности» были забавны...

Боже. Как она боялась темноты! Если ночью моей трусишке приходилось держать путь на кухню за стаканом воды, в ход шел «арсенал» борьбы с мраком. Рассказываю алгоритм действий.

Действие первое: кнопкой пульта включается телевизор. Действие второе : включается свет в комнате. Действие третье: опрометью проносится по коридору и торопливо щелкает выключателем в кухне. Наливает воды и тем же маршрутом возвращается обратно. И все стремительно, словно за ней по пятам Люцифер гонится.!

Зато с восходом солнца мой бесспокойный жаворонок бесстрашно перемещался по вверенной территории. За эту милую странность я прозвал ее « рассветная моя». Она дулась, обещала следующий ночной рейд «по воду» совершить, отважно прошевствовав в полной темноте. Но всякий раз малодушно сдавалась, вновь вступая в войну с «темными силами».

Еще одна привычка моего нежного ангела : спать могла только на животе. Обнимет руками подушку –и в царство Морфея. Она не знала как я любовался ею спящей. Разметвашиеся локаны, безмятежное лицо, ровное дыхание. А порой вдруг нахмурится и чуть слышно застонет –дурной сон мучает бедняжку. Тогда я тихонько гладил ее по волосам, щекам и шептал в ушко « Тихо-тихо, все хорошо, я рядом» . И помогало! Ей-богу, настоящий ребенок...

Все у нас складывалось замечательно. Как говориться, жили душа в душу. Днем оба пропадали на работе, скучая и бесконечно созваниваясь, зато вечера были нашим заветным временем суток. После ужина я занимал «пост» перед телевизором, а она устраивалась на полу по обыкновению лежа на животе, листала журналы или читала книги. Напевает себе под нос, переворачивает страничку за страничкой, болтает ножками. А у меня при виде этой картины все замирало « Господи, да ведь это и есть счастье! Просто быть с ней рядом, смотреть на нее, уютную, домашнюю...»

И только одно омрачало нашу идилию. Я, видимо, моральным калекой уродился. Ну, не могу я произнести « я тебя люблю»! Ни разу в жини не говорил. Я видел: моя девочка ждет от меня признания. В особо откровенные моменты смотрела пытливо : « Ну, когда же?».А потом потеряла терпение:

-я до сих пор не понимаю, как ты ко мне относишься... Со мной все ясно: я тебя люблю. Даже обажаю. А вот что у тебя на уме – тайна за семью печатями...

- Ты знаешь, как я  к тебе отношусь.

-Не знаю

-Ну ...Хорошо отношусь. Очень хорошо.

-Лично я хорошо отношусь к кошкам, очень хорошо – к персидским кошкам. И это все , чего я стою?

- Не передергивай.

-Ладно, оставим тему. Раз уж ты такой молчун, так тому и быть..

А через пару дней все повторялось снова. И ведь любил же, любил до синих мух в глазах. Я вовсе не хотел мучить мое солнышко упрямой « несознайкой», просто « заклинило» - и все тут. Она грустнела день ото дня, а я раздрожался: что за создания эти женщины? Ну, далась им эта фраза? Разве не видишь, как смотрю на тебя, не понимаешь, что только о тебе думаю?

Это и стало камнем преткновения. Она грустно смотрела на меня и ждала. А я снова отмалчивался...

В тот злосчастный день я венулся домой позднее обычного. Удивился, что она не вышла  встречать «своего  молчуна». Прошелся по квартире – куда подевалась милая-ненаглядная? И тут меня прошиб холодный пот- нет не только ее, нет ее вещей. Вихрем пронесся в ванну –так и есть: полочка, на которой еще утром «толпились» ее баночки с кремами-гелями, пуста...набрал номер мобильного: «Абонент недоступен». Выскочил на улицу, заметался как угорелый, пугая прохожих... Да куда там! Все равно, что ветра искать..вернулся домой и впервые в жизни заплакал. Нет, даже завыл, как раненный зверь. И мне не стыдно в этом признаться.

...Больше утро не наступало. День сменялся вечером, затем приходила ночь, а потом чразу опять день. Всегда серый, даже в солнечную погоду.

...Каждый раз, перед тем как окончательно проснуться, несколько минут лежал с закрытыми глазами. В виске набатом звучала одно лишь мысль: « Может быть все было сном? Никуда она не делась... Сейчас протяну руку, она здесь, желанная, родная...». И всякий разрука гладила ткань простыни, вначале спокойно, затем «скатывалась» до панических похлопываний.

«Эпоха безвременья» затянулась на три месяца. Я то жалел себя, то ненавидел ее за то, что она сбежала, даже не оставив записки. То устраивал сеансы самобичевания, лежа в ванне с ледяной водой. Дурак, идиот, ну почему я не сказал ей , что люблю? Ведь именно моя «молчанка» и стала причиной ее ухода.

Я пытался ее искать. Звонил родителям мой мучительницы, но те холодно отвечали, дескать, нет её дома, когда будет – неизвестно. Так повторялось раз за разом. Что тут непонятного? Просто не хотела меня слышать. Тогда я, подобно утопающему, ухватился за соломинку : послал сообщение на ее номер, отключенный еще в день « побега»:

Я тебя в новогоднем лесу

Меж снегов на руках унесу.

Никому я тебя не отдам,

Ни ветрам и ни злым колдунам.

Установил максимальный срок ожидания, да и забыл об этом- все равно затея безнадежная...

...Декабрь приближался к концу. Вокруг все готовились к новогоднему празднику, а я лишь раздражался, глядя на эту суету. Какое мне дело до ваших дурацких елок, гирлянд и Дедов Морозов? А особенно « убивали» вездесущие расстяжки: « С Новым годом, с новым счастьем!». Эх, ребята, мне бы старое счастье вернуть. И пусть Новый год вовеки веков не наступает, лишь бы она была рядом.

...Так брюзжал я ,возвращаясь в зимних сумерках домой, где меня давно никто не ждал. Во внутреннем кармане коротко дернул телефон – пришло сообщение. Наверняка  очередное поздравление от компании- оператора и тому подобная ерунда. Однако любопытство победило, достал трубку. На дисплее высветилось: « Сообщение доставлено». Какое, к черту, сообщение? Я никого не поздравлял, никому ничего не посылал.

Стоп! Неужели... неужели дошло сообщение, котрой отправил ей? Лихорадочно набираю заветный номер, пальцы не попадают в кнопки, и – о чудо!- длинные гудки. Один, второй, третий...

-Алло?

-Алло... Привет, это я.

-Привет, я поняла. Ты что-то хотел сказать?

-Да. Я поздравляю тебя с наступающим Новым годом...И ...Я не могу без тебя, возвращайся домой...

-Это все?

-Нет. Я люблю тебя.

-Господи! Неужели наконец-то услышала?! Не верю своим ушам...

-А ты поверь!

-А ты не будешь опять смеяться над тем, что я боюсь темноты?

-Нет. Я сам принесу тебе воды. А можно просто оставлять стакан на ночь рядом с кроватью... Главное, никогда не бросай меня больше.

- Хорошо.

-Когда ты приедешь?

-Сейчас беру такси и еду на вокзал.

-Я тебя жду.

Так!!! У меня на все про все 12 часов. А дел невпроворот: купить елку, повесить гирлянды, приготовить праздничный ужин... Новое счастье, говорите? Дудки, ко мне вернулось прежнее, и другого не надо!