«Я не ставлю себе целей внешних. Мне безразлично, быть ли римским папой или чистильщиком сапог в Калькутте, — я не связываю с этими положениями определенных душевных состояний, — но единая моя цель — вывести душу мою к дивному просветлению, к сладости неизъяснимой. Через религию или через ересь — не знаю». Леонид Каннегисер.
«Самый петербуржский петербуржец» (по выражению поэта Г. Адамовича) Леонид Каннегисер родился в марте 1896 г. в семье известного инженера-механика. Переселившись в Петербург, Каннегисер-отец, по сути дела, возглавил руководство металлургической отраслью страны, получил потомственное дворянство, а его дом в Саперном переулке стал местом встреч административной элиты и столичных знаменитостей. В доме кипела жизнь, «одна толпа сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Это был большой гостеприимный дом, «патрицианский», как называл его друг семьи поэт Михаил Кузмин: огромный зал с камином и роялем, медвежьи шкуры, ковры, стены, обтянутые шелками, роскошная иностранная мебель. В лучшие годы, до революции — лакеи, слуги, швейцар. Отец — с барской внешностью, Цветаева называла его «лордом» — считал себя «товарищем и другом великих писателей и поэтов нашей родины», которым он «с юности поклоняется». Принимали широко — от царских министров до революционеров-террористов. Лева, Левушка (семейное имя Лени) был общим баловнем, его обожали. Стройный, высокий, элегантный, карие миндалевидные глаза, нос с горбинкой, на всех фотографиях — серьезный, значительный вид. Благополучный мальчик из состоятельной дворянской семьи окончил частную гимназию Гуревича и в последний предвоенный год поступил на экономическое отделение Политехнического института. Мальчик писал стихи, да и кто тогда их не писал? Вот сестра Лулу просит купить ей какое-то особенное печенье.
ЛУЛУ
Не исполнив, Лулу, твоего порученья,
Я покорно прошу у тебя снисхожденья.
Мне не раз предлагали другие печенья,
Но я дальше искал, преисполненный рвенья.

Я спускался смиренно в глухие подвалы,
Я входил в магазинов роскошные залы,
Там малиной в глазури сверкали кораллы
И манили смородины, в сахаре лалы.

Я Бассейную, Невский, Литейный обрыскал,
Я пускался в мудрейшие способы сыска,
Где высоко, далеко, где близко, где низко, —
Но печенья «Софи» не нашел ни огрызка.
Вот такая милая и изящная безделица.
С Есениным, приехавшим из Москвы в Петербург в марте 1915 г., Каннегисер, по всей видимости, познакомился на одном из редакционных вечеров журнала «Северные записки», издательницей которого была тетка Леонида.
"Лёня для меня слишком хрупок, нежен... цветок. Старинный томик “Медного Всадника” держит в руке — как цветок, слегка отставив руку — саму, как цветок. Что можно сделать такими руками?...
Лёня. Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись — через все и вся — поэты.
Лёня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лёни не выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы — на гостинной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту... (Мысленно и медленно обхожу ее:) Лёнина черная головная гладь, Есенинская сплошная кудря, курча, Есенинские васильки, Лёнины карие миндалины. Приятно, когда обратно — и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы.
После Лёни осталась книжечка стихов — таких простых, что у меня сердце сжалось: как я ничего не поняла в этом эстете, как этой внешности — поверила." Так писала Марина Цветаева о Леониде Каннегисере и о его дружбе с Сергеем Есениным. А сам Леонид писал в одном из писем Есенину, хранящимся в Российском государственном архиве литературы и искусства: «...Вот уже почти 10 дней, как мы расстались... Очень мне у вас было хорошо! И за это вам – большое спасибо! Через какую деревню или село я теперь бы ни проходил (я бываю за городом) – мне всегда вспоминается Константиново...» Писалось это летом 1915 г., когда интеллигентный мальчик чуть ли не впервые увидел воочию русскую деревню (гораздо раньше этот юный эстет узнал и полюбил Италию, да).



До революции было еще так далеко – и никто бы не разглядел «человека, который убил Урицкого» (Г. Иванов), в «изнеженном, женственном юноше... эстете, поэте, пушкинианце» (М. Цветаева). Среди уцелевших черновиков Каннегисера — иронический перечень штампов салонной поэзии:
Лунные блики, стройные башни,
Тихие вздохи, и флейты, и шашни.
Пьяные запахи лилий и роз,
Вспышки далеких, невидимых гроз…
Георгий Иванов вспоминал, довольно злобно, один зимний вечер 1913 года. «Восемь часов вечера.
У подъезда останавливаются собственные и извозчичьи сани.
Гости раздеваются по петербургской привычке у швейцара и подымаются на второй этаж. Их встречает молодой человек в смокинге, с голубой гвоздикой в петлице — распорядитель вечера.
В большой гостиной расставлены, как в театре, венские стулья.
Это домашний спектакль, но не какой-нибудь чеховский «Медведь», а полупьеса-полубалет семнадцатилетнего гения.
Другой гений — двоюродный брат автора — написал музыку,
Третий — его товарищ — декорации в бледно-сиреневых тонах.
Балерины — сестра и ее подруги.
Приглашенные — цвет петербургского искусства.
Вот Н.Н. Врангель, вот Судейкин, вот Гумилев...
Гости рассаживаются.
Гаснет люстра.
Густо напудренный, но красный даже сквозь пудру автор музыки ударяет по клавишам.
Первая картина.
Поэт — один. Он повторяет монотонные слова: «печаль — печаль... Снег — снег... Любовь — любовь...»
Потом читает:
Прилетели бескрылые птицы Из страны бледно-розовых роз. Побледнели таинственно лица — Прилетели бескрылые птицы...
Вдруг — ослепительный свет. За сценой барабан и крики «гип-гип ура». Композитор делается багровым от усилия, музыка — оглушительной. Потом молчание.»
В финале, уже, так сказать, для полного удовлетворения всех присутствующих,
«...семь барышень босиком танцуют странный танец.
Семь голубых цветов падают с потолка к их ногам...».
«Почетные гости первых рядов давно сидят, уткнувшись лицами в носовые платки.
Кое-где заглушенный смех переходит в явный. Монокль прыгает в глазу Врангеля. Лицо Ахматовой перекошено от усилия сохранить серьезность» .
Через несколько лет «густо напудренный, но красный даже сквозь пудру автор музыки» Владимир Перельцвейг будет расстрелян, и «гениальный автор» неуспешной пьесы Леонид Каннегисер, отомстив за его смерть, тоже погибнет. Но пока…
Пьянящий воздух революции кружил головы молодым людям. И Каннегисер, и Перельцвейг поступают в Михайловское артиллерийское училице. Кумирами их были Керенский и Временное правительство.


Леонид Каннегисер

Юнкер Михайловского артиллерийского училища Леонид Каннегисер написал такие восторженные ( Господи, знал бы он!) строчки:
…И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о мать! —
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать, —
Тогда у блаженного входа,
В предсмертном и радостном сне
Я вспомню — Россия. Свобода.
Керенский на белом коне.
Вскоре Каннегисер стал председателем Союза юнкеров-социалистов Петроградского военного округа.



В роковые октябрьские дни Леонид вместе с батареей Михайловского артиллерийского училища оказался в рядах защитников Зимнего дворца. Но до участия в боевых действиях с большевиками у михайловцев не дошло. Замитинговавшие юнкера в последний момент оставили позиции и вернулись в казармы. Был ли с ними Каннегисер или остался у стен Зимнего дворца, история умалчивает. Известно лишь, что когда в феврале 1918 года Михайловское артиллерийское училище было переименовано большевиками в 1-е Советские артиллерийские командные курсы, он предпочел военной службе студенческое состояние.
В июле 1918 года по совершенно надуманному обвинению, вернее, доносу одного курсанта, сильно желавшего выслужиться перед большевиками, был арестован Владимир Перельцвейг. Доносчик сообщил комиссару курсов о том, что, по словам его соученика, в Михайловском артиллерийском училище готовится контрреволюционное выступление. С этим соучеником был дружен и Перельцвейг. Никаких фактов, хоть как-то компрометирующих Перельцвейга в глазах большевиков, следователи так и не получили. Однако это не помешало руководству петроградской ЧК приговорить к расстрелу 19 августа 1918 года шестерых курсантов и преподавателей. Был среди них и 20-летний Перельцвейг, сначала прапорщик выпуска Казанского военного училища, а потом курсант 1-х Советских артиллерийских курсов.
О расстрельном постановлении, подписанным Урицким, в городе стало известно в тот же день — оно было опубликовано во всех петроградских газетах.


Моисей Урицкий

30 августа 1918 года половине одиннадцатого Каннегисер подъехал к левому крылу дворца Росси и спешился у подъезда Комиссариата внутренних дел. Поставил велосипед, зашел в вестибюль и устроился у столика возле окна. Собирались посетители, швейцар Прокопий Григорьев принимал у каких-то барышень одежду; другой служащий, Федор Васильев, обслуживал подъемную машину, так тогда назывался лифт. Они засвидетельствовали, что юноша в кожаной куртке («высокого роста, бритый, брюнет») ни с кем не разговаривал, сидел молча, курил папиросу, посматривал в окно на велосипед и одну руку держал в кармане.
В одиннадцать приехал на своем автомобиле — реквизированном из царского гаража — Моисей Соломонович Урицкий. Урицкий был на середине вестибюля, когда юноша встал и выхватил револьвер. Грянул оглушительный выстрел. Урицкий повалился лицом вперед. Леонид попытался спастись, вбежал в подъезд какого-то дома, поднялся по лестнице. Увидев приоткрытую дверь одной из квартир, надел в прихожей хозяйское пальто, попытался скрыться, но был схвачен. Сохранилось его заявление после ареста: «Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий – не еврей. Он – отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев».
«П р о т о к о л д о п р о с а
Леонида Акимовича Каннегисера, дворянина, еврея, 22 лет, проживающего по Саперному пер., № 10, кв. 5
Допрошенный в ЧК по борьбе с контрреволюцией комендантом гор. Петрограда В. Шатовым, показал:
Я, бывший юнкер Михайловского артиллерийского училища, студент Политехнического института, 4-го курса, принимал участие в революционном движении с 1915 г., примыкая к народным социалистическим группам. Февральская революция застигла меня в Петрограде, где я был студентом Политехникума. С первых дней революции я поступил в милицию Литейного района, где пробыл одну неделю. В июне 1917 г. я поступил добровольцем в Михайлов-ское артучилище, где пробыл до его расформирования. В это время я состоял и<сполняющим> об<язанности> председателя Союза юнкеров-социалистов Петроградского военного округа. Я примыкал в это время к партии, но отказываюсь сказать к какой, но активного участия в политической жизни не принимал.
Мысль об убийстве Урицкого возникла у меня только тогда, когда в печати появились сведения о массовых расстрелах, под которыми имелись подписи Урицкого и Иосилевича. Урицкого я знал в лицо. Узнав из газеты о часах приема Урицкого, я решил убить его и выбрал для этого дела день его приема в Комиссариате внутренних дел — пятницу, 30 августа.
Утром 30 августа, в 10 часов утра я отправился на Марсово поле, где взял на прокат велосипед и направился на нем на Дворцовую площадь, к помещению Комиссариата внутренних дел. В залог за велосипед я оставил 500 руб. Деньги эти я достал, продав кое-какие вещи. К Комиссариату внутренних дел я подъехал в 10.30 утра. Оставив велосипед снаружи, я вошел в подъезд и, присев на стул, стал дожидаться приезда Урицкого. Около 11 часов утра подъехал на автомобиле Урицкий. Пропустив его мимо себя, я поднялся со стула и произвел в него один выстрел, целясь в голову, из револьвера системы «Кольт» (револьвер этот находился у меня уже около 3 месяцев). Урицкий упал, а я выскочил на улицу, сел на велосипед и бросился через площадь на набережную Невы до Мошкова пер. и через переулок на Миллионную ул., где вбежал во двор дома № 17 и по черному ходу бросился в первую попавшуюся дверь. Ворвавшись в комнату, я схватил с вешалки пальто и, переодевшись в него, я выбежал на лестницу и стал отстреливаться от пытавшихся взять меня преследователей. В это время по лифту была подана шинель, которую я взял и, одев шинель поверх пальто, начал спускаться вниз, надеясь в шинели незаметно проскочить на улицу и скрыться. В коридоре у выхода я был схвачен, револьвер у меня отняли, после чего усадили в автомобиль и доставили на Гороховую, 2.
Протокол был мне прочитан. Запись признаю правильной.
30 августа 1918 г. Л. Каннегисер
Добавление: 1) что касается происхождения залога за велосипед, то предлагаю считать мое показание о нем уклончивым, 2) где и каким образом я приобрел револьвер, показать отказываюсь, 3) к какой партии я принадлежу, я назвать отказываюсь.
Л. Каннегисер»
Но не дает ему покоя, гвоздит мысль о позорном своем бегстве, о том, какую опасную смуту внесло его вторжение в жизнь чужих, ни в чем не повинных людей. Он пишет письмо хозяину злополучной квартиры на Миллионной.
«Уважаемый гражданин!
30 августа, после совершенного мной террористического акта, стараясь скрыться от настигавшей меня погони, я вбежал во двор какого-то дома по Миллионной ул., подле которого я упал на мостовую, неудачно повернув велосипед. Во дворе я заметил направо открытый вход на черную лестницу и побежал по ней вверх, наугад звоня у дверей, с намерением зайти в какую-нибудь квартиру и этим сбить с пути моих преследователей. Дверь одной из квартир оказалась отпертой. Я вошел в квартиру, несмотря на сопротивление встретившей меня женщины. Увидев в руке моей револьвер, она принуждена была отступить. В это время с лестницы я услышал голоса уже настигавших меня людей. Я бросился в одну из комнат квартиры, снял с гвоздя пальто и думал выйти неузнаваемым. Углубившись в квартиру, я увидел дверь, открыв которую оказался на парадной лестнице.
На допросе я узнал, что хозяин квартиры, в которой я был, арестован. Этим письмом я обращаюсь к Вам, хозяину этой квартиры, ни имени, ни фамилии Вашей не зная до сих пор, с горячей просьбой простить то преступное легкомыслие, с которым я бросился в Вашу квартиру. Откровенно признаюсь, что в эту минуту я действовал под влиянием скверного чувства самосохранения и поэтому мысль об опасности, возникающей из-за меня для совершенно незнакомых мне людей, каким-то чудом не пришла мне в голову.
Воспоминание об этом заставляет меня краснеть и угнетает меня. В оправдание свое не скажу ни одного слова и только бесконечно прошу Вас простить меня!
Л. Каннегисер»
Впрочем, покаяние это, написанное с целью отвести удар от ни в чем не повинного князя, к адресату не попало, осталось в деле. Бедному князю – хозяину злополучного пальто- уже ничто не могло помочь — его ожидал неминуемый расстрел.
Волна арестов, обысков и допросов все нарастает. В большинстве случаев следователи остаются ни с чем. «Казалось, что хорошие знакомые Леонида Каннегисера будут играть роль в деле, но после допроса таковых, например, Юркуна и др., пришлось немножко разочароваться, — признаются в докладе следователи Отто и Рикс. — Это, очевидно, знакомства Леонида Каннегисера из „Бродячей собаки” и прочих злачных мест, которые усердно посещал убийца, сын миллионера».
Разумеется, для следователей-чекистов «Бродячая собака» — только злачное, постыдное место, а не знаменитое литературное кафе Серебряного века русской культуры, и Леонид — сын миллионера, а не талантливый поэт, друг лучших поэтов России. Чудом избежал тогда ареста — только потому, что оказался в Москве, — Сергей Есенин
Петроградские газеты 31 августа залиты трауром, кроме срочного сообщения о покушении на Ленина, они информируют о церемониале предстоящих торжественных похорон Урицкого на Марсовом поле. «Пуля попала в глаз, смерть последовала через час», — нечаянно рифмует «Северная коммуна», что наверняка не ускользает от внимания поэта-террориста. И лозунги, лозунги, лозунги, разлетаются шрапнелью, один кровожадней другого! «Ответим на белый террор контрреволюции красным террором революции!» «За каждого нашего вождя — тысяча ваших голов!» «Они убивают личностей, мы убьем классы!» «Смерть буржуазии!»
А Канегисер пишет стихи….Он чувствует себя победителем!
Что в вашем голосе суровом?
Одна пустая болтовня.
Иль мните вы казенным словом
И вправду испугать меня?

Холодный чай, осьмушка хлеба.
Час одиночества и тьмы.
Но синее сиянье неба
Одело свод моей тюрьмы.

И сладко, сладко в келье тесной
Узреть в смирении страстей,
Как ясно блещет свет небесный
Души воспрянувшей моей.

Напевы Божьи слух мой ловит,
Душа спешит покинуть плоть,
И радость вечную готовит
Мне на руках своих Господь.
Стихи, стихи…Удивительное время! На похоронах Урицкого на трибуне — «красный Беранже», поэт Василий Князев. Читает стихи, написанные специально по этому печальному случаю, — в тот же день они появились в «Красной газете» под заглавием «Око за око, кровь за кровь»:
Мы залпами вызов их встретим —
К стене богатеев и бар! —
И градом свинцовым ответим
На каждый их подлый удар…
Клянемся на трупе холодном
Свой грозный свершить приговор —
Отмщенье злодеям народным!
Да здравствует красный террор!
И газета со стихами Князева попадает к Леониду — не иначе как специально дают, для устрашения, — и тут же вызывает у него стихотворный отклик:
Поупражняв в Сатириконе
Свой поэтический полет,
Вы вдруг запели в новом тоне,
И этот тон вам не идет.

Язык — как в схватке рукопашной:
И «трепещи», и «я отмщу».
А мне — ей-богу — мне не страшно,
И я совсем не трепещу.

Я был один и шел спокойно,
И в смерть без трепета смотрел.
Над тем, кто действовал достойно,
Бессилен немощный расстрел.
И пронзительные прощальные слова : «Человеческому сердцу не нужно счастье, ему нужно сияние, — торопливо записывал перед казнью Леонид Каннегисер. — Если бы знали мои близкие, какое сияние наполняет сейчас душу мою, они бы блаженствовали, а не проливали слезы. В этой жизни, где так трудно к чему-нибудь привязаться по-настоящему, на всю глубину, — есть одно, к чему стоит стремиться, — слияние с божеством. Оно не дается даром никому, — но в каких страданиях мечется душа, возжаждавшая Бога, и на какие только муки не способна она, чтобы утолить эту жажду. И теперь всё — за мною, всё — позади, тоска, гнет, скитанья, неустроенность. Господь, как нежданный подарок, послал мне силы на подвиг; подвиг свершен — и в душе моей сияет неугасимая божественная лампада. Большего я от жизни не хотел, к большему я не стремился. Все мои прежние земные привязанности и мимолетные радости кажутся мне ребячеством, — и даже настоящее горе моих близких, их отчаянье, их безутешное страдание — тонет для меня в сиянии божественного света, разлитого во мне и вокруг меня».



Ему всего двадцать два года.

Каннегисер был расстрелян в один из дней от 18 сентября и до 1 октября. Точная дата неизвестна.
На следующий день после официального сообщения о его расстреле на конференции Чрезвычайных комиссий Северной области Бокий отчитался: «За время красного террора расстреляно около 800 человек». Но только в Кронштадте, по докладу Егорова, главы местной Чрезвычайки, «в связи с красным террором произведено до 500 расстрелов».
Теперь самое удивительное. Родителей Каннегисера и его родственников не только не расстреляли, но и довольно быстро выпустили из Чека, и предоставили им возможность уехать из России.

В новогоднюю ночь 1912 года в Петербурге открылись двери легендарной « Бродячей собаки». Тогда был впервые торжественно исполнен гимн «Собаки», сочиненный Всеволодом Князевым.

Во втором дворе подвал,
В нем — приют собачий.
Каждый, кто сюда попал —
Просто пес бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Гав!

На дворе метель, мороз,
Нам какое дело!
Обогрел в подвале нос
И в тепле все тело.
Нас тут палкою не бьют,
Блохи не грызут.
Гав!

Лаем, воем псиный гимн
Нашему подвалу!
Морду кверху, к черту сплин,
Жизни до отвалу!
Лаем, воем псиный гимн,
К черту всякий сплин!
Гав!

Все, а на открытие кабаре среди прочих пришли Анна Ахматова, Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Саша Черный, Игорь Северянин, Тамара Карсавина, Михаил Фокин, все дружно прогавкали стихи молодого юнкера.



Георгий Иванов вспоминает: «Бродячая собака» была открыта три раза в неделю: в понедельник, среду и субботу. Собирались поздно, после двенадцати. К одиннадцати часам, официальному часу открытия, съезжались одни «фармацевты». Так на жаргоне «Собаки» звались все случайные посетители, от флигель-адъютанта до ветеринарного врача. Они платили за вход три рубля, пили шампанское и всему удивлялись». Поэт-футурист Бенедикт Лившиц более точен: «Основной предпосылкой «собачьего» бытия было деление человечества на две неравные категории: на представителей искусства и на «фармацевтов», под которыми разумелись все остальные люди, чем бы они ни занимались и к какой бы профессии они ни принадлежали ».


В "Бродячей собаке"

Литераторов и артистов пускали бесплатно, а с «фармацевтов» драли за вход солидные суммы, доходившие иногда до 25 рублей. До 200 евро по теперешнему курсу.
За что брали такие деньги?
А где еще простые смертные могли, предположим, живьем, не на сцене, увидеть гениальную балерину Тамару Карсавину, танцующую прямо на зеркале в двух шагах от них номер, поставленный для нее самим Михаилом Фокиным?!


Тамара Карсавина

Ну, а подешевле, всего за три рубля можно было, напоминает Иванов, лицезреть такую картину:
«Комнат в «Бродячей собаке всего три.
Буфетная и две «залы» — одна побольше, другая совсем крохотная.
Это обыкновенный подвал, кажется, в прошлом винный погреб.
Теперь стены пестро расписаны Судейкиным, Белкиным, Кульбиным.
В главной зале вместо люстры, выкрашенный сусальным золотом обруч.
Ярко горит огромный кирпичный камин.
На одной из стен большое овальное зеркало.
Под ним длинный диван — особо почетное место.
Низкие столы, соломенные табуретки.»


В артистическом кафе.


Н.Н. Евреинов так вспоминал о кабаре: «Вся роспись стен, задорная, таинственно-шуточная, если можно так выразиться, являла, разумеется, не «декорации» в узком смысле этого слова, но как бы декорации, переносящие посетителей подвала далеко за пределы их подлинных места и времени. Здесь сказывались полностью те чары «театрализации данного мира», какими Судейкин владел как настоящий гипнотизер. И под влиянием этих чар, путавших жизнь с театром, правду с вымыслом, «прозу» с «поэзией», посетители «Бродячей собаки» как бы преображались в какие-то иные существа, в каких-то в самом деле фантастичных и сугубо вольных, «бродячих», «бездомных» собак из «царства богемы. «…И стены, и камин были расписаны именно что «зверски». Поверхность стен в одной из комнат — а их было две — ломала кубическая живопись Н. Кульбина, дробившие ее плоскость разноцветные геометрические формы хаотически налезали друг на друга. Другую комнату от пола до замыкающих сводов расписал Судейкин фигурами женщин, детей, арапчат, изогнувшимися в странном изгибе, невиданными птицами, прихотливо переплетенными с фантастическими цветами. Их болезненно-избыточная роскошь, сталкивающая лихорадочно-красное с ядовито-зеленым, вызывала в памяти образы «Цветов зла» Бодлера».


Судейкин

«О, богемными преданиями воспетая «Бродячая собака»! — вспоминал один из постоянных посетителей этого кафе Анатолий Шайкевич — как обольстителен, как полон неоспоримой, убогой прелести был твой чадный уют, твоя в свиную кожу переплетенная и входы охранявшая книга,
твои от чуть-чуть перепитого вина всегда казавшиеся покривившимися своды.
И сколько сейчас забытых, неписанную историю творящих слов было в тебе произнесено в те быстро сгоревшие ночи, когда по твоим склизким и снегом занесенным ступенькам спускались наряду с лоснящимися бархатными тужурками и косоворотками чрезмерно громко смеявшиеся дамы в декольте и своими моноклями игравшие безукоризненно скроенные фраки...
Крошечная, из теса наскоро сколоченная эстрада твоя посвящена была музам. На ней читали свои еще не напечатанные стихи Блок, Гумилев, Мандельштам, Кузмин. На ней Карсавина танцевала под музыку Куперена и Люлли, ...а петербургская Форнарина, Олечка Судейкина распевала лукавые песенки писательницы Тэффи...».


Ольга Судейкина

Анна Ахматова писала о ночах в « Собаке..»

..Да, я любила их, те сборища ночные,
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофеем пахучий, тонкий пар,
Камина красного тяжелый, зимний жар,
Веселость едкую литературной шутки...


Анна Ахматова

Есть еще и не менее знаменитое четверостишие Кузмина...

Здесь цепи многие развязаны,
Все сохранит подземный зал,
И те слова, что ночью сказаны,
Другой бы утром не сказал.


Михаил Кузмин

«Действительно, — подтверждает и Георгий Иванов, — сводчатые комнаты «Собаки», заволоченные табачным дымом, становились к утру чуть волшебными, чуть «из сказок Гофмана».
На эстраде кто-то читает стихи, его перебивает музыка или рояль.
Кто-то ссорится, кто-то объясняется в любви...
Ражий Маяковский обыгрывает кого-то в орлянку.
О.А. Судейкина, похожая на куклу, с прелестной, какой-то кукольно - механической грацией танцует «полечку» — свой коронный номер.
Сам мэтр Судейкин, скрестив по-наполеоновски руки, с трубкой в зубах, мрачно стоит в углу. Его совиное лицо неподвижно и непроницаемо. Может быть, он совершенно трезв, может быть, пьян — решить трудно...».


Владимир Маяковский

Легко узнать "Бродячую собаку" в стихах Ахматовой:


Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.

Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.

Навсегда забиты окошки.
Что нам, изморозь иль гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.

О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.

1 января 1913

Анна Ахматова

Но лето 1914 г. явилось роковым не только для страны, но и для «подвала». В отсутствие некоторых «мэтров», в состоянии стремительного падения общественного духа , с увеличением притока «фармацевтов» в кабаре «власть захватывают» футуристы.
Последней подготовленной программой стал вечер, посвященный литературно-художественному сборнику «Стрелец» 25 февраля 1915 г. Через неделю кабаре «Бродячая собака» было закрыто. С. Судейкин с горечью вспоминал об этом эпизоде: «…Только не осенью нас зарезали, а ранней холодной весной. С утра шатаясь по городу, мы пришли в «Бродячую собаку» — Маяковский, Радаков, Гумилев, Толстой и я. Была война… Карманы пучило от наменянного серебра. Мы сели в шляпах и пальто за круглый стол играть в карты. Четыре медведеподобных, валенковых, обашлыченных городовых с селедками под левой рукой, сопровождаемые тулупным дворником с бляхой, вошли в незапертые двери и заявили, что Общество интимного театра закрывается за недозволенную карточную игру. Так «Бродячая собака» скончалась».