источник

  Опубликовала Ольга Филиппова , 1

Весна 1946 года. Странно, но даже огромные хвалебные рецензии на первых полосах парижских газет не так его радовали, как эта скромная полоска бумаги — билет на поезд. Неужели всего через несколько дней он будет в Пиренеях? Огромный город с его машинами, клошарами, полицейскими и даже театрами останется где-то далеко-далеко. А ведь он любит Париж. Но работа над «Калигулой» действительно потребовала огромных усилий. Так что после триумфальных премьерных показов спектакля он, Жерар Филип, с чистой совестью может позволить себе пару недель отдыха.
К тому же компания подбирается приятная – его добрые знакомые Жак Сигюр, с которым они снимают одну квартиру на двоих, и Николь Фуркад – владелица ожидающего их домика в горах. С ней Жерар встретился еще в оккупированной Ницце в 1942-м. А недавно Сигюр приводил Николь к нему в уборную после премьерного показа «Калигулы».
Жерар уверен: уж они-то не станут петь ему бесконечную осанну, как авторы рецензий и статей! Скорее всего, наоборот, будут подшучивать над слишком цивилизованным товарищем, неспособным с первобытным изяществом перепрыгнуть с одного камня на другой.
Между прочим, Николь — режиссер-документалист и журналист, она объездила многие экзотические уголки мира. Горы, пустыни, джунгли — где только не ступала ее маленькая ножка! Так что пусть подшучивает, имеет право…

                                               
Главные слова.

«Тропинка, по которой мы шли друг к другу, была окружена такими цветущими кустами, уходила в такую безмятежную даль!» - давно ли эти слова из пьесы «Любовью не шутят» Жерар произносил со сцены, и теперь они воплотились в жизнь. Вот тропинка, вот цветущие кусты. И девушка, что идет ему навстречу, бесконечно дорога Жерару.
Неужели надо было приехать в чудесные горы Иберии, чтобы разглядеть Николь? Четыре года он знаком с ней, но влюбленность свою ощутил лишь теперь. А она? Жерару казалось, что с Николь происходит то же самое. Во всяком случае, здесь они все время вместе: гуляют, спорят о жизни и смерти, читают одни и те же книги. Долго обсуждают роман Раймона Радиге, по которому будет сниматься фильм «Дьявол во плоти». Жерар приглашен на пробы. Принять предложение или нет, он впервые решает вместе с Николь. Оказывается, они оба согласны и в этом, и во многом другом.
Умница Жак не обижается. Вчера он, весело им подмигнув, сказал: «Друзья, а у вас, похоже, роман!» И Николь засмеялась. Жерар же всю ночь не мог уснуть, думал, как теперь им быть, ведь Николь на пять лет его старше, замужем за известным синологом и дипломатом Фуркадом, у нее 6-летний сын. Но сначала нужно, чтобы все главные слова были произнесены…

Объяснение произошло накануне отъезда.
Жерар и Николь стояли на холме. Перед ними простиралась та самая безмятежная даль. Уже несколько минут они молчали. «Может, напрасно я все это сказала? - думала девушка. — Но он должен был знать, что я надолго уезжаю. Ни один журналист не отказался бы от такой поездки». — «Это для меня все просто, — в свою очередь, размышлял Жерар, — а ей предстоит сделать выбор между мной и мужем. Так что, возможно, самой судьбой посылается нам это испытание…»
После возвращения с Пиренеев Николь отправилась в Азию. Затем ненадолго вернулась в Париж и вновь уехала.
Означает ли это окончательную разлуку? Оба они — и Жерар, и Николь — готовы в это поверить… Но случается, что на сцене, во время репетиций, в павильоне киностудии с уст молодого актера неотвратимо срывается имя, отсутствующее в тексте диалога, вместо того, которое он должен был произнести: «Разве моя вина в том, что я люблю Николь (вместо «Клелию»)?»
Мучительная разлука помогла влюбленным понять: они должны быть вместе.

В сентябре 1948 года Николь рассталась с мужем и, забрав сына Алена, переехала к Жерару.
«Продолжительная беседа».

Свадьба состоялась в Нейи 29 ноября (1951 г.). Мэр господин Перетти назначил гражданскую запись на половину десятого утра (никакого венчания по просьбе Анн), а о своем «свидетельстве» Рене Клер (выдающийся кинорежиссер) с Жаном Виларом (выдающийся театральный режиссер и актер, создатель Национального народного театра – ННТ) узнали накануне.
Скрытничанье — пресловутые шалости Жерара — его неуемная любовь к сюрпризам или ребячливый авантюризм? Ни то, ни другое. Скорее — чувство самосохранения, желание оберечь свою жизнь звезды, кумира, легенды от суетных россказней, болтовни и сплетен. Тем не менее, без пересудов не обошлось. «Почему она? Кто же эта Николь Фуркад?» - спрашивали друзья, но Жерар никому не желал давать объяснений.
Это всех интриговало, как распаляло воображение и то, что мать Жерара была недовольна выбором сына и в день свадьбы даже не пришла поздравить молодых.

Ревность, эгоистичное желание сохранить над обожаемым сыном свой авторитет и влияние? Или твердость, мужская сильная воля и необщительность Анн внушали матери неприязнь — все то, что покорило Жерара пять лет назад в пиренейском поместье Гюшен, где они отдыхали с Жаком Сегюром. Тогда ее еще звали Николь. Позже Жерар сам перекрестил любимую в Анн, считая это имя более поэтичным.
Анн — первая женщина в жизни Жерара, противопоставившая его капризной ребячливости, романтизму и мечтательности трезвость и критичность оценок, напряженность интеллектуальной жизни, иронический максимализм. Он витал в облаках. Она прочно стояла на земле.
«Я не люблю волшебные сказки и не верю в фантазии. Для меня красота реальности превосходит всякие надуманные прикрасы». Так она говорила. И это не фразы. Анн — первая европеянка, преодолевшая на осле, верблюде и пешком исторический «шелковый путь» из Китая в Индию, которым когда-то прошел Марко Поло через Тибет, Гималаи и Кашмир.

Об этом поразительном путешествии она написала в книге «Азиатский караван». В книге документальной, умной и немного пресной, безо всяких восторженных или лирических уклонений в сторону.
Анн снимала фильм для Музея Человека, интересовалась социологией и экономикой, с головой уйдя в журналистику.
Друзья за глаза называли ее «женщиной с чертовской волей и чертовским мужеством». Недоброжелатели за ее спиной ворчали, что «у этой старухи кошмарный характер», что она просто «чудовище, начиненное политикой».
Она была поглощена глубоким чувством к Жерару. Но одновременно и анализировала свое состояние: «Что такое любовь? Это — источник, начало источника. Это — когда мир становится богатым. Это — восхищение, чувство, будто ты впервые встретился с чудом и в то же время уже знаком с ним. Это — возвращение в потерянный рай. Обретение мира между телом и духом. Ощущение нашей силы и нашей хрупкости, привязанность к жизни и отсутствие страха перед смертью. Вера, непоколебимая и, вместе с тем, неустойчивая, переходящая, которую каждый день нужно завоевывать заново…»
«Тайна необходима любви, как зерну — лучи солнца. Но ведь лелеять тайну, пестовать ее — значит признать ее хрупкость». Анн была уверена, что тайны быть не должно, ее нужно раскрыть. И чем глубже удастся проникнуть в нее, тем крепче будет наше убеждение, что она существует…
«Я смотрю, как ты спишь; мир, в котором ты сейчас пребываешь, улыбка в уголках твоих губ, чуть вздрагивающие ресницы, твое обнаженное и беспомощное тело — это и есть тайна. — Писала Анн Жерару. — Я плаваю в теплой и прозрачной воде. Ты где-то рядом, я жду, когда ты появишься в проеме двери, увитой глициниями. Ты говоришь мне «доброе утро», я знаю, что тебе снилось, с какими мыслями ты проснулся, и все-таки ты — тайна».

Жерар восхищался Анн, старался в отношениях с ней избежать того, что называл «поверхностной романтикой». Он нередко цитировал замечание Ницше о том, что «брак – это еще и продолжительная беседа».
Свое отношение к жене Жерар показывал всем без ложной скромности — за кулисами в театре брал на руки, целовал, не стыдясь нескромных и любопытных глаз. Она же часто ждала его после спектакля в маленькой театральной гримерке с чашкой горячего шоколада.
Никто не помнил, чтобы Анн говорила глупости или допустила досадную бестактность. Ее суждения о костюме, об освещении, об актерской игре были если не всегда точны, то, по крайней мере, интересны. Жерар прислушивался к ней, обсуждая каждый творческий шаг. Планы, которые он вынашивал, роли, которые его влекли. Вместе они взвешивали и разбирали сделанные ему предложения, — принять их или отвергнуть. Вместе с Анн, увлеченной кино- и фотосъемками, Жерар заснял свое любимое детище — Авиньонский театральный фестиваль, пытаясь задержать ускользающие из рук события.
Анн находила время, чтобы сопровождать мужа в большинстве выездов на съемки, в гастрольных турне, путешествиях по Мексике, Греции, Советскому Союзу, Китаю… Она была его музой и возлюбленной. И кто бы мог подумать, что придет время, когда Анн вынуждена будет стать для Жерара еще и самоотверженной сиделкой.
Он никогда не отличался крепким здоровьем, хотя и сражался с болезнями так же истово, как работал над ролями. Когда туберкулезный процесс обострялся, Анна выхаживала его, как маленького ребенка, мгновенно забывая о собственных наполеоновских планах. На лечение требовались немалые деньги. А ее красавец-муж, знаменитость и гордость Франции, абсолютно не умел вести финансовые дела и поэтому зарабатывал гораздо меньше, чем мог бы. Жерар играл на сцене — Анн занималась строительством дома, он мечтал — она отстаивала его гонорары…

В отличие от многих актеров, женившихся на женщинах «из мира театра», Жерар Филип избрал себе спутницу с иной, хотя и столь же увлекательной профессией. И жизненный опыт одного из них был сокровищницей для второго. Он царил в мире театра, она открывала перед ним огромный мир, который постигала сама. Романы деятелей искусства зачастую обращаются в моментальную вспышку рекламы. О любви Жерара и Анн никто не говорил. Это была настоящая любовь.
Сокровенное.

Анн действительно стала для Жерара основой того домашнего и сокровенного мира, куда она привнесла столько вещей, о которых прежде он даже не подозревал. И мир этот был в трех ликах.
Первый — обжитой, налаженный, невозмутимый, обитал в просторных и светлых комнатах на улице Турнон. Там стояла современная, строгого стиля, скупо подобранная мебель, но было много книг, цветов и игрушек, к которым Жерар питал слабость и привозил их из своих гастрольных поездок и путешествий. Рядом отлично уживались керамический петух, покрытый солнечной охрой, и мрачный мексиканский бык, русские матрешки, одетые в яркий ситец, китайские бумажные «болванчики», японские марионетки, расписная деревянная прачка из Швеции, сицилийская тележка в разноцветных перьях…
Здесь же, на большом балконе Жерар поселил двух голубей — символ их любви с Анн.

Второй лежал в тридцати километрах от Парижа, в Сержи, укрываясь желто-красными стенами старинного дома под черепичной кровлей и растекаясь в лесном пространстве, среди дремотной тишины, запахов кедра, дубовых и каштановых листьев. Ленивая Уаза несет свои воды в нескольких шагах от заброшенной части парка, мшистой, заросшей плющом и низким кустарником. Больше всего Жерар любил Сержи ранним июньским утром, когда с крыльца можно охватить взглядом летнее великолепие его владений: молочную дымку над рекой, окаймленные тмином кудрявые грядки с морковью и салатом, ребристые листья земляники, пунцовую пушистость пионов, розарий, в котором крутятся дождевальные установки, молодые персиковые деревья и смоковницы. Здесь он чувствовал себя живым среди живого, здесь он сбрасывал личину «священного идола», высвеченную лучом прожектора, отдыхал от трудной и хлопотливой работы председателя в Союзе актеров.
Он бежал к этим каштанам и кедрам, спасаясь от рекламы, шумихи и мишуры, каждодневно преследовавших его и грозивших полным подчинением себе. Он оборонялся своим садовничеством, сельским уединением, долгими вечерами у полыхающего камина с Анн, чтением Бальзака или Толстого, Роже Мартен дю Гара, Стендаля, Достоевского или Жида… Он постоянно перечитывал выдающиеся пьесы, подчеркивал отдельные места, делал заметки, планируя свою актерскую жизнь на годы вперед.

Его третий мир – такой же зеленый, но еще более гомонящий и солнечный на провансальской земле в виноградном Раматюэлле, имении Анн, где особенно хорошо в мае.
Розовый дом за камышовой изгородью почти сжимался под натиском курчавых лоз. Там все было сделано руками Жерара. Никакой роскоши: стены побелены известкой, пол выложен красной плиткой, мебель деревенская…
По утрам, после завтрака в беседке из виноградных лоз, семейство отправлялось на стареньком форде на пустынный пляж, под сень тропического тростника на три райских часа.
Вернувшись домой, они отдыхали в прохладе комнат или в тени сосен, если дул слабый ветерок. Жерар с удовольствием обсуждал с трактористом предстоящие работы, а иногда и сам принимал в них участие. По вечерам они наведывались в маленький кабачок в Раматюэлле, с хозяевами которого дружили, побеседовать о местных делах. Но вовремя старались возвратиться домой — к моменту купания малышей. Ведь час, когда их укладывают спать, это торжественный час…
Анн и Жерар любили сидеть в шезлонгах на террасе, облачившись в старые джинсы и клетчатые фланелевые рубашки, и следить за тем, как сумерки расползаются над соседними черепичными крышами…

Отец.

Старшая — Анн-Мари родилась 21 декабря 1954 года, младший — Оливье – 9 февраля 1956 года.
Профессор Веллэй, принимавший роды у Анн, рассказывал, как вел себя знаменитый актер, настоявший на своем присутствии в родовой палате.
«В период отдыха между схватками, — вспоминает Веллэй, — Жерар давал волю радости. Во время финальной фазы он стоял радом со мной и восхищенно следил за Анн… Когда раздался первый крик новорожденной, Жерар пришел в неописуемый восторг. «Она красавица, моя маленькая дочка! Браво, лекарь!» — повторял и повторял он, разглядывая малышку. Конец ночи новоиспеченный отец провел в кресле рядом с кроватью жены и колыбелькой девочки… А я, уже сидя за рулем машины, снова отчетливо ощутил силу их чувств».

Жерар Филипп и профессор Веллэй стали близкими друзьями. «Утверждаю, — пишет доктор в своих воспоминаниях, — что наша привязанность вспыхнула при рождении Анн-Мари, в вихре наших общих переживаний».
Гордость Жерара, его восхищение столь желанным ребенком никак не уменьшились и после того, как позади остались первые дни опьянения радостью. Он находил в малютке массу необыкновенных качеств. И, вероятно, Анн-Мари при таком любвеобильном родителе выросла бы очень избалованной, ни появись на свет четырнадцать месяцев спустя ее брат Оливье.
Разумеется, Жерар присутствовал и при этих родах. К тому же через несколько минут после рождения мальчика отец неловко попытался надеть ему пару бледно-голубых башмачков. Видите ли, ножки ребенка показались ему холодными!

Независимо от того, возвращался ли Жерар домой из Дворца Шайо (ННТ) или с другого конца света, он мчался семимильными шагами в комнату детей. Он читал им стихи и каждый раз рассказывал историю Зоэ — роман, не имеющий конца, многосерийный фильм, который Жерар с упоением разыгрывал в лицах. Анн-Мари и Оливье слушали его, затаив дыхание.
По словам Анн, никто не умел говорить с детьми с таким тактом, с такой мягкостью, так умно, как говорил с ними Жерар. Это — «секрет умения говорить с людьми, будь то маленькие дети или взрослые, превращающиеся в детей, когда они смотрят зрелища».

Одиночка.

Когда родилась Анн-Мари и журналисты рвались взять у Жерара интервью, он отбивался от них и кричал: «Оставьте мою дочь мне, оставьте!». Рождение сына ему удалось «засекретить» лучше — даже для ближайших коллег по цеху появление на свет Оливье оказалось неожиданным.
И так во всем. Анн и Жерар бдительно оберегали свое личное пространство от жадной до «жареных фактов» прессы. «Я нокаутирую всякого, кто посмеет сунуть нос в мою жизнь», — говорил Жерар осаждавшим репортерам, допрашивающим о цвете его носков и меню субботнего ленча. А на вопрос: «Почему вы редко появляетесь на людях?», — неизменно отвечал: «Потому что я люблю спать».
И в парижской квартире, и в Сержи, и на море чета Филип почти никого не принимала — лишь самых близких друзей.
Жюри из репортеров по скандальной хронике присудило Жерару премию «Лимон», которой награждают самого необщительного актера года…
Он вообще был существом скромным, сдержанным, скрытным, никогда не пускавшим в свой внутренний мир. Никогда и никого. Кроме Анн.
Ей было дозволено все. И даже ужас от истеричной исповеди о его бульварных похождениях, игорных домах и адских мистификациях, которой он ее однажды оглушил:
-Ты думала, что вышла замуж за ангела, да? Ангелы не женятся!
Ее спас обморок. Исцелил кающийся, коленопреклоненный Жерар.
A через три недели после этого безумия у Жерара Филиппа был обнаружен рак печени.

В этот же день осиротела голубка, жившая на балконе квартиры на улице Турнон…

Прощание.

Закусив губу, чтобы не заплакать, Анн вошла в комнату. Лицо Жерара было обращено к жене, но его открытые глаза с отливающими перламутром белками смотрели в одну точку.
Анн вспомнила недавний разговор с доктором. «Сколько он сможет прожить?» — «Месяц, самое большое полгода». — «Он будет страдать?» — «Нет, смерть наступит от истощения». Ну, вот и все. Анн механически подняла с пола томик Еврипида, закрыла Жерару глаза и долго еще сжимала в руках его холодные пальцы.
Когда-то, в запорошенном снегом ночном Люксембургском саду он сказал ей: «Если придет беда, будем держаться достойно», и Анн обещала ему это. Теперь, когда черта подведена, ей придется сдержать слово.

Знал ли Жерар, что у него рак печени и нет никакой надежды? Вряд ли… «Как ты думаешь, через две недели я смогу принять ванну?» — этот вопрос он задал ей вчера. Нет, Жерар не собирался умирать — через несколько дней ему должно было исполниться всего 37 лет! И Еврипида читал, потому что думал о будущей роли… Да вот и записная книжка гениального и прилежного ученика лежит у изголовья: «Для меня, через двадцать лет…»
Больше не нужно лгать ему, друзьям, лгать его матери и, может быть, самой себе — беспощадная правда простерта прямо перед ней. Надо собрать все силы и ничем не выдать того смятения и ужаса, с которым ей придется встречать каждый будущий час без него на этой земле. Самое трудное — дети. Она еще не знает, что им скажет…

Однажды, в Авиньоне, сыграв Сида, Жерар сказал Анн: «Если вдруг умру, похорони меня в этом колете и плаще…». Она исполнила его просьбу.
Серым утром 27 ноября черная похоронная машина, с крыши которой свисали тяжелые гирлянды орхидей, направилась в Раматюэль, за ней — весь траурный кортеж. Анн, простоволосая, в белом пальто, не похожая на вдову — так хотел Жерар.

— Обязательно остановитесь в Молье, — говорит она шоферу, потом поясняет, — там, в ресторанчике мы с Жераром всегда завтракали.

Когда Анн выходит из маленькой гостиницы, у нее почти счастливое лицо — не остановиться здесь она не могла. Это значило предать Жерара. Слишком много часов простого житейского счастья проведено тут. О них напоминают колченогие столики и хрусткие, накрахмаленные салфетки…

Раматюэль. Могила вырыта около разрушенной старой часовни, на новом кладбищенском участке, рядом с ней могильщик посадил куст мимозы. На могиле не должно быть ни цветов, ни креста, ни камня — так тоже хотел Жерар. Неподалеку сумрачными факельщиками застыли кипарисы. Прах Жерара Филипа предали земле в субботу 28 ноября 1959 года. В канун восьмой годовщины его свадьбы.

Когда Анн бросила в могилу розу, начался ливень…

Прошли годы. На раматюэльском кладбище разросся шиповник, вымахала мимоза, на ней надпись: «Пожалуйста, не обрывайте мимозу. Спасибо». На другой табличке выгоревшими на солнце черными буквами выведено: «Кроме живых цветов ничего не класть на могилу Жерара Филипа». Теперь на ней лежит простой четырехугольный камень, на котором обозначено:

ЖЕРАР ФИЛИП

4 декабря 1922 года

25 ноября 1959 года

Postskriptum

В 1966 году Анн Филип выпустила книгу своих воспоминаний о Жераре, озаглавив ее: «Одно мгновение».

Как ни парадоксально это прозвучит, но материал из этой книги использовался психологами для исследования человеческого горя, настолько достоверно Анн описала свое состояние, потеряв горячо любимого человека.
Трудно определить ее жанр: не повесть, не лирический дневник, не записки, в которых она воскрешает прошлое. Это пронзительный монолог, обращенный Анн к ее мужу. Ее последний разговор с ним, в котором она говорит ему все, что не могла сказать при жизни…

Это – монолог любви.

«Сегодня солнце, как и счастье, спрятано, но оно существует».

« Утро начинается хорошо. Я научилась вести двойную жизнь. Я думаю, говорю, работаю, и в то же время я вся поглощена тобой. Время от времени предо мною возникает твое лицо, немного расплывчато, как на фотографии, снятой не в фокусе. И вот в такие минуты я теряю бдительность: моя боль – смирная, как хорошо выдрессированный конь, и я отпускаю узду. Мгновение – и я в ловушке. Ты здесь. Я слышу твой голос, чувствую твою руку на своем плече или слышу у двери твои шаги. Я теряю власть над собой. Я могу только внутренне сжаться и ждать, когда это пройдет. Я стою в оцепенении, мысль несется, как подбитый самолет. Неправда, тебя здесь нет, ты там, в ледяном небытии. Что случилось? Какой звук, запах, какая таинственная ассоциация мысли привели тебя ко мне? Я хочу избавиться от тебя, хотя прекрасно понимаю, что это самое ужасное, но именно в такой момент у меня недостает сил позволить тебе завладеть мною. Ты или я. Тишина комнаты вопиет сильнее, чем самый отчаянный крик. В голове хаос, тело безвольно. Я вижу нас в нашем прошлом, но где и когда? Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда делала».

«Я осознала, - пишет в заключительных строчках Анн Филип, - что ничего не могу изменить в мире из-за того, что тебя больше нет на земле. Я держу наших детей за руки и ощущаю свою ответственность за них. Время их возмужания придет, и я буду в нем участвовать. Грезы о том, что было бы, если бы ты был со мной не осуществимы, но я не хочу освободиться от тебя».
• Через несколько лет после смерти мужа Анн Филип выпустила две посвященных ему книги: мемуары «Одно мгновение» и сборник «Жерар Филип: воспоминания, собранные Анн Филип».

Источник

Аэлита 54