Немецкую литературу я знаю хуже некуда. Из того очень немногого, что читал, этот роман Генриха Бёлля - мое любимое произведение. Понравился он мне не только за ярко выраженный (острый и одновременно изящно-остроумный) антиклерикализм и едко-критический взгляд на буржуазную Западную Германию через 20 лет после падения Третьего Рейха, но и просто за возможность без каких-либо искусственных усилий проникнуться чувствами и мыслями главного героя, от лица которого ведется повествование, и отсутствие психологических, моральных, идеологических и прочих препятствий, для того чтобы начать искренне симпатизировать ему, частично сживаясь с ним.



http://lib.ru/INPROZ/BELL/clowneye.txt

...Некоторое время я раздумывал, не подлить ли мне еще раз горячей воды,
но вода в ванне уже никуда не годилась, и я понял, что пора вылезать. От
воды колену стало хуже, оно опять распухло и совсем затекло. Вылезая из
ванны, я поскользнулся и чуть было не упал на красивый кафельный пол. Я
решил сейчас же позвонить Цонереру и попросить, чтобы он пристроил меня в
какую-нибудь акробатическую труппу. Растеревшись полотенцем, я закурил и
начал разглядывать себя в зеркале: здорово я осунулся. Зазвонил телефон, и
на секунду у меня проснулась надежда, что это Мария. Но звонок был не ее.
Может быть, звонил Лео. Хромая, я добрался до столовой, снял трубку и
сказал:
- Алло.
- Надеюсь, - произнес Зоммервильд, - вы не прервали из-за меня двойное
сальто.
- Я не акробат, а клоун, - сказал я, приходя в бешенство, - и разница
между этими профессиями, во всяком случае, такая же большая, как между
иезуитом и доминиканцем... А если уж я решусь на что-нибудь двойное, так
не на сальто, а на убийство.
Он засмеялся:
- Шнир, Шнир, - сказал он. - Вы меня не на шутку тревожите. Неужели вы
приехали в Бонн только для того, чтобы объявить нам всем по телефону
войну?
- Разве я вам звонил? - спросил я. - По-моему, вы позвонили мне.
- Это не так уж важно, - возразил он.
Я молчал.
- Я прекрасно знаю, - начал он опять, - что вы меня недолюбливаете, не
удивляйтесь, но я вас люблю, вы должны только признать за мной право
проводить в жизнь определенные принципы, в которые я верю и которые я
представляю.
- Если потребуется, то даже силой, - сказал я.
- Нет, нет, не силой, а всего лишь с надлежащей настойчивостью, -
возразил Зоммервильд; он произносил слова очень четко, - как это
необходимо в деле с известной нам особой.
- Почему вы называете Марию "особой"?
- Потому что, с моей точки зрения, очень важно рассматривать это дело
как можно более объективно.
- Вы глубоко заблуждаетесь, прелат, - сказал я, - это дело в высшей
степени субъективное.
Я мерз в халате; сигарета намокла и курилась кое-как.
- Если Мария не вернется, я убью не только вас, но и Цюпфнера.
- Ради бога, не впутывайте сюда Хериберта, - сказал он сердито.
- Хорошенькие шуточки, - сказал я, - некий господин уводит у меня жену,
но как раз его-то и нельзя впутывать.
- Он не некий господин, а фрейлейн Деркум не была вашей женой... И
потом никто ее у вас не уводил, она сама ушла.
- Совершенно добровольно, не так ли?
- Да, - подтвердил он, - совершенно добровольно, хотя, возможно, в ней
боролись чувственное и сверхчувственное начала.
- Ах так, - сказал я, - в чем же вы видите сверхчувственное начало?
- Шнир, - прервал он сердито, - я считаю вас, несмотря ни на что,
хорошим клоуном... но в богословии вы совершенно не сведущи.
- Я сведущ в нем ровно настолько, чтобы понять, - сказал я, - что вы,
католики, поступаете со мной, неверующим, так же жестоко, как иудеи
поступали когда-то с христианами, а христиане с язычниками. Вы мне все уши
прожужжали: закон, богословие... и все это, в сущности, из-за какого-то
идиотского клочка бумаги, который должно выдать государство, да,
государство.
- Вы путаете повод и причину, - сказал он, - но я вас понимаю, Шнир, я
вас так хорошо понимаю.
- Ничего вы не понимаете, - сказал я, - и в результате заповедь о
супружеской верности будет нарушена дважды. Один раз Мария нарушит ее,
выйдя замуж за вашего Хериберта, второй раз она ее нарушит, когда в один
прекрасный день опять сбежит ко мне. Ну, конечно, я мыслю недостаточно
тонко и я недостаточно творческая личность, а главное, недостаточно
хороший христианин, чтобы какой-нибудь прелат мог сказать мне: "Лучше бы
вы, Шнир, продолжали свое внебрачное сожительство".
- Вы не улавливаете самого существенного - богословского различия между
вашим случаем и тем, о котором мы в свое время спорили.
- А в чем различие? - спросил я. - Видимо, в том, что у Безевица более
чувствительная натура... и что для вашего католического общества он -
тяжелая артиллерия.
- Да нет же, - он и впрямь рассмеялся. - Нет. Различие
церковно-правовое. Б. жил с разведенной женой, на которой при всем желании
не мог жениться по церковному обряду, в то время как вы... одним словом,
фрейлейн Деркум не была разведенной женой и вашему браку ничто не
препятствовало.
- Я же согласился подписать эту бумажку и был готов даже вступить в
лоно церкви.
- Готовы из чистого презрения.
- Хотите, чтобы я притворялся верующим, изображая чувства, которых у
меня нет? Раз вы требуете соблюдения чисто формальных условий, настаиваете
на праве и на законе... тогда почему вы упрекаете меня в отсутствии
чувств?
- Я вас ни в чем не упрекаю.
Я молчал. Зоммервильд был прав, и это угнетало меня. Мария ушла сама,
конечно, они встретили ее с распростертыми объятиями, но, если бы она
хотела остаться со мной, никто не заставил бы ее уйти.
- Алло, Шнир, - сказал Зоммервильд. - Вы меня слушаете?
- Да, - сказал я, - я вас слушаю. - Разговор с ним я представлял себе
совсем иначе. Я хотел поднять его с постели часа в три ночи, отчитать как
следует и припугнуть.
- Чем могу вам помочь? - спросил он тихо.
- Ничем, - сказал я, - разве что убедить меня в том, что секретные
переговоры в ганноверской гостинице велись с одной целью - укрепить любовь
Марии ко мне... и я вам поверю.
- Вы совершенно не хотите понять, Шнир, что в отношениях фрейлейн
Деркум к вам наступил кризис.
- А вы были тут как тут и показали ей всякие законные церковно-правовые
лазейки, чтобы она могла расстаться со мной. А я-то считал, что
католическая церковь противница разводов.
- Боже мой, Шнир, - воскликнул он, - не можете же вы требовать, чтобы
я, будучи католическим священнослужителем, помогал женщине упорствовать в
грехе и жить вне брака?
- А почему бы и нет? - сказал я. - Ведь вы толкаете ее на путь разврата
и супружеских измен... И если вы, будучи священником, согласны отвечать за
это - воля ваша.
- Ваш антиклерикализм меня поражает. С этим я встречался только у
католиков.
- Я вовсе не антиклерикал, не воображайте, я просто
антизоммервильдовец, потому что вы нечестно играете и потому что вы
Двуличны.
- Боже мой, - сказал он, - откуда вы это взяли?
- Слушая ваши проповеди, можно подумать, что у вас душа широкая, как
парус, ну а потом вы начинаете строить козни и шушукаться по углам в
гостиницах. Пока я в поте лица своего добываю хлеб насущный, вы ведете
секретные переговоры с моей женой, не потрудившись даже выслушать меня.
Это и есть нечестная игра и двуличие... Впрочем, чего можно ждать от
эстета?
- Ладно, ругайте меня, возводите напраслину. Я вас так хорошо понимаю.
- Ничего вы не понимаете; вы медленно, капля по капле, вливали в Марию
отвратительную мутную смесь. Я предпочитаю напитки в чистом виде; чистый
картофельный спирт для меня милее, чем коньяк, в который что-то подмешано.
- Продолжайте, вам необходимо отвести душу, - сказал он, - чувствуется,
что вас это глубоко затрагивает.
- Да, меня это затрагивает, прелат, и внутренне и внешне, потому что
дело идет о Марии.
- Настанет день, когда вы поймете, что были несправедливы ко мне, Шнир.
И в этом вопросе и во всех других... - он говорил чуть ли не со слезой в
голосе, - а что касается смесей, то вы забываете, быть может, о людях,
которые испытывают жажду, сильную жажду; лучше уж дать им не вполне чистый
напиток, чем вовсе ничего не дать.
- Но ведь в вашем священном писании говорится о чистой, прозрачной
воде... Почему вы не даете ее жаждущим?
- Быть может, потому, - сказал он с дрожью в голосе, - что я... что я,
если следовать вашему сравнению... стою в самом конце длинной цепи,
черпающей воду из источника. В этой цепи я сотый или даже тысячный, и вода
не может дойти до меня незамутненной... и еще одно, Шнир. Вы слушаете?
- Слушаю, - сказал я.
- Можно любить женщину, не живя с ней.
- Вот как! - сказал я. - Теперь в ход пошла дева Мария.
- Не богохульствуйте, Шнир, - сказал он, - это вам не к лицу.
- Я вовсе не богохульствую, - сказал я. - Допустим, я могу уважать то,
что недоступно моему пониманию. Но я считаю роковой ошибкой, когда молодой
девушке, которая не собирается идти в монастырь, предлагают брать пример с
девы Марии. Как-то раз я даже прочел целую лекцию на эту тему.
- Да ну! Где же? - спросил он.
- Здесь, в Бонне, - ответил я, - молодым девушкам в группе Марии. Я
специально приехал из Кельна к ним на вечер, показал им несколько сценок и
побеседовал с ними о деве Марии. Спросите Монику Зильвс, прелат. Конечно,
я не мог рассказать девушкам о том, что вы именуете "вожделением плоти"!
Вы слушаете?
- Слушаю, - сказал он, - и поражаюсь. Вы впадаете в довольно-таки
фривольный тон, Шнир.
- Черт возьми, прелат, - сказал я, - ведь акт, ведущий к рождению
ребенка, до некоторой степени фриволен... впрочем, если желаете, мы можем
потолковать об аисте. Но все ваши речи, проповеди и учения, касающиеся
этой откровенной стороны жизни, - сплошное лицемерие. В глубине души вы
считаете все это свинством, узаконенным браком в целях самозащиты от
человеческой природы... или же строите себе всякие иллюзии,
противопоставляя телесную любовь всем другим чувствам, сопутствующим ей...
Но как раз эти сопутствующие чувства и есть самое сложное. Даже законная
жена, с трудом выносящая своего супруга, связана с ним не только
телесно... да и самый пропащий пьяница, который идет к проститутке, ищет у
нее не только телесной любви, так же как и сама проститутка. Вы
обращаетесь с любовью, как с бенгальским огнем... а она - динамит.
- Шнир, - сказал он вяло, - я поражен, как много вы размышляли на эту
тему.
- Поражены? - закричал я. - Лучше бы вы поражались тупоголовым
животным, для которых их жены - не что иное, как законная собственность.
Спросите у Моники Зильвс, что я говорил тогда девушкам. С тех пор как я
узнал, что принадлежу к мужскому полу, я почти ни о чем так много не
думаю... И это вас поражает?
- У вас отсутствует всякое, даже самое минимальное представление о
праве и законе. Ведь чувства, какими бы они ни были сложными, должны быть
упорядочены.
- Да, - сказал я, - с вашими порядками мне пришлось познакомиться. Вы
сами толкаете природу на тот путь, который именуется путем
прелюбодеяния... а когда природа приходит в столкновение с законным
браком, вам становится страшно. Тогда вы каетесь, получаете отпущение
грехов, снова грешите, и так далее... Зато все у вас упорядочение и
законно.
Он засмеялся. Смех его звучал пошло.
- Шнир, - сказал он, - я начинаю понимать, что с вами. Очевидно, вы,
как все ослы, однолюб.
- Оказывается, вы и в животных ничего не смыслите, - сказал я, - не
говоря уже о homo sapiens. Ослов никак не назовешь однолюбами, хотя у них
морды святош. У ослов совершенно неупорядоченные половые отношения.
Моногамны только вороны, колюшки, галки и отчасти носороги.
- Но не Мария, - сказал он. Видимо, он сразу понял, что нанес мне этой
короткой фразой тяжелый удар, и, понизив голос, добавил: - Весьма сожалею,
Шнир. Я искренне хотел бы, чтобы всего этого не произошло. Поверьте!
Я молчал. Потом выплюнул окурок на ковер и проследил за тем, как
горящий табак рассыпался и выжег в ковре маленькие черные дырочки.
- Шнир! - воскликнул он с мольбой. - Вы верите по крайней мере, что мне
все это тяжело говорить?
- Какая разница - верю я или нет? - спросил я. - Но, если желаете,
пожалуйста, - верю.
- Вы так много думали о человеческой природе, - сказал он, - а ведь,
следуя природе, вы должны были поехать за Марией, бороться за нее.
- Бороться, - сказал я, - разве это слово значится в ваших проклятых
законах о браке?
- Ваши отношения с фрейлейн Деркум не были браком.
- Хорошо, - сказал я. - Пусть будет по-вашему. Это был не брак. Но я
почти каждый день пытался связаться с ней по телефону и ежедневно писал
ей.
- Знаю, - сказал он. - Знаю. Но сейчас уже поздно.
- Сейчас остается только одно - открыто вмешаться в их брак, - сказал
я.
- Вы на это неспособны, - возразил он. - Я вас знаю лучше, чем вы
думаете; ругайтесь сколько хотите, угрожайте мне, я вам все равно скажу:
самое ужасное в вас то, что вы человек незащищенный, я даже сказал бы -
чистый. Чем вам помочь?.. Я имею в виду... - Он замолчал.
- Вы имеете в виду деньги? - спросил я.
- И это тоже, - ответил он, - но я говорю о ваших служебных делах.
- Возможно, я еще вернусь к разговору о деньгах и о делах, - сказал я.
- ...Но где она теперь?
Я услышал его дыхание; стало очень тихо, и я впервые ощутил слабый
запах: от него слегка пахло одеколоном, чуть-чуть красным вином и сигарой.
- Они поехали в Рим, - сказал он.
- Медовый месяц? Да? - спросил я хрипло.
- Да, так это называют, - ответил он.
- Блуд с соблюдением всех формальностей.
Я повесил трубку, не сказав ни спасибо, ни до свидания. Черные точки на
ковре, которые прожгла моя сигарета, еще тлели, но я слишком устал, чтобы
затоптать их. Мне было холодно, колено болело. Я чересчур долго просидел в
ванне.
..........

http://ru.wikiquote.org/wiki/%D0%93%D0%BB%D0%B0%D0...%D0%BB%D0%BE%D1%83%D0%BD%D0%B0