Краем глаза заметила, что он делает что-то не то. Ещё только заподозрила неладное, как он схватил меня за руку. Вырвавшись от него, побежала прочь, влетела в какой-то маленький зальчик, он за мной, опять чудом вырываюсь и уношу ноги. Куда же бабульки-то смотрели, куда они все вдруг подевались? Что, покурить, что ли вышли, оставив Баруздина смотреть за залом или что? Горазды художников-то гонять! А здесь - попрятались, словно бы их и нет вовсе! Иду к охранникам, те в глухой несознанке. Я им: у вас же камеры! А эти, словно бы, не понимают, чего от них хотят. Говорила намёками – стыдно было вещи своими именами называть, но это их сотрудник, а я - посторонний человек. Словом, этого маньяка не наказали. Более того. Вскоре увидела его по телевизору. Он сидел за столом такой благолепный весь, солидный, и вещал о том, какое важное и серьёзное дело,  реставрация икон.

Спустя 23 года в интернете увидела стихи некой поэтессы Наровчатской Людмилы Борисовны, посвящённые этому человеку. Мише Баруздину, реставратору икон.

«Он снимал пелену времени с глаз.

С глаз твоих, рукотворный Спас.

Раскрывал слои первородные,

Добирался до вас, муки народные,

Муки расейские, -

До Прапрапранас.

Он эпохи смывал, соскребал, обдирал.

И сквозь сердце, сквозь кровь, сквозь свой труд пропускал...»

И так далее, и тому подобное. Знала бы эта поэтесса, как вёл себя этот Миша Баруздин в залах музея Рублёва осенью 1992 года.

Курсовую работу мою оценили на хиленькую четвёрочку, и наша несчастная Верникова разнесла её в пух и прах, обозвав меня «Шиловым», что для художника оскорбительно, и она знала об этом. Просто ей не понравилось, что я высунулась, и что красотка может быть не полной дурой. Тяжело пережила это унижение перед всей аудиторией, в то время, как думала всех поразить. Но никакой обиды на Римму Александровну Верникову у меня, как ни странно, не произошло. Уж не знаю, что сделала бы, будь у меня такая неудачная внешность. Иметь такое лицо, как у неё - большое невезение. Она была одинокая и ощетинившаяся, как ёжик. Вероятно, решила от своих проблем уйти в работу, где она стала хорошим специалистом. И когда видит явно талантливую студентку, да ещё и очень красивую, у неё что-то переклинивает, и она перестаёт адекватно себя вести. Ей хочется эту студентку не просто завалить, но и при всех опустить ниже плинтуса. Впоследствии, Римма Александровна смягчилась, узнав, что не собираюсь становиться музейным работником, искусствоведом или критиком, но напротив - их жертвой. А, может быть, она поняла, наконец, что я полная дура, как и подобает быть красотке в её представлении, и это её успокоило. Лично я поняла то, что «полная дура» только сейчас, когда мне уже подкатило к пятидесяти. Тогда же мне это было невдомёк, и считала себя вполне себе умной... и у меня были грандиозные планы.

Да... грандиозные... Давно уже, решив стать великим художником, продолжала усиленно и, не переставая, вкалывать, навёрстывая упущенные годы обучения профессии. С Кириллом Витальевичем занималась отдельно. Много работала на пленэре, делала наброски и зарисовки.

Мой предыдущий учитель Калинин очень ревновал меня к Иванову и ругал меня за это, считая, что мне уже нечему учиться. Но я была упорна в своём стремлении усовершенствовать своё мастерство и взялась за себя всерьёз. Сидела в библиотеках, изучая книги по искусству, конспектировала их и делала с них ксерокопии. В мои руки попали ценные библиографические редкости. Но рано радовалась! Сначала всё это надо было осилить, понять, «переварить» и запомнить! А, вот, с этим-то у меня, как раз, большие проблемы! Очень трудно читать труды Фаворского. Ну ни черта же не понять! И очень трудно воспринимается Волков, его книги о композиции, цвете и прочее. Я прониклась глубокой неприязнью к этому Волкову и книгу его со словами: «Писать понятно надо, мудило, бл...!», вышвырнула в окно.

Перейдя на второй курс, зимнюю сессию сдала на тройки и ушла на долгожданные рождественские каникулы. Ходила на этюды, несмотря на холод, делала задания Кирилла Витальевича.

Приходилось много работать на Крылатого. Помогала ему, зарабатывая таким образом, новое рабочее место себе, так как мечтала расписывать кроме лагерных строений, ещё и часовню, и церковь, а долбаная работа в библиотеке на подхвате, набила оскомину. Лишь к ночи оставалась наедине с Денисом, и он рассказывал мне о том, как сильно меня любит и то, какая я необыкновенная, и что таких, как я, уже не делают и вообще не делают, так как я - девушка штучная. Одна я знала, что это действительно так.

Уже успела четырежды попытаться поступить в институт Строганова. Но не знала ещё, что там, как и в институте Сурикова, такие правила, что просто так туда не попасть, а прийти нужно загодя, лучше года за три до поступления. Но в институте Строганова в отношении блата мягче, конечно. Поэтому, легко поступив в свой платный для всех, только что основанный, но вскоре и закрытый институт, решила потом поступать туда, что бы перейти из своего заштатного вуза в более статусное учебное заведение. Наш-то институт открылся в девяностых на волне массового открытия новых вузов, просуществовал до конца нулевых, да и обанкротился. Эти же институты, Строганова и Сурикова, знают все, их просто так никто бы не закрыл. В институт Сурикова я даже не пыталась соваться, так как там просто беспредел. Без «общения» загодя на кафедре с преподавателем оттуда, у меня ничего не получится, будь я хоть трижды гением. Если ты москвичка, не с периферии или не иностранка, то тебя без этого не допустят до экзаменов. Так в этот коррумпированный институт и не попала.

Тогда познакомилась с довольно-таки интересной личностью, художником Сериком Басбульдиновым. Художник этот был старым человеком и просто обожал болтать. Много баек о том времени услышала от него! И про супругов-авангардистов, засевших в клетку с надписью «Homo Sapiens», где они находились совсем голые и миской салата, и про многое из того, что теперь можно увидеть в филиале Третьяковской галереи в здании ЦДХ на Крымском валу. В молодости Серик работал в музее Андрея Рублёва реставратором вместе с искусствоведом А. Салтыковым, ставшим потом протоиереем и ректором ПСТГУ, хулиганом Мишуткой Баруздиным, Ириной Васильевной Ватагиной, потом иконописца из храма Николы в Кленниках, ныне уже покойной. Все дороги ведут в Рим! А точнее – на шоссе Энтузиастов! И пусть музей находится на другой улице и ближе к центру, всё равно – это район один, и там всё рядом. Он рассказывал обо вех, с кем там работал, о том, какая Ватагина была замечательная, о проделках Баруздина и о том, что Александр Салтыков был редкостный мудак и отец его тоже, хотя о покойниках «либо ничего».

Но особенно я любила, когда Серик приглашал меня на, так называемые, субботы. По этим субботам мы с Сериком и другими старцами вместе собирались в его мастерской и писали очень полную и красивую обнажённую модель, возлежащую то на оттоманке, то на диване, на фоне персидского ковра, то восседающую на кресле, похожим на трон. У неё были очень длинные, вьющиеся, огненно-рыжие волосы, длинные ноги с ярко-красным педикюром.

Так прошло три самых счастливых года. Работаю в лагере художником, живу с Денисом, целую иногда попу Крылатого, превратившегося уже в Лучано Паваротти, давно, ещё на первом курсе, бросила опостылевшую работу в детской библиотеке, и целиком прописалась в лагере, учусь на третьем курсе и занимаюсь у Кирилла Витальевича. Денег он с меня не берёт, так как у меня их нет, а студентка я перспективная.

Наступило лето 1996 года. Мы с Денисом после очередной моей сессии, которую снова сдала на тройки, катаемся на речном трамвайчике, потом отдыхаем в Лефортовском парке, едим мороженое в тени вековых деревьев... Тревожит одно. Иванов не подходит к телефону, уже который день, а мне надо было получить от него задание на лето.

И вот, когда я была на квартире у родителей (что-то меня туда толкнуло, и я стала понемножку отвозить туда со съёмного дома почти все необходимые мне вещи, золотые украшения и документы), позвонил однокурсник и сказал, что случилось большое горе. Иванов умер. Ему было всего 72 года. На похороны не попала, т. к. до меня раньше не дозвонились. Не нашли, так как жила тогда не дома, а сотовых телефонов ещё не было почти ни у кого. Я тут же забилась в истерике. Смерть Кирилла Витальевича стала для меня настоящей бедой. Не знала, что теперь делать, и вернулась «блудной дочерью» под крыло Калинина. С осени стала приходить к нему в мастерскую и приносить на консультации картины. Он давал мне по ним ценные указания. К чести его скажу, что он совсем не обиделся на меня за то, что перебежала к Иванову, и охотно помогал. Об Иванове, тем не менее, продолжал говорить гадости даже после его смерти. Тому, дескать, нужно от меня было то, что бы я бегала для него за продуктами, прибиралась у него и скрашивала его одиночество, как и Серику этому, да и самому Калинину. А про то, что мне ещё 100 лет учиться надо, Иванов, по словам Калинина, наврал. Невольно с ним согласилась, хотя и продолжала чтить память нашего незабвенного Кирилла Витальевича.

Вскоре одна из подруг посоветовала мне хорошее место, где можно было  работать творчески и общаться с людьми искусства. А в то время мне, как раз, было это очень нужно. Это была художественная студия при Доме Культуры завода «Серп и молот», она находилась недалеко от музея Древнерусского искусства имени Андрея Рублёва, и я стала ходить туда с 1997 года. Там было двое руководителей - Ермолаев Игорь Николаевич и Карамян Иван Константинович. Ещё там был Вадим Стайн, но к тому времени он уже оттуда уходил, а я с ним здорово не поладила с самого начала.

Под пение Шевчука «Белая река...», «Осень» и другие, мы работали, стоя перед мольбертами. А за окном была зимняя метель или осенние листья кружили под нашу музыку. В этом чудном месте все девушки были очень симпатичными, а мужчин почти не было. К моему большому сожалению, я там никому не понравилась. Началось это именно с Конфликта с Вадимом. Мой характер не нравился многим. Но мне не хотелось уходить оттуда! Там было так хорошо! Я многим не нравлюсь. Итак, расскажу, в чём была и, к сожалению, есть, моя проблема.

Когда мне перевалило за 25 лет, и я уже не выглядела маленькой, глупенькой, очаровательной девчушкой, люди перестали слушать меня с доброй, снисходительной улыбкой, приговаривая: «Ну, дай тебе, Бог, что бы у тебя всё получилось, как ты хочешь!». Мои «расклады» уже не выглядели наивно и мило, а я стала не только в студии, а и вне её стен, людей раздражать. Сначала не знала и не понимала, чем, но потом дотумкала. Бесит то, что, не зная жизни и считая себя умнее других, несу какую-то чушь. Да все бы так жили, как я «проповедовала», но жизнь диктует свои законы. Во мне полностью отсутствует мазохизм, синдром жертвы и чувство вины. Их заменяет здоровый эгоизм, так и прущий изо всех моих отверстий. А ещё - всегда знаю то, что мне надо. Всё это было бы хорошо, если бы у меня варили мозги, я жила бы в своей квартире, хорошо зарабатывала, ездила бы на своём автомобиле и занимала руководящую должность. И неплохо было бы иметь семью, детей... Но в действительности-то, жила в квартире родителей, мама вела хозяйство одна, без моей помощи, готовила, мыла посуду, стирала и убирала квартиру. У меня была своя крошечная комнатка, превращённая в мастерскую за неимением таковой, но родители-то бедные, жили в одной комнате. Деньги, если и зарабатывала, то тратила только на себя, а на еду в семью не давала ничего. Транжирила бестолково, накупала много лишнего и неподходящего, что потом летело в мусорный бак. Да, я уже была хорошим художником. За три года обучения у Иванова здорово продвинулась и стала выдавать просто гениальные работы. Но подать себя и их не умела, пиариться - тоже. Если бы не моя работа у Крылатого, то кем бы я стала? Нищей студенткой? И всё! Без денег, без завтрашнего дня... И при этом я что-то там рассказывала людям, содержащим семью в непростые 90-е о свободе, творческой жизни, любви... Я им о любви, кроме которой ничего не может связывать двоих людей, а у них семеро по лавкам, корова, которую нужно регулярно доить, пасти, заготавливать ей на зиму сено и прочее... Я им о свободе, о том, что в любой момент можно свалить, если начальник хам, а в стране безработица, найти работу не просто, нужны деньги, иначе нечем платить за квартиру и кормить детей... а т. наз. «несвобода», дипломатичность в людях веками формировались. Человек в старину не мог жить вне социума. Иначе бы его хищники сожрали в лесу, особенно, если он женщина. Приходилось приспосабливаться под своё окружение, ладить с окружающими, так как они помогут, если заболеешь или дом сгорит, например. Люди вынуждены были всем вокруг себя угождать, одеваться, причёсываться и покрывать голову так, как вся деревня, а не «концептуально», как в наше время на западе и в столице только можно, и то, лишь в центре, так как на окраине ещё и поколотить могут, не говоря уж о провинции... Обо всём этом думать не хотела и отмахивалась от аргументации своих оппонентов. Безапелляционно резала «правду-матку» о том, как надо жить. А это людей просто из себя выводит.

Все, усталые, приволакиваются с работы, проверяют уроки у детей, пытаются ещё и по дому шуршать... Ходят в поликлиники, сберкассы, магазины, домоуправления, какие-то собесы, суды... водят детей куда-то там... Какая там любовь! Какая там свобода! Для большинства это лишь красивые слова, не более того. Между тем, жизнь - это грязь, болезни, хроническая депрессия, тяжёлая работа. Это - быт, сослуживцы, соседи, которых хочется убить, а надо им улыбаться. И, можно подумать, всем не хочется выглядеть и жить красиво, иметь красивую любовь, быть свободными, независимыми, работать на чистой работе или вообще нигде не работать...

Поэтому, когда какая-то, молодая иждивенка, не знающая жизни вообще, учит жить, и вам заявляет, что вы - убогие, не живёте по-настоящему, а вот она живёт свободно (на шее у родителей, и замуж никто не берёт), хочется ей такое ответить!.. И отвечали, конечно. Я обижалась, не понимая, за что. Лишь теперь поняла, что была очень глупа и вела себя бестактно.

Но тогда-то этого не понимала и хотела жить именно так, как хочу. Для абсолютного счастья мне не хватало самой малости - отдельной квартиры и штампа в паспорте, благодаря чему, любимый человек стал бы законным мужем, тем самым идеальным мужчиной, который бы сам готовил, стирал и убирался в квартире. А так - всё у меня было тип-топ, и я всё более училась свободе, считая, что и другим надо бы ей поучиться, ещё не понимая, что никакой свободы нет вообще! И быть не может. А когда она, якобы, есть, ты помираешь от голода, замерзаешь в лесу, и тебя жрёт медведь.

В социуме же у твоей свободы сплошь ограничения, поэтому свобода может быть лишь внутренней, несмотря на то, что ты, допустим, мусульманская жена, связанная по рукам и ногам одними запретами, в парандже и чадре. Внутренняя-то свобода, вообще, есть у нас? У меня она есть? Раньше думала, что есть, теперь, когда вот-вот полтинник стукнет, ничего не знаю, и в полной растерянности.

Я и рассказываю-то сейчас всё это от того, что, когда депрессия, много обязанностей, то теряюсь, и начинаю болтать, чуть ли не с первым встречным в поезде, хочется рассказать всем о том, как прошли лучшие годы моей жизни, что я пережила, к чему стремилась, и то как превратилась в самую обыкновенную домохозяйку, на первый взгляд, не выделяющуюся ничем из общей массы женщин средних лет, так как великий художник из меня, к сожалению, не получился.

Впрочем, унывать рано, так как, если, допустим, я доживу в трезвом уме и светлой памяти лет до 108-ми, то у меня в запасе гораздо больше времени, чем то, что я уже прожила, так как детство не в счёт.

Тогда же, в 90-е, я усиленно училась свободе. Но у меня и для этого не хватало мозгов. Мешала рассеянность. Иногда за компанию с другими, например, покупала книгу (огромный фолиант Фёдорова-Давыдова так и не смогла осилить и потом не знала, куда деть) или билет на легкомысленную антрепризу, куда бы ни пошла, ни за что, при том, что мне вообще не хотелось ничего покупать. Просто шла на поводу у друзей, что бы не вызывать лишнее раздражение или насмешки. Но чем старше становилась, тем больше пренебрегала всякими такими условностями. Все эти годы была резка и категорична, чем перепортила отношения со многими людьми. Потом-то стала делать это мягче, не светить своими принципами всем в глаза.

Итак, несмотря на неприязнь ко мне окружающих и их желание моего скорейшего ухода, продолжала приходить в студию, потому, что просто не могла без неё жить. И ко мне там притёрлись. Поняли, что не такое уж я чудовище. Просто дурочка избалованная...

В студии была уютная обстановка творческой богемы. И мне очень нравилось находиться там на занятиях.

Наши педагоги были творческими людьми, писали замечательные картины, делали потрясающие рисунки мягким карандашом, и я тоже хотела научиться работать так же, как и они. За терпение и не обидчивость Господь меня вознаградил, и я была приглашена в дом к Фаворским! В знаменитый красный дом в Новогиреево! Наши преподаватели помогли им в выпуске какой-то книги, если не ошибаюсь.

Кто такой художник Фаворский, конечно же, знала с детства. У меня были книги, иллюстрированные его гравюрами. Одного не предполагала – такого счастья, когда попаду в дом, где живёт его семья.

К сожалению, тогда не могла есть, сидела на диете и просто умирала от голода перед накрытым столом. Но страсть к искусству заставила меня забыть о мучениях после пятидневной голодовки.

И мне повезло, что сидела на удобном месте, во время показа рисунков мастера. До сих пор помню этот дом, этих не современных, глубоко творческих, интеллигентных людей и великолепные лаконичные и изящные рисунки! Как же там было хорошо и уютно! Просто праздник, счастье и радость весьма великая! 

Когда в 1997 году, весной, вышел каталог «Молодое искусство» с моими картинами, в моей квартире зазвонил телефон. То был… Юлий Маркович! Он увидел мою картину на выставке и меня вспомнил и захотел увидеть. Пригласил к себе на работу, он теперь работал в музее. С тех пор стала часто навещать его там, и мы вновь стали друзьями. Я сказала ему, что замужем, хотя в паспорте всё так же не имела штампа, а у него были уже двое внуков. С супругой своей он был в разводе уже много лет, ещё тогда, когда мы познакомились в институте. Теперь он успешен, не преподаёт, двоек никому не ставит, а я всё так же бедна, несмотря на то, что Крылатый платит мне деньги. Всю зарплату спускаю на тряпки сразу же. Потом мне было не на что сесть в маршрутное такси или купить пирожок на улице. Краски-то они для меня закупили в больших коробках, кисти тоже. Писала картины на помоечном оргалите.

Ходила в студию «Серп и молот» от метро Площадь Ильича по улице Сергия Радонежского. Эта улица раньше какое-то время называлась Таллинской и упиралась в площадь, в центре которой стоял большой голубой храм Сергия Радонежского, что в Рогожской слободе.

В 1997-м году в галерее «Смотри!» состоялась моя первая персональная выставка в честь 10-летия творческой деятельности. Мне к тому времени было уже 28 лет, с 18-ти лет пишу, выставляюсь и не заметила, как прошло 10 лет. Вот я и взрослая! Страшное дело! Скоро 30 лет! Какой ужас...

Тогда перед студией решила зайти в тот самый храм Сергия Радонежского, и там мне «попался» отец Андрей. Я подошла к нему под благословение, спросила, могу ли прийти на исповедь и что для этого надо. Он рассказал, когда исповедь и как надо одеваться и вести себя в храме. И я решила завести, наконец-то, себе духовника. Стала отныне регулярно ходить на исповедь к отцу Андрею и очень к нему привязалась. Наша художняцкая братия тоже стала ходить в эту церковь. Мы все полюбили там бывать, так как там тогда служил отец Валентин Радугин, настоятель, уже старенький, но служить ему предстояло ещё более 10-ти лет, лишь в середине 2010-х он ушёл на покой. А каков поп, таков и приход. Если хороший настоятель, то и прихожане у него наши люди. Так что в 90-х и 2000-х этот храм был самым лучшим в Москве, и все его знали. Все мои знакомые, оказывается, ходили туда. Очень часто, неожиданно, там с ними встречалась.

Мы иногда ходили туда с Денисом, и, стоя рядом с любимым, я глубоко задумывалась и представляла, на уровне видения, себя в белом платье, под венцом рядом с женихом, но только в этих моих снах наяву лицо у него было то не чётким, то каким-то чужим. Как будто рядом со мной стоял не Денис, а совершенно незнакомый мужчина. Это меня смущало и удивляло. У отца Андрея перебывало на исповеди много моих знакомых, и в храме этом я чувствовала себя, как дома.

На работе продолжала, в основном, корпеть над эскизами. Все эти семь лет я разрабатывала роспись столовой, клуба, часовни, храма, спортивного зала, жилых корпусов, любительского театра, кинозала и прочих имеющихся там интерьеров. Начать так ещё и не успела, так как много училась, да и никак не могла решиться приступить, наконец, к работе. Начала с одного из корпусов, где расписала двери. В часовне рискнула написать у выхода Ангела со свитком, пишущего имена входящих и выходящих. Ангел этот получился у меня, почему-то косоглазый и очень похожий внешне на Филиппа Киркорова. Работающие там, люди его не одобрили. Они принялись что-то Крылатому нашёптывать, говоря: «Эту куклу надо гнать!», как мне потом передали те, кто это слышал.

Институт я, наконец-то, закончила, проучившись там рекордно долго, в общей сложности (с академическим отпуском и лечением) 9 лет(!).

Перед получением дипломов у нас была репетиция, нужная для того, что бы всем дружно не посыпаться, как горох, с невозможно шаткого помоста, взгромоздившись на который, мы должны были стоять на сцене в четыре ряда, как хор. Бывало такое, что выпускники дружно оттуда валились, чем нарушали торжество, перед высоким начальством, однако это выглядело очень даже зрелищно. Но только зря мы репетировали, потратив весь день на эти хождения и залезание на помост. В самый последний момент выдачу дипломов перенесли в другое здание, где никакой сцены не было вообще, а был большой зал. В центре этого зала стояли «главные» и вели, так называемую, торжественную часть, а потом мы, уже бывшие студенты к ним подходили по одному, испытывая неловкость от того, что на нас устремлено столько глаз, студентов, выпускников и гостей, занимающих весь периметр зала.

Не знаю, кто ходит на эти мероприятия в качестве гостей. Допустим, родители выпускников. Но среди них я увидела старшекурсников, вышедших из института перед нами. И тогда я подумала: «Вот, делать им нечего! Охота им было сюда переться? Это что, ностальгия?»

Что касается меня, то стараюсь не входить дважды в одну и ту же реку. И даже не из-за того, что там всем будет уже не до меня, и всё будет по-другому. Но и от того, что из-за своего милого характера, могла там со многими перепортить отношения, и меня далеко не все хотят видеть. Например, декан меня возненавидел и даже сомневался в том, давать мне диплом вообще. Короче, я не вхожу в одну и ту же реку потому, что боюсь быть там съеденной пресноводной акулой.

Диплом получила и теперь была рада тому, что у меня появилось свободное время. Было немного грустно от того, что провела в институте все девять лет молодости. Стало жалко юных лет. Очень хотелось подольше побыть молодой, но уже без учёбы, а только в творчестве. Но времени уже не вернуть назад. И никто не виноват в том, что я была больна и лечилась. Однако от этого мне было не легче. Настроение было поганейшее. Я вдруг стала плаксивой, обидчивой, срывалась по пустякам, заводилась с пол-оборота. Часто грустила в одиночестве. И так, замыкаясь в себе и своих невесёлых мыслях, забыла обо всём, что меня окружало. Денисом стала мало интересоваться, а он и не лез. Стал таким незаметным, что я его почти не видела.

Крылатый начал ворчать: «Ну что нос повесила? Не люблю тоски! Когда работать-то начнёшь уже? Пора уже расписывать стены в клубе. Приступай уже, а то седьмой год телишься. Давай уже, хорош ковыряться! Кисти в руки и вперёд!»

Это были первые звоночки, а я продолжала хандрить и никак не могла начать. К тому же, выяснилось, что боюсь высоты, когда забралась на туру, сделанную для высоких стен и потолков клуба. Оказавшись на высоте четырёх метров от пола, я вся похолодела, сжалась, села и застыла в оцепенении, боясь пошевелиться.

Потом пришёл 1999-й год, и мне стукнуло это ужасное «30-ть»! Я не могла слышать слово «30-ть», я вздрагивала при слове «30-ть»…

А летом вдруг всё изменилось в одночасье. Началось это с того самого тёплого вечера, о котором сейчас поведаю. Это было летом, когда снова заходила домой, зачем-то перенося в московскую квартиру оставшиеся вещи из съёмного дома (перенесла всё, кроме шубы и нескольких книг), не понимая, зачем это делаю. Так, по наитию какому-то.

После этого решила прогуляться, и шла по любимому Юго-западу. Был вечер, и Господь наш написал в небесах очередную божественную абстракцию из багряно-оранжевых красок. Шла я, неприкаянная, беззащитная, одинокая.

Думала, неизвестно, о чём. Куда-то подевался Денис, не звонит, в нашем доме не ночует, непонятно, где ходит. На работе его нет, так как недавно он сменил место службы и работает теперь в Москве. Я знала, где, и знала то, что там ему больше платят. Я не знала, что думать, тем более, что мне думать об этом не хотелось совершенно. Не охота было ломать над этим голову. Хотелось быть ещё совсем молодой и не о чём серьёзном не думать. И я шла, такая отрешённая, задумчивая, как пьяная…  

Ветерок играл в волосах, в сумочке моей лежало одинокое яблоко и флакончик духов.

Улица вывела меня на пустырь, который полностью зарос травой выше человеческого роста, а в его центре громоздилась заброшенная стройка, огороженная проломленным в нескольких местах ограждением, изрисованным граффити. К ней и вела та часть улицы, перешедшая далее в бетонную дорогу. Я дошла до стройки и прошла в ворота поломанного забора, точнее в то место, где должны были быть ворота. Присела на бетонную трубу отдохнуть, принялась за яблоко. За зарослями бурьяна меня видно не было, я сняла обувь, разминая ноги, и закрыла глаза. Звук мотоциклетных двигателей вывел меня из задумчивости, и прямо передо мной остановилось несколько байков.

Один из байкеров оказался молодым, стройным блондином с огромными синими глазами, у него были голодные глаза, и он нервно озирался по сторонам, как будто шёл «на дело».

Остальные парни были тоже одеты в косухи, как и подобает настоящим байкерам. Все они были рослыми, плечистыми, в сапожках и кожаных штанах, красиво обтягивающих их мускулистые ноги. Один из них был потрясающим красавцем. Я ещё ни разу в жизни не встречала таких. Потом все они пошли на заброшенную стройку и долго не выходили. Запахло дымом костра. Смеркалось. Идти к ним я не решилась. Хотела уже уходить, как увидела того самого красавца и странного синеглазого юношу. Оба садились на свои мотоциклы, и тут-то я, отряхнувшись, вышла из зарослей бурьяна и попросилась подвезти меня. Красавец, усмехнувшись, подсадил меня на мотоцикл перед собой, как возят детей. Взревели моторы и мы, выехав на дорогу, понеслись по Москве, потом оказались в Лефортово, выехали на шоссе Энтузиастов,

Продолжение следует