Пуcкай другою выпит ты,
но мне остались, мне остались
глаза нездешней пустоты
и прочих органов усталость.

Ко мне в гости часто приходит соседский мальчик, играть на фортепиано. Сейчас он тоже что-то мучительно разучивает, совсем меня не раздражая. Ему девять лет, у него не очень длинные слабые пальчики, рот всегда открыт из-за крупных аденоидов. Он тихий и вежливый, не думаю, что у него много друзей. Он всегда отказывается от конфет, но кладёт в чай четыре ложки сахара. По-моему, ему хочется положить пятую, но он стесняется.

До чего становится грустно в предчувствии слякоти и грязи, ветра и нудного дождя. Рано темнееющее небо за окном, сырость, одиночество. Втянувшись в привычное сумеречное межсезонье, его жена ослабляет бдительность, и он опять навещает по средам женщину из дома с булочной.

Балкон нависает над входом в магазин, оттуда ей видна вся улица. С годами он стал появляться по средам на углу в одно и то же время, с точностью до минуты. Она выходит на балкон немного раньше, закуривает, облокотясь на камень. Холодно, она накидывает старую кофту, кажется, ещё мамину. Локоть опять не заштопала, забыла.

На троллейбусных проводах висят холодные капли. Остановка прямо под окнами, но он идёт от метро пешком, это быстрее, чем ждать. Раньше она огорчалась, когда троллейбус выезжал из-за поворота на несколько минут раньше, чем появлялся он. Тогда ей было жалко этих трёх, пяти минут, в которые они могли бы уже быть вместе, целоваться на лестничной клетке, куда она выбегала его встречать. Теперь она не выбегает, спокойно курит, смотрит вниз, на закрывающиеся с мерзким лязгом двери троллейбуса - правая, как всегда, с перекосом и закрывается неплотно. Она ёжится, представляя себе промозглую сырость внутри троллейбуса, кутается в кофту плотнее, поднимает глаза. Сейчас на углу появится его фигура.

Он не носит зонта, падающий на лоб капюшон делает его похожим на монаха. И немножко на ребёнка детсадовского возраста. Она улыбается этой ассоциации, неловко тушит окурок, и роняет пепельницу на каменный пол. Держась за поясницу, она наклоняется, чтобы собрать окурки, но видит только плитки балконного пола, розовеющие, темнеющие на глазах, несущиеся навстречу. Она пытается удержаться, но рука скользит по отслоившейся штукатурке. Отяжелевшая голова тянет вниз. Сквозь ставший оглушительным шум в ушах она успевает услышать дверной звонок, её последняя мысль: кто же ему откроет?..

Дамы беседуют в очереди на маникюр:
- Вчера к Ларцовой ездила, долг отдавала. Знаешь, кого встретила? Кусикову.
- Где это?
- А там, у Ларцовского дома, они же в соседних подъездах живут.
- И как она?
- Да жуть просто. За собой вообще не следит, курит одну за другой. Жёлтая, сморщенная, как одета – вообще молчу. И ржёт всё время, представляешь?
- Ну, она всегда ржала как лошадь.
- И так же продолжает реготать. На каждое слово. И всё у неё хорошо, прикинь? Ларцова говорит, что её муж бросил, ну Кусикову, в смысле. Живёт вдвоём с сыном, участковой в районной поликлинике работает. Это после Сеченовки. Уколы делает за гроши, как медсестра какая-нибудь. К Ларцовой ходила, коту уколы делать, прикинь?
- И чего говорит?
- А хорошо у неё всё. И ржёт на всю улицу, люди оборачиваются. Мне с ней рядом стоять было неловко.
- Ненормальная, и в школе такая была.
- Ларцова говорит, им самим есть нечего, так у них ещё две овчарки. Любовников меняет, а сама вся седая.
- Ага, она в девятом классе седеть начала, пигмента мало. И чего, не красится?
- Кусикова-то? Нет, конечно. Старуха старухой. Ты бы её сапоги видела, мне просто рядом было неловко. И всё у неё отлично, главное дело. Обрадовалась, обниматься ко мне полезла.
- И ржёт всё так же?
- Ага…
- Сумасшедшая…
Дамы обиженно замолкают.

- Ты что, действительно за него выйдешь? Я думал, что это такая шутка, - он дотянул бычок до фильтра и прикурил от него предпоследнюю сигарету. Женя растягивала перчатку на колене.

- Мне уже давно не до шуток, - ответила она, - Я устала. Хочу нормальную семью, чтобы обо мне заботились, чтобы праздники вместе, отпуск. Разве я хуже других? Я детей хочу, ведь скоро будет поздно…

Женя повторяла эти слова много лет, он привык к подчёркнуто терпеливой интонации , к голосу, который начинал срываться, потому что ей не хватало дыхания, к следующим за словами слезам. С жалостью и досадой он пережидал, пока Женя выговориться, потом выплачется. Тогда обнимал её и говорил, что нужно потерпеть ещё совсем немного, и они обязательно, обязательно будут вместе. Вот только решится вопрос с квартирой, перестанет болеть мать, сын закончит школу. Женя слушала, прижимаясь щекой к его плечу, всхлипывала, успокаиваясь. Он гладил её по голове, говорил, как она ему нужна, как он её любит. Женя поднимала на него глаза, ещё полные слёз, хлюпала носом и улыбалась. Раньше так было всегда.

Он выбросил окурок в кучку листвы под ногами и полез в карман за пачкой, в которой болталась последняя сигарета. Закурил. Женя уже давно молчала. Он растерялся, раньше она не умела так молчать. Женя крутила замученную перчатку, но глаза были сухими, а взгляд чужим.

- Ты не можешь вот так всё оборвать. Как же я буду без тебя?, - спросил он. Женя усмехнулась наивному эгоизму вопроса , и он вдруг ясно представил, как. Кончится враньё, суетливые оправдания, четверговый преферанс у Мотыгиных, в который дома никто не верил. Исчезнет тошнотворное чувство стыда. Забудется постоянный самоконтроль, прекратятся пробуждения среди ночи от мысли, что он говорил во сне. Уставшему после работы, ему не придётся ждать редкий автобус до конечной остановки в Куркино. Он никогда больше не войдёт в пахнущую лекарствами убогую квартирку, в Женину комнатку с вечно расстеленной тахтой, не услышит шарканья бабки за дверью.

Воспоминание о разобранной тахте укололо его. Нехорошее предчувствие, пустота, холод… Он открыл сигаретную пачку, даже провёл внутри пальцем – пуста. Женя натянула перчатку, встала и пошла прочь, не попрощавшись. «Дурная мелодрама», - подумал он, тоже поднялся со скамейки и пошёл в другую сторону, хотя ему нужно было на ту же станцию метро. На ходу достал телефон, ткнул в номер Мотыгина. Бог знает, как давно не виделись, тем более четверг, не домой же.

- Прости, я не смогу тебя проводить. Сегодня короткий день, Зинаида через час будет дома, а мне ещё нужно в магазин.
- Ну и доехали бы вместе до Рамстора?
Он отвернулся, скривившись, как от рези в животе.
- Ладно, ладно, я просто так, - торопливо и весело сказала Саша, - Тебе ещё собираться, мне ждать некогда.
- Ну мы же договорились. Мне и так перед тобой неудобно. Я только за хлебом хотел, в нашу булочную. Если выведу машину из гаража, она будет мокрая, льёт до сих пор. Как я Зине объясню?
- Ну прости, прости, я не сообразила про машину. Не сердись, я прекрасно на автобусе доеду, - Саша подлезла под его руку, он обнял её и улыбнулся сверху.
- А завтра тогда, да?
Он снова скривился и отпустил Сашины плечи.
- Не обижайся, маленький, тут такое дело. Тёща приезжает, я давно обещал Зинке по магазинам их повозить. Ну и так совпало…
Саша, с трудом отпросившаяся на работе, накануне долго объяснявшая сыну, почему он будет ночевать у бабушки и не сможет доклеить вертолёт, опустила голову, спрятала лицо.
- Я подлец, Сашенька, я знаю, - они сидели на краю постели, он смотрел в окно, - Я так тебе благодарен за твоё отношение. Я тебя недостоин, Сашенька, но ты не бросай меня. Кому ещё я буду тогда нужен? Никто, так меня не любит, как ты, но я ведь ничего не могу поделать. Мы ведь договорились, пожалуйста, не нужно об этом говорить.
Саша беззвучно всхлипывала, но это не была уже жалость к себе. Ей хотелось обнять, защитить, извиниться.
- Ты ангел, Сашенька, какая же ты хорошая, я мерзавец, трус и тряпка, я тебя не достоин,- он целовал мокрое лицо, теперь совершенно счастливое.


Саша вернулась домой поздно, расправила в тесном коридоре зонт, поставила чайник и села на табурет, ждать. Квартира была пуста, по оконному стеклу барабанил невидимый дождь. Саша взяла телефонную трубку и набрала номер.
- Мама, это я, Павлик заснул?
- Спит, уроки сделал, отметок сегодня не было. Сашенька, у него опять синяк. Опять этот мальчик, с которым он вроде бы дружит? Я не могу понять, Сашенька, как это – дружит, и бьёт до синяков? Павлуша говорит, что этот мальчик его так проверяет, что если Павлуша пожалуется, тот мальчик не станет с ним дружить. Сашенька, как это? Может, поговорить с родителями того мальчика?
- Я поговорю, мама, я знаю, - Саша закрыла глаза рукой, сильно прижала веки ладонью, - Не расстраивайся, мама, мальчишки не растут без синяков, а эти проверки – это у них так принято, это игра. Я знаю, я поговорю, ты только не расстраивайся.
- Ничего себе, игра. Бьют и плакать не дают, - ответила мама,- А впрочем, что я знаю, Сашенька? Ты росла такой тихой девочкой, никогда не дралась, такая послушная. Тебя все-все любили, у тебя столько было подруг, мы знать не знали об этих диких играх.
Бьют и плакать не дают. Саша согрелась, волосы высохли, чайник начинал посвистывать на плите, в холодильнике лежал торт. Мама ещё говорила, по жестяному карнизу стучали редкие капли. Бьют-и-пла-кать-не-да-ют. Дождь заканчивался.
- Всё будет хорошо, мама, я поговорю с родителями мальчика. Павлику завтра скажи, что я заберу его из школы, и, если не будет дождя, мы пойдём в парк, кататься на пони. И вместе доклеим вертолёт. Я отгул взяла.

Сперва научится не спрашивать.
И, стоя с мордой ошарашенной,
Поймёт перед закрытой дверью,
Что есть граница у доверья.

Потом научится угадывать
Интуитивно, без вопросов.
Приметы узнавать и складывать,
И рта не раскрывать без спросу.

Потом сама темнить научится,
И, вопреки своей природе,
Почти совсем не будет мучиться,
Ведя беседы о погоде.

Потом, когда-нибудь, оглянется ,
Поймёт, что как-то позабыла,
Чего же ради это было?
Потом уйдёт,
а он останется.