У одиночества серый цвет пыли. У одиночества горький вкус невыплаканных слез. У одиночества сладковатый запах ладана. "Иисусе, согрей осиротевших Твоею таинственною отрадою, Иисусе, да не будет на земли горьких воспоминаний о нем". У одиночества нет будущего, только память...

Я никогда не рассказывала тебе о тебе. Хотя до сих пор храню в памяти множество мелочей, подробностей, деталей первой встречи с тобой. Казалось бы, зачем мне помнить, какого цвета в тот вечер было небо над Хиллерслебеном? А ведь помню. Цвета бледно-розовой леденцовой карамели. Такие продавали в нашем гарнизонном магазинчике. Те, кто побывал в Хиллере недавно, рассказывают о военном городке, как о покойнике. Разграбленные дома с содранными полами смотрят на заросшие травой улицы пустыми глазницами окон. Серая пыль запустения саваном легла на когда-то оживленный городок. Кажется еще чуть-чуть, и появятся черные и багровые шары лангольеров, пожирая, обращая в черное ничто все вокруг... Может, именно там, в умирающем Хиллере, догорает твоя звезда, упавшая с небес. И закаты над Хиллером по-прежнему карамельные, и воздух напоен вечерней свежестью, и небо ничуть не изменилось. Только нас с тобой там нет. И никто, кроме меня не заметил, что одной звездой стало меньше.

***
Прошло страшно подумать, сколько лет! Четверть века. Да, дорогой, у нас с тобой сегодня серебряный юбилей. Жаль, что не будет на нашем празднике ни гостей, ни застолья, ни песен, ни радостных криков "горько!" Не будет и тебя. Но какая ж свадьба без жениха, тем более серебряная? Вот и пишу я тебе, пишу в никуда, в черное ничто. А потом вслух перечитываю написанное. И включаю магнитофон, чтобы услышать твой голос. Наивная иллюзия общения. Горькая таблетка от тоски. Магнитофон с усилием протягивает ленту, звук чуть плывет. Я подпеваю тебе: "Для любви не названа цена, лишь только жизнь одна, жизнь одна, жизнь одна..."

***
В тот год походка у меня была, как в модной песне: "Летящей походкой ты вышла из мая и скрылась из глаз в пелене января". Именно такой, летящей, походкой в платье из искусственного шифона изумрудного цвета я пересекла школьный спортивный зал, где через несколько минут ожидалось начало моей первой праздничной вечеринки в новой школе. Вечеринки по случаю Дня учителя. А поскольку дело происходило в маленькой гарнизонной школе группы советских войск в Германии, то украсить вечеринку педагогов долженствовал военный вокально-инструментальный ансамбль "стопика" - сто пятьдесят третьего полка. Мальчишки - все, как по заказу, красавцы - уже настраивали инструменты. Вдоль стены выстроились столы с напитками и закусками. Батюшки! И чего же там только не лежало на огромных блюдах роскошно и обильно! После голодно-распределительной системы в Союзе продуктовое изобилие ошарашивало новичков, как средневековый наркоз дубинкой по голове. Я не стала исключением. Посетив впервые продуктовый магазин в Магдебурге, я тут же, не отходя от прилавка, дала себе слово: до возвращения на дорогую сердцу, но голодную родину перепробовать ВСЁ. В результате через год моя походка несколько подутратила летучесть, а мама, завидев отпускницу, ахнула: проводила в загранку тростиночку, а получила назад... Впрочем, я отвлеклась.
Вернемся в спортзал, где педагогические дамы с кислыми лицами - все, как одна явились на банкет в разноцветных платьях из "мокрого" шелка - уселись за столы и замерли, с преувеличенным вниманием слушая речь директрисы. "Мокрый" шелк в тот осенний сезон сыграл злую шутку с модницами нашего гарнизона. Наряды приобретались в глубокой тайне в Магдебургских магазинах. Предполагалось поразить и удивить. Ничего не скажешь: удалось! Что может быть мучительней для женщины, чем созерцать свое платье на чужой фигуре? Словом, дамы, оказавшиеся словно в униформе, виду, хоть и не показывали, но маялись. Немногочисленные мужчины, далекие от понимания женских страданий, маялись откровенно в предвкушении первой рюмки. Предвкушение явно затягивалось. Директриса произносила речь, как говаривал известный киногерой, коротенько так, минут на сорок.
Соло-гитара с озабоченным лицом пощипывал гитарные струны, хмурился, прислушиваясь к их звучанию, что-то подкручивал, подвинчивал. Струны издавали жалобное дзвинь! Гитарист удовлетворенно кивал и тут же начинал терзать струны снова. Вот до этого момента я все помню очень отчетливо. Наконец директриса дала отмашку, и обрадованные мальчишки на полную мощь врубили усилители. И все. Больше о застолье я не помню ничего. Скорей всего, оно текло своим чередом. Было разнообразно по содержимому блюд и тарелок и душевно по содержанию тостов, как и положено хорошему застолью. Вилки торопливо звякали, нестройно сдвигались наполненные водкой рюмки, издавая сытый утробный звук. "Передайте рыбку Александре Афанасьевне!", "Аллочка, вы этот салатик пробовали? Божественно!", " Нет, нет, мне - водочки!" "У меня созрел тост", "...выпить за нашего директора, самого замечательного директора ГСВГ, умницу и красавицу..."
С той самой минуты, как я услышала твой голос, все исчезло, испарилось, улетучилось, провалилось в тартарары. Остался только ты и песня, которая на долгие годы стала нашим талисманом: "Белый шиповник, дикий шиповник краше садовых роз, белую ветку юный любовник графской жене принес. Белый шиповник, дикий шиповник он ей, смеясь, отдал, листья упали на подоконник, на пол упала шаль..."
Знаешь, в тот первый вечер я даже не успела тебя разглядеть. Мне было все равно, какого цвета у тебя глаза и волосы, высок ты или нет. В тот вечер для меня это не имело значения. Я просто слушала тебя, очарованная. И мне очень, очень хотелось тебе понравиться. Пройдет несколько лет, и ты споешь для меня: "Очарована, околдована, С ветром в поле когда-то повенчана, Вся ты словно в оковы закована, Драгоценная ты моя женщина. Не веселая не печальная, Словно с темного неба сошедшая, Ты и песнь моя обручальная,И звезда ты моя сумасшедшая". И конечно, про белый шиповник. С какой бы сцены ты ни пел эту песню, для какой компании, за каким столом, я всегда знала, что поешь ты ее для меня. Мы встречались глазами, и между нами возникала не видимая остальным связь. Тонкой веточкой усыпанной белыми ароматными бутонами. А тогда, на учительской вечеринке, мне стало очень грустно, и я, как могла, утешала себя. "Ну и что ж, что ему только двадцать, - хорохорилась я, - спокойно! Мне сегодня тоже только восемнадцать. Ну....Восемнадцать лет и... сто двадцать месяцев. Но кого интересует этот временной довесок и кому нужна эта точность? Замуж я за него, между прочим, не собираюсь! Первый муж надолго отбил у меня охоту слушать марш Мендельсона. Да, я девушка с прошлым. Да, мне двадцать восемь, но сегодня я чертовски хороша в этом изумрудном летящем платьице из ткани, купленной, между прочим, на чеки в "Березке". Да и помимо платья у меня немало достоинств. Но, конечно, платье доминирует".
В какой-то момент я вдруг поняла, что песню про шиповник ты поешь для меня. Но если бы кто-нибудь в этот момент сказал, что ты будешь петь для меня всю жизнь, ради меня останешься на сверхсрочную службу, что через два года мы поженимся и у нас родится сын, я бы приняла это как дурацкую шутку.
А в тот вечер ты все-таки затеялся меня провожать.
- Я могу тебя только усыновить! - лицемерно вздохнула я. Помолчала и добавила:
- Ничего у нас с тобой не получится..."
Ты усмехнулся, мудро промолчал. И все у нас получилось.

***
Еще одно яркое воспоминание. Я только что родила сына, и тихонько ползаю по коридору роддома, наслаждаясь ощущением легкости и стройности, радостно удивляясь плоскому животу и тому, что опять вижу свои коленки. Чувства материнства я еще не ощущаю, просто радуюсь, что муки родов позади, что за окном солнце, и больничный двор весь в кустах цветущего шиповника. Меня зовут к окошку. Внизу я вижу тебя. Ты приплясываешь от нетерпения. Увидел меня - и лицо твое просияло таким счастьем, такой нежностью! Меня просто обожгло. Четверть века прошло, а твое счастливое запрокинутое лицо стоит у меня перед глазами.. И гроздья цветущего белого шиповника за твоей спиной.

***
Мы возвращаемся из театра. Смотрели "Юнону" и "Авось". Идем через весь город пешком. Взявшись за руки, мы медленно бредем по ночным улицам, переполненные впечатлениями от спектакля. Сына нянчит бабушка, торопиться нам некуда. Дневная жара схлынула, и на город опустилась ночная прохлада, насыщенная свежестью горных рек и снежных вершин. Выходим на площадь с фонтаном. Тихо, ни людей, ни машин.
- Потанцуем? - предлагаешь ты.
- А музыка?
- Момент!
Я кладу руку тебе на плечо, чувствую его горячее тепло сквозь тоненькую ткань рубашки. Ты прижимаешь меня к себе и тихо напеваешь: "Для любви не названа цена, лишь только жизнь одна , жизнь одна, жизнь одна..." Мы танцуем на ночной площади, целуемся и снова танцуем. Я снимаю туфли, и танцую босиком. Ты смеешься и шепчешь: "Когда ты станешь старенькой старушкой, такой толстенькой доброй бабулькой, я буду любить каждую твою морщиночку."
- Клянись!
- Клянусь этим фонтаном, этой площадью, этим небом и вон той звездой!
Ах, безмолвные участники нашего ночного бала для двоих: площадь, фонтан и звезда! Никто не призовет вас в свидетели, некому исполнить ту клятву. С каждым годом я буду становиться все старше, и никому в целом свете не будет никакого дела до моих морщинок. А ты останешься молодым. Навсегда. И может, когда-нибудь какой-нибудь особенно теплой ночью, напоенной ароматом цветов, старый фонтан взгрустнет, завидев яркую звезду, стремительно сорвавшуюся с темного небосклона.

***
Под Новый год у тебя обнаружили опухоль на связках, ты почти перестал петь. Тебя положили в краевую больницу. Стояла на редкость холодная зима. Городок наш утонул в сугробах. Каждое утро я поднималась в три часа, одевалась потеплей, брала толстую палку, чтобы отгонять бродячих собак, и шла по пустынным улицам на автовокзал к первому автобусу. Народу на этот рейс собиралось немного, и все мы отчаянно мерзли всю дорогу до Краснодара. Там я пересаживалась в трамвай и еще минут сорок ехала в больницу. Город с трудом просыпался. Кое-где в домах загорались окна, сверкали разноцветными гирляндами наряженные елки. Съежившись на холодном трамвайном сиденье, я завидовала этим теплым уютным окнам. Мне казалось, что там, за окнами, все здоровы и счастливы. Улицы города были еще темны и пустынны. Оттаяв дыханием окошечко на промерзшем стекле, я смотрела на застывшие улицы и вспоминала летнюю ночь, теплый асфальт под босыми ногами и твой голос: "Для любви не названа цена, лишь только жизнь одна, жизнь одна, жизнь одна..." В пустом трамвае, уткнувшись носом в пушистый воротник, я тихонько напевала нашу песню, и мне становилось теплее.

***
Я всегда боялась, что ты меня разлюбишь! " А как же! -рассуждала я.- Ты моложе меня,я старше, я раньше состарюсь, значит, надо стать не только самой любимой, но и самой нужной. И когда ты попросил меня сочинить слова к твоей мелодии, я с радостью согласилась. Еще бы! Женщину можно разлюбить, ликовала я, но творческого партнера - никогда! Мой замысел был коварен и прост: написать песню о том, как плохо тебе будет без меня, если вдруг ты разлюбишь:"Тихо в доме, в доме старом. Нас только двое - я и гитара. А когда-то рядом с нами ты была, ты рядом была. Молчит гитара, и в этом молчании боль расставанья и боль ожидания. Звенели струны, гитара пела, но ты ушла, но ты ушла - и она онемела..." А сегодня вдруг подумалось: я сама запрограммировала наше будущее. Стихи при всей их незатейливости оказались пророческими. Не о тебе я написала тогда - о себе. И вот он финал: дом, в котором нет тебя, онемевшая гитара, и мое горькое одиночество.

***
По ночам наш старый дом тихонько поскрипывает полами, словно пытается мне что-то рассказать. Должно быть что-то важное. Далеко за полночь, когда засыпают все отчаянные водители ревущих автомобилей, а соседские собаки впадают в чуткий сон, и пугливая тишина выбирается из спящего сада, дом продолжает жить независимой от меня жизнью. занавеску чуть колышет слабый ночной ветерок, и лунная дорожка на полу причудливо меняет очертания. И кажется, что по комнате скользит чья-то тень. Поскрипывают половицы в коридоре и столовой, легкий шорох за стеной, как шепот, только вот слов, как ни стараюсь, не разобрать. Тоненько звякнула гитарная струна. Гитара так и стоит за креслом, куда ты ее поставил. Ей тоже тоскливо, я думаю. И ночью она робко пробует свой голос. Иногда я беру ее, тихо касаюсь струн, но в моих руках она молчит. Я не умею заставить ее петь. Она помнит твои руки и не поет, а только всхлипывает. Я бережно возвращаю ее на место. Я понимаю ее. Мне тоже тоскливо без твоих рук.
Громко тикает старый будильник на тумбочке, отсчитывая секунды и минуты без тебя. Сколько он их уже насчитал! С каждым ударом маленьких молоточков ты все дальше от меня. Или я от тебя? "Я уплываю и время несет меня с края на край. С берега к берегу, с отмели к отмели, Друг мой, прощай. Знаю когда-нибудь с дальнего берега давнего прошлого ветер ночной принесет тебе вздох от меня". Я пою шепотом. Даже не пою, а проговариваю слова. Эту песню так часто мы пели вместе. Возможно, ты тоже подпеваешь мне, только я тебя не слышу. И лишь старый дом грустно поскрипывает в ответ. Наверное, со стороны это выглядит странно: в темной комнате, поздней ночью не то пою, не то скулю, как брошенная хозяином собака. Но некому смотреть на меня со стороны. В доме только я и моя горькая бессонница. "Ветер, ты старые ивы развей, нет мне дороги в мой брошенный край. если увидеть пытаешься издали, не разглядишь меня, Друг мой, прощай..." Я и не пытаюсь разглядеть тебя. Тихо-тихо я повторяю твое имя. Сережа, Сережка, Серенький! Я зову тебя и верю, что ты откликаешься из своего далекого-далека словами этой песни, которую мы так любили: "В полночь забвенья на поздней окраине жизни моей. Ты погляди без отчаянья, Ты погляди без отчаянья..." Извини, дорогой, но без отчаянья не могу. Все еще не могу. Поэтому пропусти этот куплет и, пожалуйста, спой последний: "Это не сон. Это не сон. Это вся правда моя, это истина. Смерть побеждающий вечный закон - это любовь моя. Это любовь моя. Это любовь моя."Я бормочу слова песни, а а в окно тихо заглядывает рассвет. Здравствуй, день. Здравствуй, грусть...

***
Письмо пришло не так давно. Письмо от учительницы хуторской школы. Она признавалась, что собиралась написать мне несколько лет, стеснялась, сомневалась и, наконец, решилась. Она вспоминала, как в первый раз услышала твое пение на одном из районных конкурсов, и буквально влюбилась в твой голос. Как однажды, несколько лет спустя, вместе с мужем пришла на свадьбу к родному брату, и увидела среди музыкантов тебя. Обрадовалась и, не удержавшись, похвалила брата: "Спасибо, братик, лучшего на Кубани музыканта пригласил, считай, что свадьба удалась!". Она слышала тебя всего два раза, но запомнила на всю жизнь. И очень благодарна тебе за испытанную радость от встречи с настоящим искусством. Это ее слова. Вот так, дорогой! Представляю, как бы ты радовался, приди это письмо раньше. Ну, почему, почему мы опаздываем с признаниями? Всегда опаздываем...

***
Когда тоска по тебе становится совсем уж непереносимой, я включаю кассету "Песняров": "Летняя ночка купальная Яснай растаяла знічкаю. Падаюць зоры світальныя Ў чыстыя воды крынічныя. Ой ты, дзяўчыначка мілая, Як жа ты свет упрыгожыла! Ластаўка ты шызакрылая, Легкі мой сон растрывожыла". И легко убеждаю сама себя, что в этом божественном ансамбле голосов, слышу и твой голос. Помню, как летним вечером после концерта "Песняров", когда зрители уже разошлись, мы сидели с Владимиром Мулявиным в автобусе. Разговаривали о музыке, просто о жизни, дожидаясь, пока организаторы концерта повезут музыкантов ужинать. К предложению прослушать тебя Мулявин поначалу отнесся без энтузиазма. Устал после концерта, да и вообще, мало ли находилось таких желающих попеть в "Песнярах". Но когда ты запел про летнюю ночку купальную, я увидела как оживился Мулявин, как неподдельным интересом вспыхнули его глаза.
- А "Веронику" сможешь? - спросил с подначкой. И когда в припеве ты вышел на самую высокую ноту, Мулявин улыбнулся в усы: " Наш человек!" Вы обменялись телефонами, он пригласил тебя осенью, когда ""Песняры" вернутся с гастролей, обязательно приехать в Минск. Пришла осень, но ты никуда не поехал. "Ну, как я скажу ему, что не знаю нот! - сокрушался ты. - я ж не смогу читать с листа!" Так уж сложилось в твоей жизни, что в музыкальной школе ты не учился. Гениальный самоучка, певший, как Бог, игравший на гитаре, рояле, саксофоне, ударных, ты, увы, не знал нотной грамоты. Я должна была тебя уговорить, убедить. Судьба сделала царский подарок, шанс, который нельзя было упускать. Но я молчала. Упрямо молчала. Иногда молчание равноценно предательству. Тогда я была уверена, если ты уедешь в Минск, я тебя потеряю. Я говорила себе: "Пусть он решит сам, он должен решить сам". Ты почувствовал мое молчаливое несогласие и остался. Моя ревнивая любовь сыграла роковую роль в твоей жизни. Простил ли ты меня, дорогой? Только я-то себя не простила. Я до сих пор помню номер телефона в Минске. Как-то, когда и Мулявина уже не было в живых, когда "Песняры" раскололись на два ансамбля, и божественное звучание их голосов осталось только на старых пластинках, я набрала этот минский номер по межгороду. Что-то настроение было поганое, какая-то нудьга томила. Долго ждала, но так и не услышала ответного гудка. В телефонной трубке что-то шелестело, потрескивало. Это был звонок в никуда, в черное ничто, звонок туда, откуда не бывает ответа.

***
Как-то перебирая старые кассеты, - я прослушивала их, раскладывала по футлярам, подписывала,- вдруг обнаружила одну. С твоими песнями. Ты не поверишь, как я была счастлива. Я вспомнила, как ты ее принес, такой оживленный, радостный. Тебе так хотелось разделить эту радость со мной. Ты улыбался, тормошил меня. А я почувствовала запах вина от тебя и страшно рассердилась. Ты был любимцем публики, какие-то люди вечно останавливали тебя на улице, радостно лезли обниматься. "Как, ты не помнишь, Сереж?! Да ты ж играл свадьбу у кума!" Всем обязательно хотелось с тобой выпить, а ты боялся обидеть людей, не мог отказаться. Вот и в этот раз наверняка опять обнаружился почитатель твоего таланта с очередной бутылкой. Ты уже включил магнитофон и звал меня слушать, а я все отказывалась, ссылаясь на дела. Но ты все-таки уговорил. Я слушала со скучающим видом, откровенно демонстрируя свое равнодушие. Вредничала. Хотела тебя наказать. Ты смотрел на меня с недоумением, и в твоих карих глазах плескалась обида. Как грустно мне теперь. Тогда я была уверена, что впереди еще целая жизнь. И на все у нас с тобой хватит времени. В тот день ты с ребятами сделал рабочую запись репетиции на обыкновенный бытовой магнитофон. С ошибками, случайными репликами. Твоими репликами. Идет вступление к твоей песне «Опустошение» , ты поешь первые две фразы: «Нет, я себя не сберегу, мне ничего уже не хочется, найти себя я не смогу...» И останавливаешься, и делаешь замечание клавишнику: «Клавиши я должен слышать!». А потом начинаешь петь снова. Тогда я сердилась, что этой репликой ты испортил хорошую запись хорошей песни. Теперь я тихо радуюсь, слушая тебя. И каждый раз ужасаюсь этой пророческой фразе: «Нет, я себя не сберегу...» Не берег ты себя, дорогой, и не сберег.

***
Когда твое сердце, твое чуткое доброе сердце, остановилось, мы с сыном, пока ехала «скорая помощь» , пытались запустить его, вернуть к жизни. Пытались, как умели. Но оказалось, что не умеем. Но, может, не было в том нашей вины? На следующий день ты должен был петь Богу на открытии Владимирского храма. Но Бог рассудил иначе. Я смею думать, что ты все-таки пел. Но пел уже в ангельском хоре. Я робко надеюсь, что твой божественный голос пригодился и там, куда ты ушел от нас. Когда-то, давно, я прочитала, стихи о сердце. Там были такие строки: «А я тебя, родное, не жалела!» Ты никогда не жалел свое сердце. Ты щедро отдавал его своим друзьям, по первому зову, и даже без зова. Ты умел сострадать чужому горю. И это был твой самый большой талант. И в тот день твое сердце не выдержало. Остановилось. Кого винить?

***
Пять лет тебя нет. Я слишком хорошо помню тот знойный июльский день, беспощадное обжигающее солнце. В то лето оно было особенно сумасшедшим. Асфальт под ногами плывет. От свежевыкопанной прогревшейся земли идет сытый нутряной дух, и меня мутит от этого жирного запаха. Гроб стоит на табуретках посреди дороги. Все отошли, чтобы я могла попрощаться с тобой, и сиротливо переминаются в стороне. Я склоняюсь над тобой. Всматриваюсь в твое лицо, такое странно чужое. Мне надо запомнить тебя. Таким. Я не знаю, зачем, но чувствую: мне обязательно надо запомнить тебя уходящего. Слезы застилают глаза, и твое лицо плывет, словно оживает. Я утираю слезы и глажу твое застывшее лицо,твое крепкое плечо. Последняя ласка. Даже через рубашку и пиджак моя дрожащая ладонь ощущает каменную твердь и морозный холод твоего мертвого тела. Как я любила тебя ласкать. Каким живым и горячим ты был. Каждую ночь склонялась я над тобой, целуя твое разгоряченное любовью тело. Мои губы бережно скользили по твоей шелковистой коже, ощущая под ее влажным покровом мощные мышцы, наслаждаясь твоей мужской силой. И вот я склонилась над тобой последний раз. Последнее объятие, последний поцелуй. Прощай, дорогой!

***
Помню, когда мы поженились, ты очень сильно простудился и заболел. Я тебя выхаживала. Незадолго до смерти ты сказал, что еще жив только потому, что я тебя не раз спасала, отвоевывала у смерти… И вот не получилось, не сумела. Прости меня, родной. «Заслонивши тебя от простуды, я подумаю: Боже Всевышний! Я тебя никогда не забуду! Я тебя никогда не увижу! И качнутся бессмысленной высью пара фраз, залетевших отсюда: я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду» Мы хотели спеть эту песню, в Москве, на выставке прессы, куда нас пригласил председатель Союза журналистов России Всеволод Богданов. Репетировали. Но смерть все поломала. Каждый год я перешагиваю через эту скорбную дату и тихо иду дальше. Одна. Не вдова, нет. Я венчанная Богом жена. Ею и останусь.
"Ни скрипа, ни шороха в доме пустом,
он весь потемнел и намок,
ступени завалены палым листом,
висит заржавелый замок...
А гуси летят в темноте ледяной,
тревожно и хрипло трубя...
Какое несчастье
случилось со мной —
мне жизнь доживать
без тебя".
Нина Роженко Верба