— Ну, здравствуй, давно не виделись.

— В каком-то смысле действительно давно, потому что в контакте с собой я нахожусь, только когда пишу. Причем преимущественно стихи. А в остальное время человек — я по крайней мере — живет машинально. И с тем, кто пишет стихи или романы, он практически не соприкасается.

— А стихи и романы выдумываются разными участками головы?

— Подозреваю, что да. Стихи откуда-то берутся, причем не во всякое время, а при соблюдении множества непростых условий. А прозу делаешь все-таки из себя, из своего опыта и собственных мыслей. От стихов никогда не устаешь, наоборот, они освежают и молодят. А от прозы лично я устаю очень, больше, чем от журналистики или преподавания.

— Сколько времени ты писал "Оправдание", не помнишь?

— Три месяца. Оно было написано с несколько истерической скоростью. В какой-то момент, впрочем, дело застопорилось, потому что я не понимал, как описывать секту. Но тут как раз подвернулась командировка — мы с Максимом Бурлаком поехали в одну довольно страшную секту под Барнаул, и там, хоть все и выглядело гораздо мягче, я нашел главных персонажей шестой главы.

— А так называемое первое Чистое — первая деревня, в которую попадает герой, — у нее было что-то вроде прототипа?

— Деревня немых стариков и одной девушки? Нет, конечно. Боюсь, такое можно только выдумать. Впрочем, образ этой тихой девушки давно преследует меня, я когда-то придумал целый сценарий о ней, но дальше мечтаний и планов дело не пошло. Может быть, в ней есть что-то от моей жены.

— А сам момент возникновения этой идеи — насчет того, что террор был только большой проверкой, — ты помнищшь?

— А я не исключаю, что так было на самом деле. Во всяком случае, философ Александр Кожев (Кожевников) писал Сталину именно о такой гипотетической цели большого террора. Я не понимаю, почему эта идея многим после публикации "Оправдания" казалась опасной и чуть ли не кощунственной. У террора нет причины — только цель. А цель всегда одна — дать мертвому обществу гальванический толчок, чтобы оно шевелилось. Сначала убивают, а потом бьют током.

— Нет, я про то, как ты это придумал.

— Придумал, совершенно точно помню, в девяносто седьмом году, весной, кажется. Возвращался в редакцию из магазина напротив. Переходил дорогу, как всегда, поверху, потому что терпеть не могу подземные переходы. И вот уже ближе к берегу, то есть к родному "Собеседнику", я придумал саму идею — что тех, кто ничего не подписал, назначали элитой общества и тренировали в тайных лагерях, и именно эти люди выиграли войну. И предполагалось через это решето процедить всех (что вполне могло осуществиться — по крайней мере технических препятствий не было).

— Чем же так провинился Рогов, за что его так в конце?

— А этим и провинился. Искать причину, смысл, разумное объяснение — в том, что никакого смысла иметь не может, — как раз и значит оправдывать ужасное. Тем же занимается, например, глава РПЦ, когда утвержает, что стихийные бедствия посылаются по грехам.

— Случайно ли это совпадение — ты Быков, а он Рогов?

— Не случайно, конечно.

— Почему ты придумал роман в девяносто сельмом, а написал только три года спустя?

— Ну, сам понимаешь, вот так вот взять и начать писать роман — довольно рискованное предприятие. Особенно если до этого ты писал только стихи и рассказы, плюс журналистика. Я многим рассказывал идею этого романа и даже предлагал его подарить. Потому что самому, понятное дело, мне страшно было за него браться. И все мне говорили, что это написать невозможно, что получится эклектика, что выйдет или слишком страшно, или слишком смешно, и вообще все это сплошное умозрение. Но в двухтысячном году я вез жену и сына на дачу — на тех самых "Жигулях", на которых езжу и теперь. Тогда мы их только что купили. И у самого дома я обо что-то пропорол колесо. Это была дождливая летняя ночь, я тогда ничего не заметил, а утром обнаружил, что колесо безнадежно спустило и его надо ремонтировать. Смтал ставить запаску. А поскольку домкрат в седьмых "Жигулях" устроен не совсем обычно, я еще и поцарапал дверь, пока менял колесо, и пришел к выводу о полной своей криворукости. Человек, который настолько ничего не умеет, должен или перестать существовать, или срочно чем-то оправдать — снова оправдать! — свое существование. И я сел за компьютер, переносной, привезенный с собой, и в первый же день написал первые двадцать страниц. Отчетливо помню, как жена копается в грядках, сын возится рядом, а я с отчаянной скоростью, чтобы не думать, не сомневаться и не бросить все, пишу первую главу. Там, кстати, описана именно наша дача.

— Интересно, ты сам чувствовал чьи-то влияния?

— Поскольку никто этого не обнаружил, приходится признаться самому: в первых трех главах есть вполне сознательное использование некоторых приемов Горенштейна, даже, думаю, его ритм фразы. Да и сами идеи Горенштейна, его взгляд на мир, в общем, достаточно близки мне — по крайней мере тому мне, который писал "Оправдание". Но больше всего влияла дача, атмосфера наших мест, долгие прогулки по нашим таинственным лесам с двухлетним Андрюшей на плечах, когда я вслух ему рассказывал сюжет и ёкое-что придумывал на ходу. Там же было придумано название деревни — Чистое. А зеркальце, которое старик Кретов щавещает Рогову, придумала Елена Иваницкая, замечательный литературный критик и мой близкий друг.

— Ты сразу нашел издателя?

— Да, удивительно легко. Роман взял "Новый мир", он понравился Ольге Новиковой, которая работала в отделе прозы. Я обратился к ней потому, что ее муж, Владимир Новиков, преподавал у нас на журфаке. Но блата никакого не было — Оля человек строгий. А потом она рассказала про эту книгу Елене Шубиной, тогда редактору "Вагриуса". И больше всего я благодарен тогдашнему начальнику всей вагриуосовской прозы, моему старшему другу Алексею Костаняну. Это, вероятно, самый опытный и авторитетный редактор Москвы, ныне создатель и глава издательства "Прозаик", где я тоже печатаюсь.

— И какая была первая реакция критики?

— В журнале "Знамя" появилась очень длинная и, отдадим должное автору, совершенно идиотская статья одной ростовской преподавательницы. Статья демонстрировала полное непонимание законов языка, содержала бесконечные придирки и очень много грубостей. Я уж не говорю о том, что в содержании книги рецензент вообще ничего не понял. Эту громокипящую рецензщию, вызвавшую тогда много насмешек в сети, прочел французский издатель Оливье Рубинштейн. Как он мне потом признавался, "Я сразу понял, что плохую вещь с такой страстью ругать не будут". И напечатал "Оправдание" по-французски уже год спустя, не заплатив, правда, почти ничего. Но у этой книги, видимо, такая судьба: от гонорара за польское издание я тоже отказался.

— Тебе самому-то не разонравилась эта книга?

— Я сам ее побаиваюсь, потому что больно уж она мрачна по колориту. Дальше пошло веселее. Но я страшно благодарен этой книге за несколько очень хороших минут, которые она мне доставила. И за то, что некоторые свои предрассудки и опасные заблуждения я с ее помощью одолел.

— А сын ее читал?

— Не думаю. Ему всего 17, зачем портить ребенку настроение? И потом, он так внимательно слушал ее в свои два года, когда я пересказывал ему сюжет, — что наверняка все понял уже тогда.