вы даже не представляете, как долго можно стоять у открытой форточки 
стоять, прислонившись щекой к холодному стеклу  и умирать, путаясь в музыке...

 Я всегда говорила, что у меня нет вредных привычек. Ещё бы - не курю, не пью, с наркотиками не знакома. Вот только это всё ничего, по сравнению с одной моей привычкой.. Привычкой заблуждаться в людях. Честное слово,лучше бы курила...(с)

- Я в одной папиной книге, - у него много старинных смешных книг, - прочла, какая красота должна быть у женщины... Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, чёрные, кипящие смолой глаза, - ей-богу, так и написано: кипящие смолой! - чёрные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, - понимаешь, длиннее обыкновенного! - маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, по­катые плечи, - я многое почти наизусть выучила, так всё это верно! - но главное, знаешь ли что? - Лёгкое дыхание! А ведь оно у меня есть, - ты послушай, как я вздыхаю, - ведь правда, есть?

Не хочешь? Оставайся и зимуй, и это оскорбление на общий счет нанижем.

Я все равно тебя когда-нибудь возьму — одну или вдвоем с Парижем.

Ты мне уже больше не снишься. солёный привкус на губах-бах. Увидимся, когда я буду взрослой. или не буду. или не увидимся. Мыльные пузыри лопались один за другим. Некоторые дети плакали и жалели себя и их, а другие, улыбаясь, вспоминали радужные бока. Это все не умеет говорить, не мое, не думайте. Пока глядела через витрину на вязаную гладь шарфов, пока пыталась вправить плечи субтитрами, литрами, пока щелкала по бэкспэйсу, сломали весь кайф, всё лицо, и легче стало глотать стекло, чем слова. Стоптанные здания разрезали воздух, развязали волосы, набрали 02, равнодушно хлопнули дверью, ну, попрощались. ты веришь, что контакты в icq забрали всё мое небо, все моё небольно? фотографии когда-то тоже были людьми, у которых челка быстро отрастала. и слезы слезали. а потом февраль, вранье, взаимные боли, ветер изо рта - и меня не стало. Снежинки сигаретами пахли. зарёванная заря. Ждала, что будет круто. и письмо про стихи. Обломалась. надломилась. У вокзалов самый плохой вокал, каждая песня на повторе, чтобы тошнило. Размазывали по вагонам зеленый цвет, бежали за руками, останавливались, лились. И потом две недели худеешь сердцем пытаешься в мессаге кому-то вспомнить, как было хорошо в вчера, в 16 лет. Знакомым пофиг. они гасят либо кредиты, либо глаза, кризис в мировой экономике, шутка ли. Да ничего, милая, молодая еще. это только и видят. А я, бледная и плачущая, подводила черту и думала, что больше не пущу. Так близко,подводила глаза и думала, что вот он, конец. раз шестой. мило. Ну, зачем ты так? расплатились же, расплакались. Вышли из себя не на той остановке, зато нашли новые губы. Ты счастливый, я счастливая. одежда на плечиках. Простынь простыла, шторы закашлялись, прости ей незнание компьютера. Мы с ней похожи, запястья запятнаны духами одинаково. ржу. Правильные книги, фильмы, черты лица. вторники просят оставить вещи на букву т - температуру и тебя. а по пятницам никто не будет больше привязан настолько, чтобы стало еще пару раз больно от коричневых коричных глаз. На уши давит контральто, на пальцы - Ctrl + Alt. Не думай обо мне, о тех, кто знал мои руки. ты ведь любишь холодные. Не меня. только холодные.так вот, не думай. я бы выглядела лучше, если бы умела быть хорошей. учила геометрию. не скучала. Не скачивала килобайтами царапины на руку, не хотела забыть даже потолок. солнечное сплетение выцвело, состиралось. море уходит спать. вспять.

встретимся в следующем посте, в чужой постели.нажать "ок".

Кого пустил однажды в душу, просто так уже не прогонишь.

Там навсегда останется его пустой стул.

 Если меня разбудить ночью, я скажу твое имя. 

А вовсе не таблицу умножения или телефон службы спасения.

Мама будет недовольна...

Я снова влюбилась в твой голос. Заткнись. Я никакая, я жду трамвая. и сердце палёное не бьётся, даже когда падает. И сколько же еще нас таких, примерзших к остановкам, сонорных, не случившихся под тире и титры, под протяженность поцелуев между этажами, под заваленные зачеты. задыхающиеся рты, уткнувшиеся в задыхающиеся сигареты. Ты, затихающее не во мне, не в овале Летнего сада, а у нее волосы, знаешь, волосы - как кавычки - цитируют лицо. самое главное, говорят, правильно поставить язык, но ведь ты больше не моё твёрдое нёбо, и с этим ничего не сделаешь, не переплачешь самый осенний дождь, бьющий в желтую куртку. дым выел легкие, не оставил, но любишь даже на фильтре губы его, встаешь в семь, мучаешь мышцы улыбки, сокращаешься, как самая обычная дробь, длишься и длишься в эти смеющиеся снимки, в надорванный воздух, простуду "прости" воздушно-капельную, но как, как, если ждала так, лизала лезвиями ладони, пульс в минус и что-то там еще. ну, как у всех. через раскинутые бёдра набережной кто-то уносит твое дыхание. сколько нас таких, примерзших друг к другу, замолчавших, которым при прощании хочется вбить одну руку в другую, только бы не отпускать, не опускать веки до бездорожья в памяти, до камней, дефектов картавого на октавы ноября. паузами зажатое сердце в самую середину мегаполиса, но поздно уже западать на каждое запястье - они так и будут, эти хистори, от которых ори-не ори, всё больно. Димка, Дима, Димочка, и эти глаза чуть покрепче держат, чем предыдущие. сколько нас таких, обмотанных матами по самую шею, шероховатых в судорогах трамваев, облезающих слоями слов, которые не получается сказать. напои меня уже, черт возьми, если напеть не очень-то получается.

Да, я не Вера Полозкова и не Наташа Водянова - я каждое утро не нахожу, куда деть себя, что надеть.

...и чужие квартиры звенят над моей болью. (с)

Помнить - это не чувство, нет. всего лишь привкус. Привкус разбитых, выношенных губ, на которых так детско, так пронзительно застывал татуаж побледневших синяками зим,однокомнатных квартир, деревянных улыбок,готовых выброситься в окно. Так много несказанного синего цвета, так много несобранных игрушек. не успели? выпустили цветы из рук, оставили медвежат на полках, бросили под диваном чужие щеки с привкусом хромого понимания. папа всегда говорил, что не любит детей. мама плакала на кухне, затыкая в себе боль, чтоб ребенок не услышал, что не нужен, не скатился по стеночкам, не запнулся каблучками о крошечное сердце.

Мне семнадцать.
я простила даже прохожих, опечатками рук скользивших вдоль надтреснутых пальцев. они так искренне говорили, что я нужна. а потом взяли и прошли. прошили. выжгли. я простила друзей, которые не оставили номер телефона и будто бы забыли позвонить. я простила, правда простила, запечатала переломанными пальцами в губы, закрепила синими и красными заколочками по волосам, нарисовала на стекле, жила,как устанавливала программы. "далее,далее,готово". только пробки перегорели, а духи не кончаются. и снова пахнет болью от Нины Ричи. привкусом перезрелой вишни, забывшимися скандалами в бездыханных переулках. я простила даже вывихи и бинты, преставшие казаться метафорой, даже кожу, въевшуюся отчаяньем пудры, невыносимым карим взглядом тонального крема. подвалы соседнего. дак что там,мои губы? ах,да. они растекаются и сейчас, кривятся розовыми полосочками, портят белую бумагу, коверкают воздух, пересекаются, контура нет. пятнышки. пятнышки вместо губ. и насильственные улыбки, скрипучие,чужие. застывшие детством в подушку.смайлы смайлы.девочки-припевочки. на них не хватает кисточки. потому что слишком много зимы. слишком много детства, оставленного пятнами на простыни. слишком много песочных трещинок, раненых припевов на шее. грубые кусочки незалеченных чувств. 

Помнить - это привкус. когда в шесть лет понимаешь, что ты не нужна. и винишь себя, стирая с тусклых ладошек грубоватые родительские поцелуи, понимая, что на все чувства не хватит ластика.

В далеком королевстве, в плед завернутая принцесса, шептала своим обожаемым змеям, что больше не верит в кошмарные скакзи о том, что она лишь выдумка писателя с болезнью Альтсгемера. Так написала обо мне девочка, которую я видела в один из самых обычных летних вторников. Которая надолго и без повторов. Я? А что я? Не курю и не мечтаю. Второе неправда, хотя могло быть очень и очень красиво. Знаешь, там, там мы с тобой смеемся лучисто-ясно, и потом ты отводишь меня в ту классную кофейню с большими окнами, с сладкими словами к несладкому чаю. Не было бы этих скучаю, не было бы так волшебно-волшебно. Волшебно-волшебно.

Можно сколько угодно этих знаешь, знаешь, но мы в разных городах и каждое "ах" в ручную, а сегодня у меня гроза, голос дрожит, и кто-то сказал, что надолго. За окном что-то вроде августа. С пальцев спадают кольца, а я все равно улыбаюсь. Медово и хрупко держу тебя за руку в мыслях, дуржу себя - в себе, а тебя в себе. Как хорошо что мой мир уютен и тих. ТАм есть только пара книг, кусочек набережной и заплетенные небрежно волосы, как всегда нежно и мило. Пусть ты не услышишь шагов осени, её песен. Пусть она не коснется тебя листьями, не затронет никого за эти пару минут моего голоса... не услышишь шагов осени, её песен. Пусть она не коснется тебя листьями, не затронет никого за эти пару минут моего голоса...не услышишь шагов осени, её песен. Пусть она не коснется тебя листьями, не затронет никого за эти пару минут моего голоса...не услышишь шагов осени, её песен.

Пусть она не коснется тебя листьями, не затронет никого за эти пару минут моего голоса... 

Я не могу спокойно откручивать крышку бутылки Pepsi, которая со смайликом. Она мне улыбается, а я ей сворачиваю шею. Эта осень под тихими глазами похожа на слово очень, на голос за двадцать пятым кадром. пора на пары, убегаешь.Все хотят написать тебе что-нибудь в нёбо, но слова давно устали уже, достали, остекленели и стекли, истекли чем-то бьющимся. Только улыбаемся правой скобкой, больше ничего личного и лишнего. И кто-то отрывает чувства, как пластырь. зажило и ладно. ничего, что прохладно в запястье и телефон не ловит. стираешь с лица какой-то чужой дождь, а все смотрят так, будто ни у одного ребенка не было ДЦП со смеющимися кровью коленками. и каждый сентябрь это чувство. Разговор, в котором напрягаются связки. и отношения. по-прежнему сухие губы на фотографиях. стоны в разные стороны. провода больше не провожают домой, сколько можно бояться, мм? новая нежность, не знаю, какая по счету. Торопила и пила, подбирала слова, чтобы рассказать ему о выжженных пробках глаз и нуклеиновых кислотах. не могла решить,что важнее. Трамваи бежали за ней, просили не то прощения, не то прощания. А кто-то не успевал выучить английский за пять минут перемены, это, конечно, больнее, чем быстрая судорога дней.худая талия и закоченевшие звезды.вот и вся романтика болевого шока. каждую истерику я посвящаю тебе, дорогой. замученное небо покалечилось, пока лечилось. осень под тихими глазами ни о чем не рассказывает.

Ты за чаем, а я не знаю, зачем я. 

Я, конечно, не жалуюсь, но феи сломали фен. Ты сломал себе нервы, пальцы взяли сигарету и сломались. Потом еще одну. детство не любило манную кашу, а потом повзрослело. истерики в коротких гудках, в коротких губах, в коротких юбках. Из всей этой жизни мне запомнились только губы в помаде. в подъезде было больно и грязно на полу. В детском саду воспитательница просила:"давайте послушаем тишину". И мы слушали. и ничего.и почему-то тихо. и только дома мне рассказали, что она немая. было жаль ее. и тех детей, которые все еще чего-то ждут. я не будущее - это тебе на будущее. Когда в глазах минус семь - за окном в два раза меньше градусов. "Я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона огненные губы фонарей," - мы собираем друг другу все слова, которые до сердца достают. И если ты будешь любить кого-то после меня, тебе нечего будет писать в утренних смс. плохо понимаю, что плохо. аллергия на каждое алло, каждый день, каждые джинсы на размер меньше. Сердце - моя пауза между ребрами, а люди загоняются между пауз в разговоре. письмо не доходит до тебя. До тебя не доходит, что нормально все, ничего не болит, кроме головы. Пофиг, летала ли ты во сне. Могла ли потом встать с кровати - рассвет врет чувственным ртом, что не придет. 

На каком-то лице две точки, тире, скобка. Ты же хотел, чтобы я улыбалась. На. 

Если бы меня спросили про дыхание, я бы промолчала и нарисовала пунктир. слышно песни, от которых тошнит, слышно людей, которые слушают песни, а потом их тошнит друг от друга. сны застревают в дёснах, а потом всё равно просыпаешься. Минус одиннадцать - и ветер пьет смс-ки из пальцев. Минус одиннадцать - и ты можешь видеть поцелуи на запрокинутом лице города. А может, не можешь. А может, и не поцелуи. своими красивыми нудными словами не смогла сказать главное - эту боль не слышно. Беззвучные внутренности. Дождь шил косыми стежками пеленки новорожденным окнам. Полциферблата до тебя я хотела домой, засыпала с сырыми волосами, чтобы отвлечь внимание и незаметно спрятать сырые глаза в подушку. Приехала в твой город, чтобы перестать улыбаться избито, стереть эти сильные пятна от кофе. Одна девочка пыталась изменить жизнь. Один мальчик не пытался и изменял ей. Люди расстаются, а потом ждут, кто закричит первый. Дождь разбил себе голову о щеки машин,так нелепо. такое не-лето. Бесконечные шарфы, конченные чувства, короткие лав стори, возьми линейку. Минус одиннадцать - и хочется опрокинуть за окно все эти улыбки. Но по-прежнему просто надавливаешь на сердце,ну заткнись же. А ты только попробуй эти веселые карие глаза. Они обязательно окажутся горькими. и какого черта, они же минуту назад смели смеяться?! телефон расплакался звонком. Ребенок на новый год надел кислородную маску и расплакался. это тоже полифония.

Если бы меня спросили про дыхание,я бы поставила прочерк. А все бы думали,что это пунктир. 

"На улице, чай, не Франция" - и Бродский, как всегда, прав. На улице - кофе и Питер, терпи. там выныривают из метро красивые и далекие, берут друг друга губами за губы, губами за пальцы, смеющиеся, милые, цветные. А ты только и можешь стоять с ними рядом, беспомощно улыбаться - у тебя нет таких губ, таких трехкомнатных квартир. И сердце-то у тебя всё в пломбах, в пломбах. И руки в тромбах. И жизнь в траблах. Забитое наглухо детство. короче, давай короче, и в одной комнате можнобыть одинокими, и долго падать в пробелы электронного письма, как в снег, и ночью всегда кажется, что не услышат. забьем на этот межладонный проём, пойдем на красный, поговорим по дороге самыми затасканными на свете (на лене и кате) словами. Ни обнять, ни ударить. Внешность у тебя в нежность, а я, как дурак, вцепилась тебе в куртку и стою, молчу, привыкнув, что все разговоры доходят до переломов. Останься, а то я совсем остыну. жалобно поскулю в спину автобуса, развернусь и поеду на залив заливать горе. пять минут, за которые можно спятить. и потом дли недели не для меня, но только возвращайся. как нарочно накрапывает боль, стонут движения, до жжения пробки по утрам раздражают, слышим, как нас ничего больше не связывает: ни голосовые связки, ни бинты, ни килобайты. облезлое метро не налезает на город, не может без паники пьянок и бьющих ног, а мы все просим, чтобы с нами поговорили, просим в телефон людей, которые молчат. окончательно так, до нервных окончаний, безнадежно, насовсем. мама, я не знаю, откуда бывает так грустно посреди переполненного проспекта, зачем так орет в уши ветер, и как взять и заткнуться. "На улице, чай, не Франция" - и Бродский, как всегда, прав. на улице - кофе и Питер, терпи. Впалые щеки подушек, выпирающие ребра батареи, арки домов как красиво очерченные брови. я не блюю стихами, я ими люблю.

мы - это когда один поцелуй в ключицу больнее удара. 

Наверное, слишком хриплые эти губы, слишком, наверное, острые каблуки в позвоночник асфальту и в кожу дверей и грубо и резко и в тело дрожащее, голое, проводки, а мне бы пить колу и все, что карее, и молча молиться Algoane и лакруа, и ссадинки чтобы спрятались под тональником, нежные, раскаленные до бела, до дебильности помнить и номер дома, и тебя, заспанного, и себя, истеричку, и как возвращались из комы, из комнаты, и слушали децибелы проезжающей электрички, на утро казалось – не так все страшно, не так уж и больно – письмо из одних пробелов, девочки, чтобы согреться, натужно и влажно ветер взасос целовал деревянные двери подсохших улыбок, зауженных пепельниц в задних карманах, в апреле глаза его были уже как осенью – карие, изжелта-рваные, всегда говорил, как мало ему меня досталось за эти восемь недель, мол, с кем-то я пропадала, яркая и далекая, а его сердечко дробилось в мельчайших швах, что замучила, стерва, такого мальчика теплого!.. ушла от него с одиночеством на подошвах. Звонил, нет, конечно, звонил и глухо вговаривал «Лесь, в общем, это…пожалуйста, приходи», делала вид, будто что-то случилось со слухом, его лучший друг рисовал на моей груди языком. Я ложилась под форму пальцев, под его широкое холеное тело, а через год мне глаза выедали все эти фотографии, несмелая я, его грубое «надоела», и как эти люди были во мне так долго, как могла я исплакать все сказанное сгоряча, им обоим так нравилась беленькая футболка, которой сейчас закрываю царапины на плечах, все засосы на сердце. Короче, остались оба зачерствевшими снимками, холоднее, чем снегири. А сейчас есть ты, от которого ничего не осталось. но который остается сам. На ночь. Когда за поворотом обрываются фонари. Пьешь мой загар на ключицах, под волосами, без запятых, без слов ласковых, человечьих. 

Я… А что я? Смотрю умирающими глазами, кусая предплечье. 

Вчера выбрались с Лёшей в Кафе-клуб-магазин \\"Проект ОГИ\\".

Достаточно неоднозначное место без пафоса, ненужных улыбок и очередей на столики. С вполне сносным меню и услужливыми официантами. Только конечно жаль, что реклама не оправдала себя.. Кафе с библиотекой совмещать запрещалось, а в библиотеке очень тесно и стульчики маленькие и неудобные. В результате сытыте и уставшие поехали домой к Лёше. Как я соскучилась по нему, по его поцелуям, нежным объятия, бессоным ночам. Уже достаточно давно наши чувства не были такими сильными, если сказать, что они вообще были. Место разочарования, даже может равнодушия снова сменила надежда.. только бы не так же, только бы навсегда.

Здесь дожди льют сутками. И любовь умирает причинами.
Ты меня выжигай проститутками. Я тебя - дорогими мужчинами.

Вычеркнуть из жизни его не могу уже около 5 лет. Я не помню точную дату нашего знакомства, не помню места, не помню времени. Он никогда не относился к категории тех людей, чьи дни рождения я отмечала сердечками на настенных календарях. И всё ж он не такой, он намного важнее, ближе, взрослее. Он как воздух, ни благодарности, ни внимания когда он рядом. А без него невозможно. Пара минут и ты уже не можешь без него жить, без него дышать и все твои мысли переполнены им. Ты уже начинаешь искать его следы, его запах, его неповторимую улыбку. Как же это сложно. Его шерстяной свитер согревает лучше солнца, батареи, но он колючий. Колет прямо в сердце своими  невыносимыми воспоминаниями о том, что раньше было. Как же это сложно. Его жена, ребёнок, странная преданность мне и мой невыносимый характер. Это наверное несочитающийся микс... И как же сложно поставить точку, когда он непременно добавит ещё две, что бы не сейчас, хотя бы не сейчас закончить нашу историю. Его жена и мои странные, почти утратившие силу отношения добовляют острого перца и соли, а он улыбается и говорит, что сладкое уже надоело. Он хочет так, а чего хотеть мне?

Иноземец

– Скажи мне, таинственный незнакомец, кого ты любишь больше? Отца, мать, сестру, брата?

– У меня нет ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата.

– Друзей?

– Вы произнесли слово, смысл которого до сих пор от меня ускользал.

– Родину?

– Я не знаю, на какой широте она находится.

– Красоту?

– Если бы она была бессмертной богиней, я был бы не прочь ее полюбить.

– Золото?

– Я ненавижу его, как вы ненавидите Бога.

– Тогда что же ты любишь, странный иноземец?

– Облака… Плывущие облака… там, высоко… Волшебные облака!

Шарль Бодлер (Поэмы в прозе)

Надпись на экземпляре "Божественной Комедии".

Однажды вечером, переходя дорогу,

Я встретил путника; он в консульскую тогу,

Казалось, был одет; в лучах последних дня

Он замер призраком и, бросив на меня

Блестящий взор, чья глубь, я чувствовал, бездонна,

Сказал мне: -Знаешь ли, я был во время оно

Высокой, горизонт заполонившей горой;

Затем, преодолев сей пленной жизни строй,

По лестнице существ пройдя ещё ступень, я

Священным дубом стал; в час жертвоприношенья

Я шумы странные струил в немую синь;

Потом родился львом, мечтал среди пустынь,

И ночи сумрачной я слал свой рёв из прерий;

Теперь - я человек; я Данте Алигьери.

Июль 1843г.