Написано как отзыв о КЛБИ13. Следовательно, термин "христианская философия" должен пониматься узко - как название обсуждавшейся в Лишне концепции, которую, по привычке подменять термины, авторы назвали слишком широко, попытавшись захватить целую нишу в философии. Попытка навязать нам мысль о том, что современная философия - это то, что обсуждается в подобных кружках, а современная христианская философия сводится к полупротестантским веяниям - это попытка заставить нас забыть, что отцы первых веков и даже 19-20вв. были, прежде всего, философами, и поверить, что с конца 20 в. мир более не способен породить Ильиных и Солоневичей.

2015.

 

Некоторые возражения против "христианской философии"

[more = Далее]

1. О смысле, цели и ответственности христианской философии.
Отличие научного подхода к исследованию какой-либо темы заключается в опоре на принцип экспериментального исследования и возможность повторения результата. И, если не все науки могут похвастаться тем, что их положения проверяемы и доказуемы (такова формулировка ряда математических и физических задач), то в целом существует стремление научных дисциплин к созданию доказуемых, проверяемых и подтверждаемых схем. Таковы и социальные, гуманитарные науки.
В отличие от этого, богословие опирается на принцип Откровения и соборного согласия большинства святых отцов под предводительством Духа Святого (consensus partum). Суть веры такова, что ее развитие требует от человека волевого, этического, эмоционального, интеллектуального усилия.
Метод философии не требует веры, может в определенных пропорциях вовлекать и волевое, и этическое и др. усилия, при этом, делая акцент на интеллектуально-эстетической составляющей создаваемых мыслительных схем. Смехотворно звучало бы требование от философии проверки математическим аппаратом ее положений или требование веры.
Познание, данное в Откровении и использующее естественнонаучную и логическую верификацию данных, занимало центральную позицию в информационной картине религиозного общества. Сознание, сформированное такой картиной, неизбежно использовало иерархическую модель построения мыслительных схем и было готово к синтезу концепций в целостную структуру мира.
Принципиальная разница восточнохристианского и западнохристианского богословия была перенесена и на культуру народов-носителей этих идей. Великолепное описание развития культуры романо-германских племен, сделанное проф. Спасским, дает ключ к пониманию причин неизбежной трансформации западного христианства в полуязыческую концепцию, лишь внешне принимающую христианские понятия для нужд неструктурированной психической жизни племен. В таких условиях внешняя, эксплицитная структура только и могла держать в повиновении племена и структурировать психику, создав каркас и шаблон мыслительной деятельности. Возникновение института папства и развитие юридической теории спасения, поэтому, было необходимой частью становления и выживания западнохристианской культуры. И оно же, став эксплицитной структурой (в противовес интериоризованным структурам этического преломления мыслительных схем христианского Востока), породило неприятие неизбежно лицемерной системы управления поведением и мышлением. Это привело к стремлению масс отделиться от неэффективной структуры управления, как государственного аппарата, так и суггестивного (в терминологии Ольшанского) идеологического аппарата, породив протестантизм, в недрах которого родилась и вызрела идея индивидуализма.
Будучи поступательным процессом центробежного движения прочь от ядра синтеза, от понимания себя как существа, живущего в синергии с Богом, западнохристианская мысль породила идеи гуманизма (человек – мера всех вещей, тогда как ранее мерой всех вещей выступал Бог), либерализма и индивидуализма. Соответственно изменению психической структуры произошли и другие глобальные подстройки – изменение научно-логических схем мышления и изменение структуры общества. А это привело к утрате целостности мышления, к отказу от синтеза в пользу анализа, к возрождению и оправданию язычества (т.н. Ренессанс – т.е. Ренессанс античности, т.н. Просвещение – т.е. движение к атеизму и т.д.) и замене синтетического богословского понимания мира аналитическим философским.
Философия заняла место богословия и приняла на себя его функцию – управление развитием общества. Философия создает идеологию, и это знал еще Ницше, которого ставят в основание массовых процессов 19-20 вв.
Подменив целое частью и не имея какой-либо экспериментальной доказательной базы, применяя подмену понятий (пр.: замена понятия «неспешный» на «неспешный, а, следовательно, и неуспешный» в одной из прошедших лекций), философия создает идеологию массового бытия, при этом отказавшись от ответственности.
- Ответственность? – Скажет философ, - при чем тут это? Разве можно требовать серьезного отношения к игре ума? Разве можно сковать мышление? Наложить путы на свободное движение интеллектуальных конструкций, внести идеологию в свободное парение мысли, связать творческий полет гения примитивным толкованием слов?
Это было бы так, если бы философия уже не стала идеологией. Философия уже воспитывает мышление воспитателей, формирующих мышление поколений и перекраивает их под усеченные, несовершенные (а совершен один Бог), частные и бездоказательные концепции разорванного мышления несовершенного (иногда физически и психически больного) существа – автора концепций.
И если в богословии одним из критериев истинности сказанного выступала святость жизни отца церкви, то философия гордится оригинальностью мышления и выпячивает уродство натуры автора. Они, эти больные, иногда искренне страдающие своим несовершенством, авторы, теперь стали производителями образцов мыслительных схем и поставщиками шаблонов, формирующих мир.
Удивляться ли желанию индивида, произведенного на свет стремлением культуры к индивидуализму и обособлению, и страдающему от ее несовершенства, призвать автора к ответу?
- Ответственность? – скажет он, - почему вас удивляет это? Если парение гения так высоко, так экзальтированно, так оторвано от корней, то место ему в стеклянном кубе, где будем любоваться им, как диковинным цветком. О, ты, дерзающий опереться на чьи-то понятия Бытия, Времени, Ценности, Должного и т.д., где шаблон, по которому ты примеряешь их?
Ибо современные философы похожи на детей, играющих в песочнице маленькими атомными бомбочками. И, когда прохожий замечает им, как это опасно, они отвечают: «А что тут такого? Если мир может взорваться от пары таких маленьких атомных бомбочек, то что это за мир?» Затем, оглядевшись по сторонам и обнаружив несколько взорванных песочниц, они добавляют: «Видите! Мир постоянно взрывается, такова его суть».
Единственное, что их оправдывает, это то, что бомбу им, так или иначе, обязательно подсунут.


2. Христианская ли христианская философия?
Философские концепции, не оперирующие понятием Бога и не стремящиеся познать Бога, едва ли можно назвать христианскими. Неоднократно прозвучавшее «оставленные люди», «брошенные», «покинутые» и «Бог умер» - логическое следствие разрыва цельности мировосприятия, случившегося в те дни, когда и вправду для западнохристианской культуры Бог умер.
Здесь следует заметить, что мы, принадлежащие к культуре иной, знаем, что Бог никогда не перестает говорить и не прекращает звучать, но иногда мы перестаем прислушиваться и слышать Его.
Когда разговор с Богом перестал быть главной темой дискурса, Его подменили эвфемизмами «Бытие», «Сущее», «Вечность» и др., что, при неопределенности и текучести понятий (в условиях безответственного отношения к терминологии, где эстетизм логических построений ценится выше точности, а игра языка выступает критерием успеха) стремительно заменило Живую Личность мертвыми и пустыми словами.
Итак, господа, у меня для вас пренеприятнейшее известие: Бог умер. И да здравствуют кумиры.

3. Свобода творчества и свобода ума как необходимое условие мыслительного процесса.
Критерием истинности сказанного ученым выступает, как ни прозаично это звучит:
- его ученая степень,
- согласие с мейнстримом,
- способность аргументировано опровергнуть мейнстрим,
- проверка эмпирикой.
Критерий истинности слов богослова – согласие со святыми отцами и соборными постановлениями.
Критерий истинности слов святого отца – его святая жизнь.
Критерий истинности и ценности действий святого – мученическая смерть (если он мученик), или характер жизни, в т.ч. и перечень всех тех прав и свобод, от которых он отказался. Святая блаженная Ксения Петербургская отказалась от стен своего дома, ежедневной еды и теплой одежды, и даже имени, св. Иоанн Златоуст отказался от безопасности и покоя, современный христианин отказывается от свободы умопостроений и радостей промискуитета. И, если с последним все очевидно, то вернемся к первому: можно ли найти радость более упоительную для математика, чем анализ натальной карты и восторг более сладостный для мистика, чем созерцание картин, открывающихся для него в акте мистического прозрения с использованием хрустального шара? Увы, чтоб стать христианами, они оба вынуждены отказаться – один от радости когнитивного акта, от использования эффективных методов анализа, другой – от интуитивных, бессознательных, эмоциональных и чувственных источников познания. И ради чего? – чтоб снова сесть за ученическую парту и почувствовать себя бессильным ребенком на берегу океана познания.
А от чего отказался философ?

4. Частный вопрос о месте 1700 святых ХХв.
Утверждение об эффекте канонизации 1700 святых в последние 25 лет представляется ошибочным.
Акт канонизации лишь констатирует факт, но не создает святости. Святые не становятся святыми потому что их назвали святыми, святыми они были при жизни или стали по факту мученической кончины. И произошло это, может быть, в 1917, может в 1915, а может в1924 или даже в 1964 гг., и было их, может 1700, а может и более того - неисследованных и неизвестных.
Все это не стоило бы и минутного упоминания, если бы вопрос заключался исключительно в номиналистическом понимания наличия/отсутствия святых. Если их наличие – лишь вопрос интеллектуальный, вопрос о том, знаем ли мы о них, важен. Если суть вопроса перемещается в интеллектуальную плоскость осведомленности о прошедших событиях, об их «существовании вообще», тогда становится принципиально важно их количество теперь относительно их количества тогда. В таком случае к чему-то нас должно подвигнуть знание (которое еще не стало ни переживанием, ни бытием).
Но являются ли святые для нас лишь информационным объектом, орудием, направляющим нас на что-то – на что?
- на идеи?
- на чувства?
- на действия?
В любом из предложенных вариантов это толкает нас на путь эксплицитного, экстериоризованного отношения к святости как объекту потребления либо любования. Это движение по пути, пройденному западнохристианской культурой и приведшему к разрушению личности в той форме, в которой она существовала до легализации множества прав на индивидуальные выборы (авангардом современного западноевропейского культурного дискурса является вопрос о легализации инцеста, более простые вопросы, такие как право на эвтаназию или наркоманию, право свободного выбора на получение или отказ от общего культурного воспитания и образования уже даже не привлекают особого внимания).
Затронутый вопрос, однако, приводит нас к осознанию важного момента: святые для нас не являются эксплицитной надстройкой. Они для нас – не костыль, помогающий ходить, не китовый ус, выравнивающий спину и, тем более, не ленточка, украшающая девичьи волосы.
Если все мы составляем тело Церкви Воинствующей (и являемся частью Тела Христова), то святые – ее органы, а мученики – клетки ее тела. При таком отношении к Церкви становится не бессмысленным и не непонятным отношение к святости и почитание святости народом, а также осмысленным становится и место, занимаемое нами, все еще живущими в мире. Если (пока мы пребываем в лоне ее) мы – часть Церкви Воинствующей, то и святые становятся частью нас, живущих. Так, Илья Муромец становится для меня родным не потому, что я знаю историю о том, как он сапогом сразил множество врагов, а потому что он – часть тела моего и души моей, он – один из множества моих дедушек, к которым я дерзаю прийти в беде и просить помощи и совета. И в этом источник моей любви и почитания. Не потому что я знаю как именно он свят, а потому, что, будучи зеркалом, в котором отразился мой Творец, он родственен мне, и, прикасаясь к нему, я приближаюсь также и к Нему. Итак, вопрос любви к святым – это вопрос со-родственности, со-единённости душ, а не знания. И в таком случае нам не очень важно знать биографические данные или знать факт количества святых, ибо кто из нас нуждается в том, чтоб знать, когда родились его почки или легкие? Но быть в связи с ними – значит жить.
Еще один частный момент, важный для прояснения наших отношений с новомучениками – это вопрос о страдании. Разумеется, страдание – тот непосредственный акт, в котором человек предстает перед Бытием и познает его истинность, однако, эмпирический факт:
- одно из самых счастливых мест г. Киева находится по адресу: ул.Воровского 27, 4 эт., правое крыло, детское отделение Центра ортопедии и травматологии – т.е. место, где дважды в неделю маленькие дети (от 3 мес.) получают одну из самых больших травм своей текущей и грядущей жизни,
- в воспоминаниях о периоде лагерей и ссылок святые (напр., Иоанн Крестьянкин) говорят о пережитом там счастье близости к Богу.
Нам надо понимать, что период страдания, который кажется невыносимым, пока мы находимся вне него, приобретает иное звучание, когда мы непосредственно переживаем его, как переживали его святые. Поэтому призывы к со-переживанию как к интеллектуальному акту знания о страдании – свидетельство удаления от непосредственного опыта близости с милующим и укрывающим Богом, который пребывает со страдающим.
Знание о пережитом, несомненно, необходимо, ибо не знающий своей истории повторяет её, но акцент на страдании подобен действиям жертвы насилия – виктимная психика требует раздирать свои раны, и снова и снова говорить о страдании и требовать его публичного признания. Забвение боли – здоровый симптом выздоравливающего организма и удаление от следов страдания – естественное желание страдавшего человека. Однако опыт – почти единственное явление, последствия которого неустранимы. И тот, кто страдал, не забудет опыт страдания, а с ним – и со-причастность, со-бытие, со-звучие с милующим Богом, только потому, что отвернулся от памятника своему страданию.