Напрасно я отрицал и протестовал. Он подавил меня своими аргументами.
-- Жизнь, по своей природе, не может быть иной. Жизнь, предвидя свой
конец, всегда восстает. Она не может иначе. Библейский мудрец нашел, что
жизнь и дела житейские -- суета сует, сплошное зло. Но смерть, прекращение
суеты, он находил еще большим злом. От стиха к стиху он скорбит, оплакивает
участь, которая одинаково ожидает всех. Так же смотрит на это и Омар Хайам,
и я, и вы, даже вы -- ведь возмутились же вы против смерти, когда кок начал
точить на вас нож. Вы боялись умереть. Жизнь внутри вас, которая составляет
вас и которая больше вас, не желала умирать. Вы толковали мне об инстинкте
бессмертия. А я говорю об инстинкте жизни, которая хочет жить, и, когда ей
грозит смерть, инстинкт жизни побеждает то, что вы называете инстинктом
бессмертия. Он победил и в вас -- вы не станете этого отрицать, -- победил,
когда какой-то сумасшедший кок стал точить на вас нож.
Вы и теперь боитесь кока. И этого вы тоже не станете отрицать. Если я
схвачу вас за горло, вот так, -- рука его внезапно сжала мне горло, и
дыхание мое прервалось, -- и начну выжимать из вас жизнь, вот так, вот так!
-- то ваш инстинкт бессмертия съежится, а инстинкт жизни вспыхнет и вы
будете бороться, чтобы спастись.
Ну что! Я читаю страх смерти в ваших глазах. Вы бьете руками по
воздуху. В борьбе за жизнь вы напрягаете все ваши жалкие силенки. Вы
вцепились в мою руку, а для меня это то же самое, как если бы на нее села
бабочка. Ваша грудь судорожно вздымается, язык высунулся наружу, лицо
побагровело, глаза мутнеют... "Жить! Жить! Жить!" -- вопите вы. И вы хотите
жить здесь и сейчас" а не потом. Теперь вы уже сомневаетесь в своем
бессмертии? Вот как! Вы уже не уверены в нем. Вы не хотите рисковать. Только
эта жизнь, в которой вы уверены, реальна. А в глазах у вас все темнеет и
темнеет. Это мрак смерти, прекращение бытия, ощущений, дыхания. Он сгущается
вокруг, надвигается на вас, стеной вырастает кругом. Ваши глаза
остановились, они остекленели. Мой голос доносится к вам слабо, будто
издалека. Вы не видите моего лица. И все-таки вы барахтаетесь в моей руке.
Вы брыкаетесь. Извиваетесь ужом. Ваша грудь содрогается, вы задыхаетесь.
Жить! Жить! Жить!..

-- Вы чувствуете боль? -- спросил я.
Мне пришлось повторить вопрос более громко, и только тогда он ответил:
"Временами".
Его левая рука медленно, с трудом царапала по бумаге, и разобрать его
каракули было нелегко. Они напоминали ответы духов, которые преподносят вам
на спиритических сеансах, где вы платите доллар за вход.
"Но я еще здесь, я еще весь здесь", -- все медленнее и неразборчивее
выводила его рука.
Карандаш выпал у него из пальцев, и пришлось вложить его снова.
"Когда боли нет, я наслаждаюсь тишиной и покоем. Никогда еще мои мысли
не были так ясны. Я могу размышлять о жизни и смерти, как йог".
-- И о бессмертии? -- громко спросила Мод, наклоняясь к его уху.
Три раза он безуспешно пытался нацарапать что-то, но карандаш
вываливался из его руки. Напрасно пробовали мы вложить его обратно, --
пальцы уже не могли удержать карандаша. Тогда Мод сама прижала его пальцы к
карандашу и держала так, пока его рука медленно, столь медленно, что на
каждую букву уходила минута, вывела крупными буквами: "Ч-У-Ш-Ь".
Это было последнее слово Волка Ларсена, оставшегося неисправимым
скептиком до конца дней своих. "Чушь!" Пальцы перестали двигаться. Тело чуть
дрогнуло и замерло. Мод выпустила его руку, отчего пальцы его слегка
разжались и карандаш выпал.
-- Вы слышите меня? -- крикнул я, взяв его за руку и ожидая
утвердительного нажима пальцев. Но они не двигались. Рука была мертва.