AER
 

…чему? Всё не пропало в одночасье. Просто так получилось. Кто-то вырубал леса на мифической Амазонке, хотя где та Амазонка — ещё попробуй разыщи на глобусе. Незаметно таяли льды, и эксперты перебивая друг друга спорили, чем чревато опреснение океанов. Опасно ли, или обойдётся? А обыватель клевал носом перед телеэкраном, даже не надеясь понять птичий язык их научных терминов. Из чёртовых скважин постоянно что-то выливалось, а гордые стальные танкеры вдруг оказывались не прочнее деревянных парусников древности. И тогда по телевизору показывали заляпанных нефтью растерянных пингвинов, барахтающихся в чёрной жиже чаек, тысячи мёртвых рыбёшек, и прочую мелюзгу. Но трубы дымили, месторождения осваивались, и акции росли в цене. И всё получилось как-то само собой. Медленно. Постепенно. Пока однажды, тот самый, мирно посапывающий обыватель, вдруг не проснулся с вонючим противогазом, натянутым на собственное удивлённое рыло. Он проснулся, стоя у древнего облупленного станка, тянущего медную проволоку. С истошным скрипом больных нервов, вытягивающим эти бесконечные километры проволоки. Он, этот обыватель, милейший увалень — всегда с досадой отводящий чью-то руку с очередной глупой экологической листовкой или петицией, и узнающий о новом виде растения лишь когда его объявляли исчезнувшим, — он, наконец, проснулся. Как глупо всё вышло. До невозможности глупо. И теперь оставалось только следить за собой, работать за еду и воду, да вовремя менять угольные фильтры противогаза. Что и говорить — всё могло быть хуже. Гораздо хуже. Именно это стыдливо втолковывали последующим поколениям. Те, в свою очередь, продолжили повторять своим потомкам, как заклинание, привычную ложь. Пока не забылось будто сон, да и было ли когда: отражение облаков в воде, и синяя тень леса на жёлтом песке, в пре...

Обрывок древней бумаги с текстом, найденный Филиппом на свалке.

Первым его обнаружил Рич. Он не специально полез на ту мусорную кучу, просто за неё улетел их мяч. Они играли в ожидании вечерней сирены, когда у общественных пунктов, отстояв очередь, можно будет бесплатно зарядить преобразователи, или заменить гильзы дыхательных аппаратов. Время тянулось медленно-медленно. Женя и Кен соорудили из хлама что-то вроде импровизированных ворот, и теперь они вместе играли. Девочки молча наблюдали за их игрой. Вначале, немного побродив по окрестностям, они нашли облезлое чучело кошки на железной подставке, и принесли его с собой. Теперь казалось, что за игрой следит и кошка. Ещё один мальчик, Филипп, уснул в своём инвалидном кресле, и в качестве зрителя считаться не мог.
 
Кен дал пас, Рич его неудачно отбил, и мяч улетел за кучу отходов. Был второй час дня. Не очень жарко, но душно. Рич, чертыхнувшись, стал взбираться на горку пластикового мусора, и вскоре скрылся из вида. Где-то в стороне глухо хрюкал бульдозер, сгребая отвалом раздавленные жестяные банки, пластмассовые бутылки и прочую дребедень.

— Ты там застрял, что ли? — недовольно спросил Женя.

— Он наверно сел в лужу горячего битума и прилип,  — сострил Кен. — Рич! А Рич? Ты угодил в неё, сознайся!

— Вылазь, дуралей! — улыбаясь, воскликнул Женя. — Не то угодишь под бульдозер.

Девочки переглянулись. Младшая из них, по имени Юки, встревоженно схватила за руку свою старшую подругу.

— Бульдозер и в самом деле может задавить Ричарда? — спросила она Олю, и губы её задрожали.

— Кого ты слушаешь, глупая, — сердито ответила та. — У бульдозера датчики. Машина никого не может раздавить. Искусственный интеллект! Понятно?

— Ага, — прошептала Юки, хотя ничего не поняла. — Но тогда почему он не отвечает?

Оля уже собралась что-то ей сказать, как из-за кучи мусора раздался раздражённый голос Рича:

— Вот балаболки! Вместо того, чтобы говорить ерунду, лучше лезьте все сюда.

Кен ухмыльнулся, и воскликнул, сложив ладони лодочкой:

— А зачем? Ты нашёл там рабочий геликоптер?

— Дуралей, — донёсся до них незлобный голос Рича после короткой паузы. — Лезь, тебе говорят. Я тут нашёл кое-что поинтереснее.

Кен посмотрел на Женю, и они не сговариваясь быстро полезли наверх. Внизу, между тремя высокими кучами мусора виднелся пятачок бурой земли, в центре которой на корточках сидел Рич, и странным взглядом смотрел на друзей снизу вверх. Их мяч лежал рядом с ним. Мальчишки быстро съехали вниз по откосу из пластиковых отбросов.

— Осторожней, — негромко сказал Рич, выставив вперёд руки.

— Что ты нашёл? — спросил Кен.

— Вот.

Мальчики даже не сразу увидели это. Неправильной формы, величиной с ладонь, оно торчало из земли. И, невзирая на свой яркий цвет, было понятно, что оно — живое. Настоящее.

— Что это? — прошептал Женя.

Рич только пожал плечами.

— Его едва не расплющил наш мяч.

Громко сопя от любопытства, Кен осторожно прикоснулся к нему пальцами.

— Это не синтетика, — пробормотал он.

— Может какой-то новый вид волокна? — спросил Женя.

— Наверное. Какой яркий цвет...

Сверху послышался шорох. Оля и Юки тоже спускались к ним. Юки держалась обеими руками за пояс старшей подруги, Оля по-прежнему бережно прижимала к груди свою находку. Наверное это чучело когда-то служило школьным пособием в кабинете естественных наук. Но последние школы были закрыты много лет назад, и все школьные принадлежности, свидетели былых времён, оказались на свалках. Чучело было очень ценной находкой. Оля никогда не видела живых кошек, только в видеофильмах. Девочка увлекалась изучением исчезнувших видов, и в детстве часами могла смотреть научные программы, пока не стала достаточно взрослой для работы. Она была самой старшей из всей компании, и уже могла заработать себе на пищу и воду. Только сегодня у неё был отгул по больничному листу, так как накануне её рука угодила под отражённый свет от луча промышленного лазера. Об ожоге напоминала серая повязка, туго намотанная на левую кисть.

— Видали, что мы нашли? — спросил Рич.

— Оно растёт прямо из земли, — добавил Женя. — Только мы не знаем что это.

Оля наморщила лоб.

— Это цветок.

— Что такое цветок? — растерянно спросил Кен.

Оля склонилась над растением, внимательно разглядывая его.

— Да, это цветок, — повторила она. — Только я не знаю названия.

— А что это за цвет? — спросил Кен.

Девочка смотрела на лепестки будто зачарованная. Она лишь пожала плечами.

— Я забыла. Только раньше такого цвета было небо.

— Небо? — недоверчиво протянул Кен, и задрал голову.

Все остальные тоже невольно подняли головы, глядя вверх. Лишь Оля продолжала смотреть на цветок. Цвет неба ничем не напоминал яркое пятно на рыжей земле. Небо было безоблачное, гнойно-жёлтого оттенка, белёсое в зените и немного красноватое у горизонта. Солнце было мутным оранжевым пятном на жёлтом фоне. Дети прекрасно знали, что такой цвет неба дают соединения серы и фосфора в нижних слоях атмосферы. Вместо школьных уроков были занятия Безопасного Существования, где им подробно рассказывали об интересном и удивительном окружающем мире. С самого рождения они видели у себя над головой небо жёлтого цвета. И никакого другого. Поэтому Женя с сомнением спросил:

— Ты в этом уверена?

Оля кивнула.

— Я видела картинку в одной древней книге.

— Ты врёшь! — перебил её Женя.

Все сразу загалдели:

— Небо не бывает!..

— Древние книжки просто...

— А я, зато, слышал...

Оля резко выпрямилась.

— Послушайте, дураки!

Они сразу замолчали, с удивлением глядя на неё. У Юки уголки губ опустились вниз, как будто кто-то потянул их за верёвочки, а глаза заблестели от подступивших слёз.

— Послушайте! Раньше здесь были цветы. Повсюду! Ясно? И водились кошки. И... И много кто ещё. Да что вы все знаете! Только и можете повторять: «Тетрахлорметан...» — передразнила она голос инструктора Безопасного Существования.

Юки расплакалась, прижимая к глазам кулачки.

— Оля, Олечка, — лепетала она.

Подруга обняла её за плечи, успокаивая. Мальчики сконфуженно смотрели кто куда.

— Э-эй! Ребята! — донёсся до них растерянный голос. — Вы где?

— Это же Филипп! — воскликнул Женя. — Фил, мы здесь! Подожди секунду!

Он обернулся к остальным. Юки уже успокоилась, и Оля вытирала её мокрые щёки, на которые сразу налипла рыжая пыль, тряпицей из индивидуального пакета.

— А что нам с этим... цветком делать? К ночи сюда притащится бульдозер, и сровняет всё под ноль.

Они прислушались к звукам машины. В воздухе пахло разогретым пластиком, и этот тёплый сладковатый запах кружил голову.

— Я знаю, что нужно делать, — внезапно сказал Рич.

Все взгляды устремились на него.

— Нужно выкопать его из земли, и отнести маме.

Кен восторженно хлопнул его по спине.

— Гениально! Это будет мамин подарок!

Никто не возражал против этой идеи. В конце концов это Ричард нашёл его, поэтому он мог распоряжаться своей находкой как угодно. Но это была не просто безделица, вроде древних электронных устройств. Оно было живым, и наверняка представляло собой немалую ценность. Поэтому каждый  чувствовал свою причастность к происходящему. Ричард решил подарить его своей маме. Отлично, они пойдут все вместе. Эти мысли витали в воздухе, хотя никто не произнёс их вслух.

Мальчики с величайшей осторожностью выкопали цветок пальцами, а Юки принесла пустую пластмассовую банку, торжественно держа её перед собой обеими руками. Сидя на корточках, Рич и Женя наполнили её землёй, и моментально с ног до головы покрылись рыжей пылью. Почва была сухой, и похожей на смесь толчёного кирпича, песка и глины. Но зато на вид была чистой, хотя и пахла подгоревшим машинным маслом.

Гурьбой, помогая друг другу, они молча вылезли из мусорных куч, и показали цветок Филиппу. Своими пухлыми коротенькими пальцами он сразу прижал банку с цветком к животу, восторженно улыбаясь. Фил с рождения не умел ходить, потому что его родители пили плохую воду. Когда-то, давным-давно, на их родине добывали сланцевый газ, и безнадёжно отравили почву и грунтовые воды. Никто уже не помнил об этом, но яд сохранил свою силу. Хотя мальчик и передвигался на скрипучей коляске, собранной из разного хлама социальным работником, он считал себя везунчиком. Пусть кривая детской смертности немного снизилась, но далеко не каждый мог выжить на восстановленной воде и синтезированной пище.

— Я хочу с вами, — попросил Филипп.

Кен в смущении почесал щёку.

— Понимаешь, Фил. Тут такое дело... — Он замялся. — Идти очень далеко, ты же знаешь.

Филипп очень спокойно смотрел на него своими свето-серыми глазами.

— Да при чём здесь «далеко»! — немного раздражённо бросил Женя. — Воздуха где на всех взять?

Фил перевёл на него взгляд. Ричард растерянно молчал.

— А сколько у нас всего? — спросил Кен.

— У меня с Ричем одноразовые фильтры, — начал перечислять Женя. — У тебя аппарат замкнутого цикла, у нашей атаманши — преобразователь, а у Юки — детский противогаз. Всё. Аппарат Фила взял с собой на работу его отчим.   

— Он будет дышать из моего, — внезапно сказала Оля. Мы будем дышать по очереди. Когда совсем туго станет.

Женя удивлённо воззрился на неё, словно не веря своим ушам.

— Это невозможно! Как вы переберётесь на ту сторону реки? Как пройдёте мимо плавильни и свинцового комбината?

— Пройдём, — убеждённо ответила Оля. — Я уже почти что взрослая, а у Фила и так одно лёгкое искусственное.

Юки с гордостью смотрела в лица мальчишек, словно говоря им: «Видали, какая она смелая! Не то, что вы».

— Ну что же, тогда пошли, — сказал Рич.

Он зашагал впереди. За ним пошла Юки, взяв в руки чучело кошки. Следом Кен и Оля катили коляску с Филиппом и цветком. Женя замыкал шествие. На границе свалки они принялись надевать свои чудаковатые на вид устройства. Приспособления, позволяющие им жить в интересном и удивительном окружающем мире. Юки в противогазе серого цвета, да ещё с чучелом в руках, напоминала инопланетного гуманоида. Фильтры Рича и Жени были почти незаметны, зато их хватало всего на день. Аппарат Кена походил на маску сталевара, а устройство Оли с длинной трубкой и системой очистки на поясе, было похожим на акваланг. Фил натянул на лоб герметичную маску-очки, и пока дышал самостоятельно. Высокие мусорные кучи — их игровая площадка, остались позади; они вышли к границам города. Дорога к маме была неблизкой.

Но сначала нужно было получить свои продуктовые пайки. Любое человеческое существо снабжалось питанием. Взрослые, выполняющие работу, получали удвоенный паёк. Старики, находящиеся на иждивении государства, могли рассчитывать лишь на базовый. Дети получали минимальный. Любой человек мог подойти к пункту питания, и предъявив личный номер, получить пищу и воду. Дети, трудоспособные, старики. Государство инвестировало в детей в надежде на новые рабочие руки. От стариков не было проку, но они присматривали за детьми, пока все остальные работали. Не работать было нельзя. Сожжённые калории человеческий организм возмещал государству своим трудом. Конечно, можно было выключить постылый станок. Плюнуть на всё, и уйти из химического цеха. Пойти куда глаза глядят, выбравшись из тесной кабины экскаватора. Это можно было сделать. Никто не кричал бы в спину, не ревела фабричная сирена. И растрёпанный начальник смены, или задёрганный мастер участка, не упрашивал бы остаться, идя следом. На свете были куда более надёжные сторожа, с именами Жажда и Голод. Двухголовый цербер зорко следил за трудовой дисциплиной. Невидимые механизмы тотчас же помечали личный номер беглеца клеймом прогула. И чей-то паёк в этот день возвращался обратно на склад. Нельзя было махнуть рукой на постылые заводские харчи, и напиться из ручья. Или набить карманы лесными орехами. Перемахнуть через забор, совершив грабительский набег в яблоневый сад. А потом жадно грызть сочные яблоки и улыбаться, слыша, как в отдалении лает глупый сторожевой пёс. Всего этого сделать было решительно нельзя. Потому что на свете не существовало яблонь, орешника, кустов крыжовника. Как не было и собак, которые могли всё это охранять. Ручьёв тоже не было, а любая жидкость на земле означала только одно: протечку химических реагентов.

К пункту питания на заводе, где работала Оля, вверх вела крутая железная лестница, с выгнутыми прутьями тонких дрожащих поручней. Помещение было маленьким, да ещё разделённым решёткой на две половины. По странной прихоти архитектора, входная дверь находилась на уровне второго этажа, будто огромной ножовкой в центре глухой облупившейся стены пропилили вход. Внутри пахло промасленной бумагой и керосином. Буфетчица сидела на скрипучем пластмассовом ящике из-под мыла, и подперев голову рукой, пригорюнившись, слушала. Её собеседником был тощий старик, с ведёрком жёлтой краски в сморщенных руках. Больше никого в заводском пункте питания не было.

— ...Я что? Я первым делом сказал, что надо бы подмазать цианокрилатом. Я-то вижу, — ворчливо говорил старик, поглядывая из-под  седых бровей. — Да разве они послушають? Умники... Проволочкой, говорят, давай. А что проволочкой-то? Всё болтается, как это самое...

Он хрипло засмеялся.

— А ну, не лайся тут! — прикрикнула на него буфетчица. — Нашёл место.

— Да я что? Не ругаюсь я, Жанночка. Обидно, просто.

Он закашлялся.

— Здравствуйте, тётя Жанна, — сказала Оля, заходя внутрь. — И вам здрасте, — добавила она, взглянув на старика.

Тот лишь кивнул, заходясь кашлем, и прикрывая рот ладонью. Дети почтительно толпились у дверей. Филипп остался ждать их внизу.

— Здравствуй, золотце! — заулыбалась Жанна. — Как рученька твоя?

— Да нормально, — ответила Оля. — Вот, повязку наложили. Сегодня гуляю, а завтра — обратно.
     Она машинально подвигала пальцами забинтованной руки.

— Бедненькая, — запричитала буфетчица. — Один денёк только... Может хоть в вечернюю смену поставят.

Оля в ответ признательно улыбнулась.

— Лазеры, это что! — внезапно прохрипел, откашлявшись, старик. — Ерунда! Самое опасное — кузнечно-прессовое производство. Тут уж не зевай, имей острастку. Вот был у нас случай. С парнишкой, помощником наладчика. Молоденький ишо совсем. Полез, значит, он внутрь строгального станка...

— Тьфу ты, леший! — всплеснула руками Жанна, глядя на старика. — Ещё твоих историй тут не хватало. — Буфетчица повернулась к Оле, — давай, золотце, отпущу тебе пайки. Пострелята с тобой?

— Со мной, — торопливо ответила Оля. — Четверо. Пятый на коляске, у лестницы.

— Знаю, знаю, бедненький мальчик, — бубнила Жанна. — Значит один взрослый и пятеро детских... Подняли, дети, руки!

Но все уже стояли с поднятыми руками, развернув ладони наружу. Только старик не двинулся, он уже получил свой паёк на сегодня. Буфетчица нажимала тугие кнопки терминала, а невидимый сканер считывал личные номера с ладошек детей и Оли.

— Всё правильно. Сейчас...

Жанна лязгнула решётчатой дверью, и скрылась из вида в лабиринте ящиков и больших коробок. Вернувшись, она передала Оле шесть одинаковых пластиковых ёмкостей. Девочка взяла их обеими руками, крепко прижав к груди. Старик покосился на стопку пайков.

— Ишь ты, целое богатство, — сказал он, и вновь заперхал, содрогаясь всем телом.

Оля успела перехватить его жадный взгляд. Ей стало немного не по себе.

— До свидания, тёть Жанна! — поспешно крикнула она.

— До свидания, золотце, — донеслось из-за ящиков.

Хотя времена продуктовых бунтов, последующего страшного голода, и множества войн за питьевую воду остались позади, каждый у кого был паёк, опасался человека без пайка. Эта опаска засела где-то в подсознании. На уровне инстинкта.

Быстрым шагом девочка направилась мимо старика прямо к двери. Спускаясь вниз по шаткой лестнице она услышала за спиной кашель, похожий на глохнущий двигатель, и сердитый голос буфетчицы.

Повернув за угол длинного фабричного здания, и пройдя вдоль забора из грязно-серых бетонных плит, дети не сговариваясь решили устроить привал и поесть. Все удобно расселись на перевёрнутых вверх дном чугунных пресс-формах, словно на стульях какого-нибудь летнего кафе. Шершавый металл был тёплым, и сидеть на нём было приятно. Только пахло плохо. Верхушки заводских труб, видимые из-за забора, были окутаны грязными клочьями дыма. Пахло чем-то резким, вроде горелого цемента, и от этого немного свербело в носу и хотелось чихать.

Серые прямоугольники их пайков отличались только цифрами на крышках. На детских было число 1150, а на Олиной коробке значилось 2100. Это был индекс питательности, куда входили значения энергетической ценности, содержания витаминов, солей, и минеральных веществ. На пайках для взрослых были другие цифры. Даже инвалидность Филиппа не давала ему права на лучшую еду, чем у остальных детей. Все практически одновременно открыли свои коробочки. Внутри, под герметичной плёнкой из тоненькой фольги было три отделения. Первое было заполнено густоватой жидкостью, похожей одновременно на желе и канцелярский клей. Во втором, в количестве шести штук, лежали одинаковые кусочки чего-то, каждый размером с ириску. В третьем отделении помещался целлофановый пакетик с водой. Столовый прибор легко можно было получить, разломив крышку, в которой были проделаны сквозные отверстия, образующие контур плоской лопаточки. Больше в коробках ничего не было. Пища не имела названия. Это была просто еда. Одинаковая на вид. С одним и тем же неопределённым вкусом и запахом мокрой бумаги. Изо дня в день, всю жизнь. Даже если бы каким-то чудом дети перенеслись во времени на много лет назад, и увидели ассортимент пусть даже самого маленького гастронома, витрину кондитерской, или рыночные ряды с фруктами, они ни за что бы не поверили, что все эти разноцветные предметы можно съесть.

— Знаете, что я вспомнила? — спросила Оля, доедая «ириски», и сама же ответила. — Нам понадобится вода для цветка.

— Зачем? — поинтересовался Кен, облизывая лопаточку.

— Цветы надо поливать, — объяснила Оля. — Обязательно. Иначе они завянут.

Дети озадаченно переглянулись.

— А хватит ли у нас воды? — испуганно спросила Юки.

— Хватит, — успокоила её Оля. — Наш цветок небольшой.

Филипп пошевелился в своём кресле.

— У меня есть пустая бутылка из-под денатурата. Можно перелить воду в неё.

Он достал из привязанной к креслу сумки пластмассовую ёмкость в четверть литра. Рич придирчиво осмотрел её, отвернул крышечку, и даже понюхал горлышко.

— Сгодится, — кивнул он.

Дети торопливо запили свою трапезу частью воды из пакетиков, и один за другим стали передавать их Ричарду. Он аккуратно выливал содержимое в бутылку, старательно выкручивая пакетики, как женщины выкручивают бельё, и все смотрели на тоненькую струйку воды, с журчанием скапливающуюся на донышке. Туго закрутив крышку, Рич ещё раз проверил герметичность бутылки, и передал её Оле. Кен молча собрал у всех пустые коробки, лопатки и остатки крышек, и опустил эту кучку пластика в ближайший утилизатор, около большой дыры в бетонном заборе. У этой дыры дети принялись вновь облачаться в средства индивидуальной защиты. Скоро им предстояло перейти реку, а тамошний воздух для дыхания совсем не годился.

Покинув заводскую территорию они двинулись вперёд, вдоль больших труб, лежащих над землёй на металлических опорах. Быстро идти было нетрудно, да и коляска с Филиппом легко катилась по асфальтовой дорожке. Заборы сменяли друг друга, некоторые из труб поворачивали в направлении самых разнообразных строений, или изогнувшись, прятались под землю. А на их месте появлялись новые, с вентилями и манометрами. Вдруг, трубы круто повернув почти под прямым углом, уходили влево. Дальше пути не было. Дети вышли к набережной.

Заключённая в высокие каменные берега, река лениво несла свои воды, то тут то там покрытые хлопьями зеленоватой пены. Вода в реке переливалась всеми цветами радуги, и посреди унылого индустриального пейзажа казалась чем-то невероятным. Но это ярмарочное веселье на фоне всеобщей серости было ненастоящим. Фальшивым. Злым.

Раздражающий запах ударил в их носы и скрутил желудки — словно дети наклонились над огромной бочкой нашатырного спирта. Очки Филиппа, маска Кена и стёкла противогаза Юки почти сразу затуманились, а из глаз Оли, Рича и Жени потекли слёзы. Дети бросились бежать по направлению к мосту. Ажурная металлическая конструкция в мареве ядовитых испарений как живая растягивалась и пульсировала. Это был занятный оптический эффект, но разглядывать его не было никакого желания. На середине моста, сквозь слёзы Оля разглядела впереди серое пятно. Оно постепенно увеличивалось, приближаясь. И вдруг превратилось в человеческую фигуру. Тяжело бухая сапогами, с головы до ног одетая в костюм химзащиты, фигура промчалась мимо них. Белая диагональная полоса на спине. Наверное техник, или фабричный курьер. Женя и Рич, вытирая рукавами глаза, бежали рядом с коляской, Кен помогал Оле катить её. Фил отдал ей очки, и теперь сидел зажмурившись, бледное лицо его было спокойно. Юки бежала позади. С гулким эхом от топота их ног и грохотом колёс инвалидки по рифлёным железным плитам моста, они вихрем пронеслись до другого берега, по наклонному спуску скатились вниз, стремительно повернули направо, и вбежали внутрь спасительного подземного туннеля, где дышать было уже легче.

— Проклятое болото! — воскликнул Женя, размазывая по щекам слёзы.

Ричард постоянно чихал, а Юки бессильно привалилась спиной к стене. Оля осмотрела её противогаз.

— Надо двигать дальше, — сказал Кен отдышавшись. — Наверняка уже немного осталось.

— Примерно столько же, — коротко ответил Рич.

Длинный бетонный тоннель, скудно освещённый сиреневым светом газоразрядных ламп, через полчаса вывел их наверх. Мимо плавилен дети прошли почти спокойно. Здесь пахло углем и сажей, а в остальном ничего особенного. Только было ужасно жарко. До невозможности жарко и душно. От этой жары и пересушенного воздуха болела голова и хотелось пить. Эта была жажда от непривычки. Ведь половину дневной нормы воды из пайка они пожертвовали для цветка.

Рич шагал впереди, и думал над Олиными словами. О том, что раньше всё было по-другому, и везде водились кошки и много кто ещё. Он всё пытался представить, что это были за «много кто ещё». Всё было по-другому... Так странно. Наверное это были другие строения, другие цеха и производства. Всё было другим. Там, где сейчас стояли заборы и громоздились вверх высоченные корпуса заводов, находились разные диковинные установки древности, для перегонки, дистилляции и сгущения. А между ними росли цветы и шныряли кошки. Как же тяжело дышать... Ричард сглотнул вязкую слюну. Попить бы. Но вода нужна для цветка. Цветок. Мама. Как она обрадуется подарку!  Он стал редко приходить к ней, но это всё из-за расстояния. Раньше отец работал на другом заводе, совсем недалеко, и можно было прибегать к ней хоть каждый день. А теперь надо столько идти. Но зато сегодня они навестят её все вместе.

Дети всё шли и шли. Воздух был наполнен разнообразными запахами: от терпкого, почти приятного запаха креозота и горячего асфальта, до резкой вони сложных химических соединений. Вокруг, сменяя друг друга, медленно проплывали отстойники жидких отходов, пузатые газгольдеры, высоченные градирни. И всё это жило своей жизнью. Грелось, шипело, клокотало. В дряблый живот матери-земли были как иглы воткнуты ненасытные стальные трубы, по которым бежала чёрная вода. Недра истощались, и с каждым разом приходилось изобретать дьявольски хитроумные способы отнять у скаредной старухи её сокровища.

Они поднялись по эстакаде наверх. Бетонная дорога была покрыта слоем чёрного блестящего нагара, словно бы её вымыли нефтью. Дети остановились. Впереди клубился синеватый туман, ограничивая видимость десятью метрами.

— Вот теперь начнётся веселье, — проворчал Женя, проверяя свои носовые фильтры.

Остальные также принялись осматривать свои дыхательные приборы.

— Теперь так, — произнесла Оля, касаясь плеча Филиппа. — Я надеваю очки, а ты закрываешь глаза. Дышим по очереди: ты делаешь три вдоха, и передаёшь загубник мне. Считай про себя до двадцати. После этого я даю тебе загубник. Ты выдыхаешь, вновь делаешь три вдоха, и передаёшь его мне. Всё понятно?

— Конечно, — ответил Фил, отдавая ей маску. — А тебе хватит двадцати секунд продышаться? Ведь ты будешь бежать, и катить коляску. Может, я лучше буду считать до пятидесяти?

Оля отрицательно мотнула головой.

— Хватит. Мы ведь будем катить тебя вместе с Кеном, так что всё нормально. И не забывай про своё единственное здоровое лёгкое. Если туда угодит сажа...

Не договорив, девочка опустила на голову Фила защитный капюшон, и тщательно завязала тесёмки у него под подбородком. Они все напоминали солдат, готовящихся к отчаянному штурму позиций противника. Это и был марш-бросок, последняя цитадель на их пути к маме. Если бы их сейчас увидел инструктор Безопасного Существования, он бы по праву гордился своими учениками. Защита органов дыхания, защита глаз, и защита участков кожи не прикрытых одеждой.

Они побежали вперёд считая выдохи, зажмурив глаза и натянув рукава, подняв воротники и замотав головы кто чем мог. Звук их бегущих ног терялся в шуме цехов горячей переработки. Их обдавало знойным дыханием через открытые  створки печей. Эти шесть с половиной минут были самыми долгими минутами сегодняшнего дня. Смрадный обжигающий чад и подземный гул уже остались позади, а они всё бежали, полуослепшие, вытянув вперёд руки. Затем, обессиленные, пошли шагом. На ходу приводя нагревшуюся одежду в порядок.

Цветок совершенно не пострадал. Филипп так оберегал его, словно в это растение перевоплотился его родной младший братик, умерший в детстве от дистрофии. Остальные тоже были в порядке, если не считать привкуса окалины во рту, и несмываемых следов копоти на одежде. Юки посмотрела на чучело. Старому меху досталось больше всего. Кошка была вся чёрная, будто вымазанная гуталином. Шерсть почти вся выпала, а та что осталась — свалялась и стала липкой. Девочка опустила чучело на землю, стянула с мокрого лица противогаз и расплакалась. Оля обняла подругу за плечи, безмолвно утешая её. Женя, что бы хоть что-то сделать, поставил подставку с чучелом высоко на обломок стены. И когда немного отдохнув они двинулись дальше, несчастный остов кошки будто смотрел им вслед, чёрным силуэтом виднеясь на фоне жёлтого неба.

Заводские кварталы остались позади, и они, наконец, вышли к старому кладбищу. Надгробий было множество, целый лес каменных прямоугольников, но Рича интересовало только одно. Большинство могил не были новыми. Не принадлежали они и веку прошлому. Просто потому, что усопших уже давно не предавали земле. Лишь несколько захоронений были относительно недавними. Остальные надгробия были чудом сохранившимся напоминанием о старом кладбище XIX века. Эту землю не трогали до поры до времени. Строить на ней было хлопотно, песка для выработки было мало, а грунт никуда не годился. Тогда сюда свезли негодные бетонные блоки. Словно огромные детали детского конструктора, эти блоки заняли свободное место между могил. Мёртвым было всё равно. Живым — тем более. Но сегодня было по-другому. Никогда за последние годы старое кладбище не видело столько посетителей.

Могилу мамы Рич нашёл почти сразу. На простом обелиске из тёмно-серого шершавого камня было высечено всего два слова:

Мадлен Филби

 

Первым делом Рич рукавами и ладошками смёл с камня песок, который нанесло ветром. Затем немного постоял над могилой. Остальные тоже безмолвствовали.

— Давайте подарим цветок, — тихо произнёс Ричард.

Все зашевелились. Фил задрал куртку, и вытащил из-за пазухи банку с цветком, завёрнутую в несколько слоёв полиэтилена. Он бережно освободил растение, и вновь все поразились этому яркому, нездешнему  цвету. Словно бы напрочь заляпанное грязью окно кто-то снаружи поскрёб ногтём, и в тёмную унылую комнату ворвался луч солнечного света. Отразился в грязном зеркале, мелькнул в пыльной полировке мебели, отскочил от потолка, и словно смеясь, разом показал всю безрадостную запущенность комнаты, больше похожую на убогую нору. Этот цветок был чем-то невероятным. Каким и должен быть подарок.

Кен и Женя, стоя на коленях, руками выкопали ямку у основания обелиска, а Рич посадил в неё цветок.

— Можно мне...полить его? — отчаянно смущаясь, робко произнесла Юки.

— Конечно, — ответил Рич после короткой заминки. — Пожалуйста, полей его.

Счастливо улыбаясь, Юки приняла бутылку с водой у Оли, и осторожно полила цветок.

— Вот так, всё будет хорошо, — произнёс Рич, вытирая глаза тыльной стороной ладони. — А теперь... Теперь давайте все вместе возьмёмся за руки?

Дети встали рядом, образовав живое кольцо вокруг обелиска и цветка.   

Погода поменялась и ветер усилился. Он крутил пылевые чёртики, был сух и неприятен. Стало прохладнее. Песок вновь покрыл тонким седым слоем надгробие. Мелкие песчинки раздражали глаза, набивались в волосы, скрипели на зубах. Дети стояли над цветком не двигаясь, по-прежнему держась за руки. Над землёй поднимались столбы рыжей пыли, похожие на маленькие смерчи. Грязные лохматые облака, сменяя друг друга, неслись по жёлтому небу. Длинный день, полный приключений, клонился к закату. Видимость совсем ухудшилась, и детские фигуры с трудом были видны среди старых покосившихся надгробий и бетонных блоков. И вскоре уже различить где стояли дети, а где в омуте наступающего вечера простёрлись серые тени, стало решительно невозможно.

* * *

 

Они не существовали уже много лет. Люди давным-давно нашли ответы на все вопросы. А те, которые были необъяснимы, признали несущественными. Человек научился обходиться без них. А вот они не могли существовать без людей.

Один из них тщетно пытался передать обретённую истину окружающим. В своих странствиях он совсем выбился из сил и присел отдохнуть, когда его, осыпанного белыми листьями священного дерева, приняв за причудливой формы пень, не превратили в прах дорожные машины, закатав всю окрестность полимерным материалом будущего скоростного шоссе. Другой, получив жизнь второй раз, открыл глаза, и обнаружил себя обёрнутым белыми тряпками, лежащим в тёмной пещере. Но некому было прийти и отвалить камень, и никто не разнёс по миру весть о чуде воскресения. Пророка третьего, самого молодого из них, просто никто не стал слушать. Все вообразили, что это обыкновенный свихнувшийся на жаре бродяга. Его всклоченная борода мелькала то тут, то там, а бессвязная речь была столь утомительна, что его гнали отовсюду прочь.

Они хирели день ото дня, всеми забытые, ненужные и нелепые. Возведённые для них храмы пустовали, а их имена постепенно стирались из памяти бесчисленных поколений. И вот настал день, когда они попросту исчезли. Один за другим. Ещё не канувшими в небытие каким-то чудом оставались лишь несколько богов древнего мира, жителей Олимпа. Быть может какой-то дряхлый исследователь религиозных культов время от времени освежал в памяти их имена, и это сохраняло им возможность просто существовать.

И сейчас, в эту самую минуту они смотрели со своей высоты. Туда, вниз. На шестерых детей, пришедших к могиле. Как хорошо, что эти дети молчали. Это было больше чем молчание. Больше, чем простое отсутствие слов. Это была тишина мыслей. Обыкновенных мыслей. То, чем живое отличалось от неживого. И в этот миг, там, внизу, было тихо-тихо. Дети ничего не просили. Просто не умели просить. Они не попросили у них дождя. Или хорошего урожая. Не просили исцеления от болезней, долгой жизни, или простого счастья. Дело в том, что исполнители желаний уже давно ничего не могли — боги, ставшие слабее собственной тени. Они были не в силах даровать никому ни милости, ни спасения, ни даже пустякового дождика. Последние фантомы случайных людских воспоминаний. И теперь, перед тем как окончательно исчезнуть, они были по-своему даже благодарны этим детишкам. Странно, но они действительно были благодарны им за отсутствие молитв.

Ведь разве есть на свете что-либо более грустное, чем обманутые ожидания?

Ноябрь 2013-февраль 2014


 

Серия сообщений "Три стихии":
Часть 1 - Три стихии. Вода
Часть 2 - Три стихии. Огонь
Часть 3 - Три стихии. Воздух

Однажды мне довелось стать невольным свидетелем одной сцены. За столиком летнего кафе сидели мама с сыном. Она была вся ухоженная, хорошо одетая и совсем молодая. А сынуле было годика три. Он ел мороженое, и раскрашивал в большой книжке-раскраске разных птичек. И постоянно спрашивал у мамы, как называются эти птицы. А она курила, и говорила по мобильнику. Было видно, что своими вопросами он страшно мешал её разговору и курению. И вот, когда он в очередной раз повернул к ней книгу, и спросил, как называется какой-то там попугай, она стала на него кричать. Очень громко кричать. Я видел, как дрожали её руки, как пепел с сигареты упал на скатерть. И как у неё на шее сразу напряглись жилы. А её сын весь сразу как-то уменьшился в размерах, сжался, как воздушный шарик, из которого стравили воздух. Он не мог понять, что натворил, но чувствовал, что сделал что-то очень скверное. Иначе отчего мама так рассердилась? В довершении всего, она резко пододвинула к нему чашку на высокой ножке, полную мороженого — чтобы он молча ел, и оставил её, наконец, в покое — и случайно опрокинула её. К ним подошёл официант, и ужасно смущаясь, стал убирать со стола.

Всего лишь один эпизод из тысяч других. Помню, я начал размышлять тогда: откуда берётся наш гнев и ярость? Из сущей мелочи, из ничего. Почти что из пустоты. Для радости необходим повод, а злость возникает сама по себе. Беспричинная злость. Желание немедленно растерзать, уничтожить, стереть с лица земли. И в какие глубины уходят наши корни насилия и ненависти, превращая спокойных и покладистых людей в буйных, а вспыльчивых — в настоящих монстров. Все эти бесконечные телерепортажи, где толпы похожи на обезумевшие стада. Серийные убийцы с лицами смирившихся неудачников — в обычной жизни кроткие, и даже иногда семейные люди. Я пытался понять, и не мог.

Поэтому эта история будет о нелюбви.

 

I’ll get you, my pretty, and your little dog too!

Злая ведьма Запада,
«Волшебник страны Оз».

IGNIS
 

Глядя на его узкую переносицу Гроч почувствовал непреодолимое желание врезать по ней кулаком. Даже без замаха, просто дать от всей души. Жалкий червяк, глиста в костюме с галстуком.

— ...и таким образом в одностороннем порядке расторгнуть договор. Далее...

А ещё его можно было бы прицепить крюком от грузовика, прямо за шиворот костюма, и вздёрнуть вверх на десять футов, на всю длину манипулятора. Вот бы была потеха: визжащая и болтающаяся свинья. Грязный выродок.

— Мистер Гроч? Вы меня слышите?

— Что? Конечно! Я всё слышу.

Гроч сжал засунутые в карманы комбинезона кулаки, чувствуя, как вновь накатывает это чувство.

— Э-э, так вот. Руководство и устроители проведения летнего детского фестиваля отказываются от услуг компании «Гроч фаер» по организации фейерверка на данном мероприятии. Руководство возвращает предоплату, и, согласно контракту, уплачивает неустойку в размере равным пятистам долларов, кои переводятся вышеозначенной компании равными долями на протяжении трёх месяцев с момента расторжения контракта. Вот так. Мистер Гроч, есть ли у вас какие либо вопросы. Или, может, претензии?

Гроч достал руки из карманов, и демонстративно положил грязные ладони на безупречную лакированную поверхность стола из норвежской ели.

«Полюбуйся, как выглядят руки рабочего человека. Ты, вонючий клоп. Пока ты дрочил над своими книжонками в колледже, я уже сам зарабатывал себе на кусок хлеба», — подумал он про себя. Но вслух сказал:

— Нет, мистер Марвелл. Мне всё ясно. Мне уже давно всё стало ясно. Одного я не могу понять. Как эта лживая статейка в бульварной газетёнке могла настолько всё испоганить? Что, мои фейерверки стали хуже? Они стали тусклыми, неинтересными? Так, что ли? Я вас спрашиваю?!

— Мистер Гроч, мистер Гроч, — поднял обе руки адвокат, призывая к спокойствию. — Я понимаю ваше недовольство. Но, во-первых, статья вышла отнюдь не в бульварной газетёнке, как вы выразились. О нет, сэр. Она была опубликована в главной газете города. А во-вторых, ну посудите сами. Как можно приглашать специалиста по фейерверкам на детский праздник, если этот специалист подозревается полицией в умышленном поджоге собак и кошек?

— Эти гомики из общества защиты животных всё переврали! — не воскликнул, а даже как-то взвизгнул Гроч. — Там было только пару шавок! Ну, может ещё один-два бродячих кота. Они сами припёрлись, и ошивались возле моего ангара. Я имел право! Я, чёрт его дери, имел право защищать свою собственность!

— Вы были обязаны вызвать соответствующую службу по отлову бродячих животных, — едва сдерживаясь, произнёс Марвелл. — Среди трупов животных на вашей земле хозяевами были опознаны одна домашняя собака и два кота, пропавшие в течение нескольких дней. Вам повезло! Вам необычайно повезло, сэр, что хозяева не подали на вас в суд! А кроме этого, в полицейском протоколе фигурировали ещё какие-то неопознанные обгоревшие кости животных, найденные на помойке недалеко от вашего участка. Учитывая всё это, вам не следует искать виноватых. Это мой вам совет, сэр.

Гроч шумно выдохнул, глядя поверх лысой головы адвоката на стену, увешанную дипломами и сертификатами в тонких рамках тёмного дерева. «Они все заодно, — подумал он. — Черномазый выбился в президенты, извращенцы качают права, и куда ни плюнь — обязательно угодишь в социалиста. Эта страна катится в сраное болото. Хорошо, что мой старик не дожил до всего этого...».

— Ладно, док, — протянул Гроч, поднимаясь со стула. — Я вижу, что эту стену мне не прошибить. Собачники и кошколюбы больше не дадут мне баловать детишек фейерверками. Ведь верно?

Адвокат внимательно и строго посмотрел в его лицо сквозь очки без оправы. И начал, тщательно подбирая слова:

— Вам будет нелегко...

Но его посетитель уже шёл к выходу.

«Это я и без тебя знаю, говно», — подумал Гроч, отворяя дверь.

Дома он первым делом полез в холодильник за пивом. По телевизору шатенка с грудью четвёртого размера вовсю распиналась о завтрашней погоде. Приканчивая вторую бутылку «Будвайзера», Гроч мрачно подумал о том, нахрена телевизионщикам нужны ведущие сводок погоды. Их вполне можно заменить телетекстом, или даже бегущей строкой. Однако компании предпочитают платить девяносто штук в год очередной девке, которая будет просто озвучивать данные телесуфлёра. Идиотизм, да и только. Хотя именно эта малышка была неплоха. Ещё лучше она бы выглядела у него на коленях. Совсем как та милашка. Как же её звали? Вроде бы Молли.

Он рыгнул и нахмурился. Сейчас самое подходящее время мечтать о бабах. Именно сейчас, когда его крепко взяли за яйца копы, а эти говнюки расторгли контракт. Будущее компании «Гроч фаер» было под вопросом. Хотя какое будущее? Маленькая фирмочка с громким названием и персоналом из одного человека — его самого. Если всё будет так, как сказал этот очкарик, то он фактически банкрот.

Гроч внезапно осознал, что в этом городе он больше никто. Слухи распространяются быстро, и хотя прямых доказательств его вины не было, местные сплетницы восполнят их своим воображением. Ненормальный, поджигатель, садист. Ему фантастически повезло, что копы обнаружили только косвенные улики. Последнее время Гроч будто чувствовал что-то, и был максимально осторожен в выборе жертв, и особенно старателен избавляясь от улик. Но теперь всё кончено. Придётся уехать. В другой округ или даже штат. Он вдруг вспомнил, сколько пришлось корячиться, делая себе имя на местном рынке услуг. Как пришлось драть жопу, чтобы малолетние выблядки хотели видеть лишь его фейерверки. Его скрючило от ненависти. Подонки! Они ещё узнают, против кого решили пойти. Гроч со злостью отставил в сторону пустую бутылку, вспомнив свой унизительный арест. Это из-за жирной белобрысой дуры, и её приятеля педика. Какой шум они подняли, когда нашли свою дохлую шавку! Она орала так, будто он засунул свою руку у неё между ног. А этот козёл сразу вызвал копов, не дав ему даже рта раскрыть.

Гроч поплёлся к холодильнику за третьей бутылкой. Интересно, кого пригласят вместо него? Наверняка людей из Финикса. Хмырей из «Дайнемик индастриз». Подумать только: летний детский фестиваль! Гроч хмыкнул, прикладываясь к горлышку. В его время у детей был один праздник — выдача на руки карманных денег. Вот это была радость! Тяжёлые монеты и зелёные бумажки мелкого номинала. Деньги! Деньги, вашу мать! Вот лучший подарок. А сейчас? Игровые приставки, детские телеканалы, игрушки всех мастей. Теперь ещё и фестиваль. Толстомордые папы-мамы устраивают для своих сопляков веселье на свежем воздухе. Вот бы там случился несчастный случай, это было бы охренительно весело. А что? Придурки сработали спустя рукава и напортачили с пиротехникой. Гроч только икнул, зная, что этого не будет. Не такие люди работают в этом бизнесе. Тем более в «Дайнемик». Парни в одинаковых светло-серых комбинезонах с монограммой «D», отпечатанной на левом нагрудном кармане, всегда действовали первоклассно. Никаких надежд на осечку или прокол.

А что, если?.. Ведь ему известно место и дата проведения праздника. Завтра, в семнадцать часов. Его фейерверк должен был закончить фестиваль в восемь вечера. «Сжечь этих тварей», — вдруг возникла мысль в его голове. Гроч даже непроизвольно обернулся, словно сказал эти страшные слова вслух, в людном месте.

Свою первую попытку убийства он предпринял в детстве, когда родители ещё не перебрались в Тусон. Проводя жаркие летние недели в сельском доме у дедушки, Гроч однажды утром обнаружил, что их пожилая, светло-серого окраса кошка Магда ночью окотилась. Изнывающий от безделья и предоставленный сам себе мальчик, тая от умиления, не отходил от новорожденных котят ни на шаг. Он устроил им уютный домик в старой собачьей конуре. Один котёнок был весь в мать, такой же серой масти. А второй был альбиносом, с белоснежной шёрсткой и разного цвета глазами. Именно он вызывал наибольшее восхищение Гроча. Через шесть дней, когда его любовь достигла апогея, мальчик решился. Взяв из ящика в сарае бутылку с антисептическим спреем, он направил струю едкого аэрозоля прямо в глаза котят. Те уже привыкли к нему, и сами просились на руки. Они кричали так пронзительно, что Гроч от испуга выронил бутылку, и бросился прочь. Вскоре опомнившись, он вернулся к конуре. Кошка уже вылизала котятам мордочки, и встретила его угрожающим шипением. Обозвав её сучкой, Гроч сделал вид что уходит. Осторожно проследив, в какое место она перенесла потомство, он довольно улыбнулся. На следующий день, улучив момент, когда Магда отправилась на мышиную охоту в погреб, Гроч подпёр выход, и бросился к котятам. Серый был на месте, а вот его брата нигде не было видно. Сунув котёнка в карман, Гроч быстрым шагом направился на задний двор. Протиснувшись сквозь дыру в заборе, он быстрым шагом пошёл к большой луже. Это даже была не лужа, а настоящий пруд, который не пересыхал даже в жаркие августовские дни. От стоячей воды исходил плохой запах, а по берегу торчали острые стебли сухой осоки. Он достал котёнка из кармана, и стал обматывать его тощую шею медной проволокой, которую накануне припрятал на берегу. Котёнок тыкался влажной мордочкой в его ладони, и мешал Грочу как следует примотать свободный конец проволоки к увесистому камню, который он подобрал по пути. Камень был скользкий, почти шарообразный, и петля постоянно соскальзывала. Его руки тряслись, а спина взмокла от страха. Наконец он надёжно примотал тёплое тельце к булыжнику и, размахнувшись, запустил его к центру лужи. Сил у него было мало, и камень с котёнком плюхнулся совсем недалеко, футах в пяти от берега. Брызги вонючей воды окатили его ноги до колен. Озираясь по сторонам, Гроч бросился домой. Вечером после ужина он услышал странные звуки, будто кто-то тихо пиликал смычком по струнам расстроенной скрипки. Это жалобно мяукала Магда у пустой собачьей конуры.

Второе убийство он совершил уже осознанно, много лет спустя. Недели через две после возвращения из армии. В тот самый раз, когда он спустил скудную наличность двум покерным шулерам. Умело прикидывались простаками, они вытянули из него всё, до последней монеты. Разгорячённый алкоголем, Гроч ночью брёл куда глаза глядят, весь переполненный бессильной злобой. На пустынной улице, среди закрытых на ночь складов и мелких лавок, за ним увязалась бездомная собачонка — маленькая дворняга со смешным пятном на мордочке и обрывком вместо правого уха. Дружелюбно виляя хвостом, она бегала вокруг него кругами, словно радуясь встретить хоть одну живую душу в этих безлюдных трущобах. Гроч угрюмо посмотрел на неё, затем остановился, и оглянулся вокруг. Красивые сверкающие города существовали лишь на рекламных постерах, и в глянцевых журналах. Реальность больше напоминала помойку. Он рассматривал окна магазинчиков за помятыми металлическими шторами, испещрёнными граффити, похабными картинками и просто бессмысленными матерными ругательствами. Потом он посмотрел на обшарпанные стены домов городских окраин, на обрывки газет и прочий мусор под ногами. А когда собачонка, сделав очередной круг, вновь приблизилась к нему, Гроч вдруг резко и сильно наподдал по ней ногой. От удара животное с пронзительным визгом перелетело через дорогу, и ударилось о железный угол мусорного контейнера. Ничего не осознавая от боли, собачка поползла не в сторону, а обратно, прямо под ноги своего мучителя. Скорее всего, у неё был перебит позвоночник, потому что задние лапы совсем не действовали, а нелепо вывернувшись, волочились по земле. Гроч смотрел сверху вниз, на слезящиеся глаза искалеченного создания, и больше всего в этот момент напоминал не живого человека, а некий механизм. Огромный чёрный микроскоп, который сфокусировав свои линзы, холодно и равнодушно наблюдал за беззвучными мучениями живого существа. Собачка уже перестала двигаться, и только по судорожно вздымающимся бокам можно было определить, что она всё ещё жива. Не отводя от неё своего взгляда, Гроч поднял с земли обрезок ржавой железной трубы.

В его жизни было много подобных будоражащих кровь приключений. С началом охотничьего сезона знакомые выпивохи из ближайшего бара спешно оформляли годовые лицензии, и, взяв дешёвенькие ружья, отправлялись пострелять диких уток. Глядя на эти весёлые компании, с оживлённым гоготом рассаживающиеся в потрёпанные пикапы, Гроч лишь усмехался. Бездельники с трясущимися руками. Когда после дня бестолковой пальбы по облакам заряд мелкой дроби вдруг настигал цель, эти мужчины, жалостливо вздыхая над мёртвой уткой, долго обсуждали, чей же выстрел был решающим. А счастливчик, отчаянно смущаясь, неловко засовывал в мешок тушку птицы, чтобы вечером хвастаться перед домочадцами.

Гроч презирал всех этих слюнтяев. В его собственной охоте добыча была ненужным объектом, отходами производства. Всю радость доставлял именно процесс убийства. Он приноровился стрелять из ракетницы по барсукам, выезжая ради этого далеко за город. Его старая «Хонда Цивик», в которой болталось всё что можно, начиная от глушителя и заканчивая зеркалом заднего вида, перекатываясь на ухабах, заползала в лощину между холмами. Рокот мотора, нарушающий тишину этих безлюдных мест, означал, что сейчас начнётся веселье.

Первое время Грочу несказанно везло. Любая охота кроме как на водоплавающую птицу была запрещена в этих местах, и животные совершенно не боялись человека. Несколько недель кряду он давал волю своей жажде убийств. А в одно воскресенье даже ухитрился истребить целое семейство барсуков, расстреливая их. Одного за другим. Смешные зверьки и их детёныши, удивлённо озираясь по сторонам, всё никак не могли взять в толк, откуда приходит смерть. Их горящие пузатые фигурки потешно летели, кувыркаясь как кегли, в зелёную сочную траву. Гроч долго вспоминал этот воскресный день. Свежий ветерок, пахнущий луговыми цветами, ласковое неяркое солнце, и приятная усталость его рук. Но скоро беззаботная, как в тире, стрельба стала невозможной. Оставшиеся в живых кролики, полевые мыши, и прочая мелюзга, крепко уяснили себе непосредственную связь между мучительной смертью, и появлением двуногого существа с ракетницей в руке. Когда он глушил мотор, даже птицы переставали петь. И десятки испуганных глаз из безопасных укрытий и норок провожали взглядами его коренастую фигуру, напрасно высматривающую лёгкую добычу.

Через некоторое время Гроч понял, что эти поездки не стоят топлива, которое он на них тратил. И тогда он переключился на домашних животных, соорудив на своём участке импровизированный крематорий. Вначале он подбирал только бездомных дворняжек, на которых всем было плевать. А потом стал грести всех подряд, избегая только особо крупных пород. Он мог подманить почти любую собаку. Гроч сделался настоящим собачьим психологом. Коты ему нравились гораздо меньше. Потому что были недоверчивы, и всегда встречали свою огненную смерть в оцепенении, забившись в угол. Это было не так интересно. Собаки же почти всегда паниковали, и отчаянно искали спасения, которого не было. Шотландские овчарки тявкали от ужаса как лисицы, сеттеры заходились лаем, а вот лабрадоры почти всегда гибли молча. Только дрожали всем телом, покрытые оплавленной коркой сгоревшей шерсти и запёкшейся крови. Карликовые собачки приходили в исступление от одного только запаха бензина, когда Гроч вытряхивал их из плотной кожаной сумки в вольер. Чёрные обугленные прутья клетки — вот всё, что они видели напоследок. Трупики сожжённых собак и кошек он окончательно превращал в золу в старой муфельной печи, перемешивая прах и кости длинной металлической кочергой. Но ни один из убитых им существ не оставил в памяти Гроча такой глубокий след, как те два котёнка — серый и альбинос. Ослеплённые им, и кричащие от боли как дети. Иногда Гроч слышал их в своих снах, и эти крики терзали остатки его совести.

Он угрюмо уставился в стену. Телевизор жужжал что-то невнятное. Они опозорили его, и отняли дело. Пусть же теперь пеняют на себя. Гроч в раздумье поскрёб поросшую щетиной щёку. «Всех их сжечь, — вновь подумал он. — А потом свалить из города. По-тихому, не привлекая внимания. Всё равно бизнесу кранты». Хмель от выпитого пива постепенно улетучился. Обычных зажигательных зарядов для такого дела будет недостаточно. Всё должно произойти быстро, чтобы никто не сумел улизнуть. Напалм! Ему нужен напалм.

Первым делом он запер входную дверь, и опустил на окнах пыльные жалюзи. Затем, кряхтя, вытащил из-под стола алюминиевый бак с крышкой, а из шкафа достал керамическую ёмкость и палочку из закалённого стекла. Затем Гроч долго рылся в кладовке, выуживая с разных полок и укромных мест разрозненные скрипучие куски пенопласта и полистирола.

Усевшись за стол, он плеснул в керамическую посудину ацетона, и бросил туда первый кусок пенопласта. Белый материал сразу потерял форму, скукожился и стал влажным. Гроч принялся старательно помешивать его палочкой, время от времени бросая новые порции мягкого пластика и пенопласта. Через час упорной работы керамическая ёмкость была до краёв заполнена мутно-белёсой субстанцией, похожей на застывший свиной жир. Придвинув к столу алюминиевый бак, Гроч принялся перекладывать в него это белое вещество.

Пока он возился с ним, его мозг обдумывал возможные места расположения зарядов. В первую очередь надо вкопать три штуки перед сценой. Когда ёмкости рванут, разбрызгивая по сторонам горящий напалм, то укокошат выступающих, и первые ряды. Поднимется паника и неразбериха, что и нужно. Затем должны сработать заряды по центру — под местами со зрителями. А уж потом заговорят заряды по периметру и у входа, замкнув огненное кольцо. Никто не должен уйти живым. Для этого потребуется распределённый подрыв. Со шнурами связываться ненадёжно, значит, придётся использовать радиосигнал.

Оставив смесь настаиваться, он взял пустую канистру, открыл входную дверь, и быстрым шагом направился в старый ангар, расположенный позади дома. Внутри гулкого обширного железного футляра, выкрашенного в хаки, гуляли сквозняки. Гроч, не зажигая верхнего освещения, от входа сразу повернул направо. Пол ангара был бетонный, лишь в одном месте лежал неприметный кусок вытертого линолеума, а под ним... Металлический люк, ведущий в подвал. В ангар редко заглядывали посторонние люди. Раз в год к нему наносил визит пожарный инспектор, чтобы убедиться, что всё в порядке. Что пиротехнические изделия упрятаны в металлические шкафы, электрическая проводка помещения в полнейшей исправности, а на стенах, именно там где и надлежит быть, находятся заправленные огнетушители. Въедливый специалист департамента безопасности, продлевавший Грочу лицензию, также внимательно всё осматривал. Придраться здесь было не к чему — этот серьёзный и неулыбчивый человек знал своё дело. Пожелав Грочу успехов, и заполнив все необходимые бумаги, они уходили, и целый год его больше никто не тревожил. И пожарный инспектор, и сухарь из департамента, несказанно удивились бы, обнаружив под ангаром подвал, не отмеченный ни на каких планах. А заглянув в него, они пришли бы в настоящий ужас от увиденного.

Здесь, внизу, был арсенал Гроча. За годы своей деятельности он ухитрился собрать целую коллекцию средств уничтожения. Тут были коричневые плоские коробки с взрывателями, картонные футляры с капсюлями-детонаторами, мотки огнепроводных и детонационных шнуров. На самодельных стеллажах, в банках лежали армейские инженерные боеприпасы — безоболочные взрывные устройства, издали похожие на мясные консервы. В самом дальнем углу хранилось тщательно укрытое листами грязной фанеры пластиковое ведро, наполненное азидом свинца — для изготовления самодельных детонаторов. Из взрывчатки присутствовал пяток толовых шашек, похищенных со складов горнорудной компании какими-то бродягами, и затем купленных Грочем. Кроме тротила были ещё похожие на пластилин колбаски С-4, из раскуроченных противопехотных мин «Клеймор». Но основной запас взрывчатых веществ составлял пироксилин. Всё остальное пространство заполняли стоящие штабелями герметичные ёмкости с высокооктановым бензином. Его было такое количество, что хватило бы на бесперебойную работу небольшой заправки в течение дня.

Но профессиональную взрывчатку для его затеи использовать было никак нельзя. Гроч прекрасно знал, как работают федералы, расследующие дела о взрывах. Эти ищейки неминуемо бы вышли на его след. Только самый примитивный способ, который был бы под силу любому остолопу. Напалм, способный изготовить даже школьник, и простейший подрывной заряд с воспламенителем. Всё это расширяло круг подозреваемых до невероятных размеров.

Гроч взял за ручку синий пластиковый бочонок бензина, стоящий с краю. Распечатав его, он осторожно отлил бензина в канистру. Вернувшись в дом, он вновь запер за собой двери, и нетерпеливо взял в руки керамическую ёмкость, вытряхнув в бак остатки загустителя. Снова стеклянная палочка пошла в дело. Старательно перемешивая все ингредиенты, Гроч понемногу подливал бензин, и вновь всё перемешивал, стараясь, чтобы смесь не получилась слишком жидкой. Когда резко пахнущая субстанция стала напоминать густой сироп, он закрыл канистру с остатками бензина, и удовлетворённо, до хруста в суставах, потянулся. Напалм был готов.

Сколько обыденных, но таких полезных вещей окружают нас в повседневной жизни. Из кухонной дребедени можно запросто изготовить гранату. Обыкновенная бытовая химия в нужных пропорциях забросит вашу оторванную голову на крышу соседнего здания. А купив десяток мешков с безобидными сельскохозяйственными удобрениями, можно сровнять с землёй многоэтажный дом.

Осталось изготовить воспламенители. Фторопласт в качестве заготовки для печатных плат не годился, ему надо было найти что-нибудь менее огнестойкое. Хитро щурясь, Гроч вытащил из ящика стола лист гетинакса. Это было то, что нужно. Маленькие, пропитанные смолой кусочки бумаги, с установленными на ней крохотными китайскими датчиками, спрятанными в целлулоидную пробирку, от жара огня неминуемо превратятся в оплавленные куски пластика, без возможности их опознания. Следствие не сможет идентифицировать причину и способ возгорания. Останутся только сожжённые трупы и напалмовая копоть.

До глубокой ночи Гроч паял, клеил, вновь паял, забыв про ужин и отдых. Глаза-линзы чёрного микроскопа вновь пришли в действие. Руки в хирургических перчатках работали быстро и точно, подхватывая маленькие детали пинцетом. Завтрашний праздник обещал быть незабываемым.

***
 

Гроч просунул толстые пальцы сквозь проволочную сетку забора, глядя на визжащих от восторга детей. «Поганые жиды и нигеры. И эти ещё... Как их там звать? Латиносы! Вонючие зверёныши... Узкоглазые тоже ничем не лучше — лезут как тараканы из всех щелей. Жёлтая чума. Но хуже всех, это местные белые кретины, которые напустили в страну весь этот разноцветный сброд. Вот кого бы надо прикончить в первую очередь — белых уродов, предателей...»

Сейчас он уже мог позволить себе расслабиться и помечтать. А минувшей ночью, проехав в грузовике с погашенными фарами до места назначения, он долго лежал у забора, прижимая к телу рюкзак, как зверь осматриваясь и прислушиваясь. На двух высоких столбах, увитых выключенной иллюминацией, уже висела тряпичная растяжка со словами:

ЧЕТВЁРТЫЙ ЛЕТНИЙ ДЕТСКИЙ ФЕСТИВАЛЬ.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

Гроч с ненавистью поглядывал на надпись, мысленно бормоча ругательства. А потом почти два часа елозил брюхом по земле, сверху похожий на огромного паука. Старательно укрывал под дёрн пластиковые ёмкости с напалмом, и пугливо прислушивался к малейшему шороху. Он поработал на славу, и весь день нагружал себя выпивкой в ожидании вечера, лишь немного подремал на парковке. Прямо за рулём свого грузовика.

Он вновь приложился к бутылке, чувствуя, как виски приятно обжигает глотку. Внезапно подкатила тошнота, и он едва удержал в себе всё выпитое.

«Все они сейчас зажарятся... Не маловато ли я заложил горючки? Достаточно, сейчас всё это блядское скопище запылает, как старый добрый костёр в скаутском лагере».

Пытаясь унять волнение, он нажал на кнопку... И ничего не произошло. Гроч не поверил своим глазам. Он выругался и нажал ещё раз. Безрезультатно. Какого хрена могло случиться?! Батарейки в порядке, он поставил недавно купленные. Скорее всего, дело именно в воспламенителях. Ведь они... О, нет! Он же забыл перед выездом снарядить ёмкости воспламенителями! Они так и остались лежать в картонке из-под бейсбольных мячей. Отливающие пластиковым глянцем колбы, с торчащими в стороны усиками. Он своими собственными руками спрятал их подальше от посторонних глаз. В дом могли зайти посторонние, и ему совсем не улыбалось попасться с поличным. Он так старался предусмотреть каждую мелочь, что забыл о главном. Гроч едва не задохнулся от безумной ярости. Значит надо возвращаться и придумать другой план. Сунув бутылку в карман, размахивая руками и немного сутулясь, он шагал к грузовику. На площадку уже не попасть. Это плохо. Уборщики после праздника обязательно обнаружат заряды, и поднимут переполох. Надо довести начатое до конца. Придётся делать коктейли Молотова. Примитивно, но действенно. А пустых бутылок у него навалом. Жаль, что нет огнемёта. Их можно было окатить пламенем прямо через забор. Он весь клокотал от дикого гнева, будто в голове что-то безумно визжало, разинув мокрый рот, и скрюченными пальцами рвало изнутри ногтями его глазные яблоки.

Объезжая главные улицы закоулками, он домчался домой за двадцать минут, каким-то чудом ни разу не угодив в аварию. Перед глазами всё плыло, а руки дрожали. Распахнув ногой люк в подвал, Гроч сразу потащил наверх початую бочку с бензином, чтобы уже в ангаре разлить его по бутылкам, но споткнулся на последних ступеньках. Он раскинул руки с растопыренными пальцами, пытаясь удержать бочку. Но ладони лишь скользнули по ярко-синему холодному пластику, и бочка, завалившись на бок, покатилась вниз по лестнице, подпрыгивая на каждой ступеньке. Поднялся невообразимый грохот, а лестница вся заходила ходуном. Гроч растерянно вцепился руками в перила, не зная, что предпринять. В довершении всего, от удара пробку сорвало с резьбы горловины. Двадцать пять галлонов бензина марки «суперпремиум» хлынули вниз по ступеням лестницы. Грязно ругаясь, Гроч стал спускаться вниз. В нос ему ударил резкий запах топлива. Только этого ещё не хватало! Теперь и свет зажечь нельзя — от любой искры бензин может вспыхнуть. Опасаясь свалиться вниз, Гроч на ощупь спустился по лестнице, осторожно ставя ноги на ступени, и прижимая левой рукой к груди бутылку виски. Вот и подвал, и ничерта не видно. Хотя... Вроде бы у него с собой был специальный фонарик на светодиодах в безопасном герметичном корпусе. Гроч переминался с ноги на ногу, стараясь дышать ртом. Судя по тошнотворному бензиновому смраду, он стоял в самом центре большой лужи горючего. Он похлопал себя по карманам. Потом сунул в них руки. Фонарика нигде не было. Пальцы по очереди ощупывали ключи, огрызок карандаша, какие-то смятые, замусоленные бумажки. А это ещё что?

Гроч правой рукой достал из кармана что-то вроде пластиковой коробочки с выступами, и несколько секунд силился разглядеть её. Потом принялся ощупывать. Ах да, это ведь дистанционное управление подрывами. И какого хера он так нализался? От вони и выпивки кружилась голова. Жаль, что первоначальный план не сработал. Расслабился, осёл. Потом надо было пить! После работы!

— А батарейки всё же свежие поставил, — удовлетворённо пробормотал Гроч, привычно нажимая на кнопку.

Осознание того, что он натворил, пришло ему в голову немного позже странного звука, который достиг его ушей. Звук был негромкий, но такой неожиданный и жуткий в тиши его подвала, что у него затряслись руки. Гроч даже подумал, что это какое-то дикое животное пробралось к нему вниз. А может, уже давно свило себе гнездо в тёмном углу, за штабелями коробок и бочек. Какая-нибудь опасная тварь, вроде бешеного пса или росомахи. Это было нечто среднее между шипением или рычанием — злобный резкий звук.

«И как назло вокруг темно, и под рукой нет даже палки», — промелькнуло в голове Гроча. А потом он понял, что палка ему не понадобится. Потому что звук доносился из картонной коробки, стоящей на полу рядом с лестницей. Коробки, куда он своими руками четырнадцать часов назад аккуратно уложил воспламенители. Те самые целлулоидные колбочки с усиками приёмников радиосигнала. Теперь-то они сработали. Да ещё как! Он безрезультатно жал на кнопку пульта там, у забора. И нажал её здесь, в подвале, совершенно бездумно, машинально. Напрочь забыв о том, что стоит сейчас не далее чем в десяти шагах от воспламенителей. Пары пролитого бензина смешанные с воздухом сделали своё дело. Гроч увидел красноватое свечение приблизительно на уровне пятнадцати дюймов над полом, как будто включилась подсветка подиума в стрип-баре. Одновременно с этим его коленям стало тепло. Он как заворожённый смотрел на неподвижную плоскость пламени. Невзирая на весь свой богатый опыт, Гроч первый раз в жизни видел, как горит воздух. Адская смесь, словно невидимый туман поднявшаяся над бензиновой лужей, на полу его подвала. Бутылка с остатками виски выскользнула из его руки.

Когда слух Фэлпса уловил шум, доносившийся из-за высокого деревянного забора, старик остановился как вкопанный. Память мгновенно перенесла его в мокрые джунгли Вьетнама — настолько эти резкие звуки были похожи на выстрелы. Он знал, что где-то поблизости живёт вроде бы пиротехник. Странноватый малый, редко появляющийся на людях и не жалующий бродячих животных. О чём-то таком толковала ему Мэгги из Армии спасения. Добрая девчушка, которая прошлой осенью подарила ему тёплое пальто. Уж такая врать точно не станет. Подумать только: поджигать псов и кошек! Улица выравнивает в правах всех, и человека и бессловесную тварь. И если какой-нибудь мерзавец стал мучить животных, то и до людей вскорости очередь дойдёт. Это уж как дважды два. Для бездомного это были крайне важные сведения, поэтому Фэлпс их и запомнил. Все психи так начинали. Вначале откручивали головы голубям, а уж потом принимались зверствовать по-крупному. Теперь что же, этот ненормальный вышел поохотиться? Что за бедлам он там устроил? Но как только старик увидел, что творится за забором, он бросился бежать прочь, сразу всё поняв. Скинув на бегу куртку, и бросив на произвол судьбы тележку со своим скарбом. И бежал со всех ног, задыхаясь и хватаясь за бока. Но бежал не оглядываясь, целых шесть кварталов, показав для своего возраста первоклассный спринт.

Потому что внутренний двор и все прилегающие постройки озарялись цветными вспышками. Вначале они были редкими, и сопровождались одиночными громкими хлопками. Затем загрохотали петарды, как в Чайнатауне на китайский новый год. В промежутке между залпами послышался новый звук. Да такой странный, что окажись поблизости суеверный человек, он бы решил, что за высоким забором творится что-то совсем нехорошее. Высокий дрожащий крик, похожий на протяжный жутковатый вой, шедший словно бы из-под земли. Как будто несчастного грешника волокли за ноги в преисподнюю косматые бесы, точь-в-точь как на средневековых гравюрах. Но вот громыхнуло что-то солидное, и крик прервался. Одновременно взрывы и хлопки стали более частыми, пока не слились в сплошную непрекращающуюся пальбу. Вновь оглушительно бабахнуло, и верхняя часть ангара просто перестала существовать.

Громко фыркая, словно радуясь обретённой свободе, ввысь летели заряды, оставляя за собой лохматые разноцветные хвосты. И уже вверху, с шипением и треском разлетались красивыми шарами искр. Солидный запас пиротехники, рассчитанный на годы использования, в считаные минуты стал невиданным доселе небесным представлением. Огненная феерия была видна со всех точек города, и была роскошнее, чем все Рождественские фейерверки вместе взятые, и даже салют четвёртого июля в Вашингтоне.

После того, как пламя добралось до средних полок стеллажей, сдетонировала оставшаяся взрывчатка, а следом и весь запас бензина. Железный ангар вдруг потешно раздулся, приподнялся со своего фундамента, и взлетел ввысь, словно воздушный змей, подхваченный ветром. С дома сорвало крышу, а стены сложились как листы картона. Мелькнули обломки мебели, кувыркающиеся колченогие стулья, какие-то цветные тряпки, но всё исчезло в ослепительном огненном шаре. Тяжко дрогнула земля. В домах по всей округе вынесло стёкла, а колокол на городской ратуше сам собой прозвонил пять раз. Да и башенные часы после этого уже никогда не шли точно, как их не настраивали.

Горели уже все ближайшие постройки, полыхал лежащий на боку грузовик. Загорелись даже остатки высокого деревянного забора, сметённые взрывом, разбросанные по всей округе. Пламя клубами поднималось вверх над местом упокоения Гроча, и огненное погребение его было великолепно.

Июль-август 2013


 

Серия сообщений "Три стихии":
Часть 1 - Три стихии. Вода
Часть 2 - Три стихии. Огонь
Часть 3 - Три стихии. Воздух

Сновидение. Я уже даже не помню, когда впервые мне приснилась эта... Даже не знаю, как сказать. История? Эпизод? Во всяком случае, этот сон я видел не меньше пяти раз. С небольшими различиями, но с общим настроением, действием и деталями.

Обычно считается, что сны, это продолжение наших дневных дел. Мозг самостоятельно пытается решать проблемы и задачи, в результате мы видим некие причудливые образы. Но хоть ты тресни, я не могу даже вообразить, какие такие события могли спровоцировать содержимое моей головы на подобные видения.

Неожиданно сложным оказалось оформить это всё в виде текста. Живые, невероятно реалистичные ощущения превращались ни во что, в белиберду и бред, как только я пытался их описать. Ловля тумана сачком для бабочек. Понадобились не менее двадцати правок, пока результат не стал удовлетворять меня.  Но в конечном итоге если существует на свете машина сновидений, то этот текст почти готовая программа для того, чтобы я ещё раз увидел этот сон. А вы могли его прочесть.

 

AQUA

Ожидание было недолгим. Честно говоря, одна из немногих вещей в жизни вызывающих у меня раздражение, это ожидание. Всего чего угодно. В школе я ненавидела ждать результатов контрольных, даже если наперёд знала, что написала их плохо. Ещё терпеть не могла рассматривать картинки на стенах в приёмной у дантиста, в ожидании осмотра. Изнывала в очереди у бензоколонки летом, по дороге к морю.

Но в этот раз мои опасения были напрасны. Они приехали даже немного раньше оговоренного времени. Двое мужчин — работники фирмы по продаже сантехники. Не то чтобы я так уж гналась за модой в этой области — всех этих современных устройств с подогревом, музыкой и чёрт знает с какими ещё функциями. И уж естественно, сберегающих воду. А ту, что пришлось потратить, непременно бы использовали наилучшим образом до последней капли. Это всеобщее повальное увлечение бережливостью. Если так пойдёт и дальше, будущее представлялось мне в нерадостном свете. Душевые кабинки для утренних омовений, где дрожащим ото сна бедолагам будут демонстрировать очередной документальный фильм о засухе в Анголе, поливая тёплой водичкой небольшого напора. Всё лишь для того, чтобы усовестить расточительных потребителей драгоценной влаги. А и в самом деле, зачем мыться каждый день? Зелёные технологии грязных дел.
      
Новинки индустрии меня не интересовали. По правде говоря, всё дело было в плитке. В больших старомодных керамических квадратах с замысловатым узором и мелким рельефом. Каждый раз заходя в ванную комнату, я ощущала себя словно в огромной супнице из веджвудского фарфора. Пренеприятное ощущение доложу я вам. Именно с этой чёртовой плитки всё и началось.
      
Тусклая лампа, скрытая колпаком из лунно-белого стекла вправленного в массивный бронзовый корпус, еле-еле освещала обширное помещение с высоким потолком. Включалась она настенным устройством, которое язык не повернулся бы назвать включателем. Потому что его надо было не нажимать, а вращать по часовой стрелке. С самого момента постройки дома, в этой квартире, похоже, не меняли ничего, кроме электропроводки. Да и то, она была внешняя. И скрученными чёрными жгутами змеилась по стенам, удерживаемая через равные промежутки фаянсовыми колпачками изоляторов.
      
Дом, где я арендовала эту уютную двухэтажную квартиру, был старым. Очень старым. С парадной лестницей, чёрным ходом и отдельной комнатой для консьержки. И ещё был этот запах. Едва уловимый, но сразу узнаваемый. Как запах в старом кинотеатре. В зале с истёртой позолотой и красными плюшевыми креслами. Где бархатную темноту прорезал яркий луч чёрно-белого фильма с когда-то безумно популярными, давно умершими кинозвёздами. Запах слежавшейся пыли в тёмных углах. Запах времени.
      
Всё остальное тоже не отличалось новизной. Лифт больше напоминал музейный экспонат, чем средство вертикального перемещения. Я воспользовалась им только единожды, и с тех пор всегда поднималась к себе исключительно по лестнице. Бегом, прыгая через одну ступеньку. Это было похоже на игру в догонялки. Уже успев запереть за собой входную дверь, и расшнуровывая беговые кроссовки, слышать, как лифт только-только добирался до моего этажа. Кабина, пахнущая старыми коврами, поднималась с солидной неторопливостью, немного вздрагивая между перекрытиями этажей. Так и чудилась работа древнего механизма, напоминающего внутренности огромного будильника, масляно вращающиеся шестерни которого, неспешно могли поднять скрипучую кабину хоть под самую крышу, где на чердаке, важно курлыкая, хозяйничали упитанные белоснежные голуби. И всё же я считала, что с квартирой мне очень повезло. Дом находился в выгодном месте, недалеко от центрального проспекта, но в тихом переулке. От шумных улиц его заслоняли стеклянные офисные высотки и торговые центры.
      
Хотя плитка в ванной комнате и была, наверное, по-своему красива, это было совсем не то, что бы мне хотелось видеть в подобном месте. Современный светлый кафель персикового цвета, в интерьере похожий на мой, который я случайно увидела в одном глянцевом журнале, решил исход дела. Заодно со стенами и полом пришлось поменять и сантехнику, которая была подстать старой плитке. Желтоватого цвета, словно пергамент, давно растерявшая весь свой лоск, да ещё вся в замысловатых завитушках. Водопроводные трубы, хотя и медные, со временем совсем почернели, что тоже вовсе не добавляло уюта. Домовладелец был только рад моим намерениям обновить обстановку и, заручившись его согласием, я приступила к делу.
      
Плиточник завершил свой труд ещё вчера, а уже сегодня мужчины в синих комбинезонах, застелив пространство от ванной комнаты до входных дверей толстым ковром полиэтилена, деловито стуча инструментами, заменили всё оборудование и трубы. Дрель с пронзительным визгом вгрызалась в толстые стены, а вкрадчивое шипение автогена означало конец ветхим трубам горячего и холодного водоснабжения. Самым сложным оказалось избавиться от старой ванны. Широкой, на львиных лапах, с изгибами в изголовье, и тяжёлой как танк. Перевернув ванну вверх дном, пыхтя и переругиваясь, изнемогая под её весом, работники чуть не разворотили мне дверной косяк, затем едва не уронили её на лестнице, и, сопровождаемые визгливым лаем шпица, вернувшимся вместе с хозяйкой с дневной прогулки, наконец, выбрались на улицу. Выглянув в окно, я ещё минут десять наблюдала, как они остервенело пытались запихнуть её корпус, сверху похожий на панцирь огромной черепахи, в свой белый фургон, с большой красной надписью RAVAK на левом борту.
      
Старая лоханка — чугунный зверь. Сколько дамских и мужских спин, покрытых ароматной пеной, опускалось в твои воды. Сколько раз ты согревала их озябшие тела в зимнюю пору, и дарила мимолётную освежающую прохладу в зной. И никакой признательности, ни одного доброго слова. А теперь тебя увезут дорогами без названия в последний путь. Бесславный конец.
      
Занятая вечерними хлопотами я время от времени думала о судьбе вещей, и предателях-людях, как вдруг вспомнила свой старый детский зонтик. Светло-синего цвета с бамбуковой ручкой и перламутровым набалдашником. Японский сувенир — подарок на день рождения. Ты помнишь его? Твоего верного спутника. Твою защиту. Когда город накрывала пронизывающе-ледяная стена осенних дождей, и радужный свет фонарей клубился в водяной пыли, он простирал свои ладони над твоей головой как крылья ангела-хранителя. На сером тротуаре будто распускался невиданный цветок, синий бутон из далёкой страны. По дорогам сновали урчащие мокрые машины с горящими глазами, и высокие люди со злыми лицами спешили по делам. А ты стояла на перекрёстке, ожидая зелёный, крепко сжимая обеими руками ручку светло-синего зонтика, и в маленьком мире над твоей головой было сухо и уютно. Только потом твой надёжный союзник был предан забвению, и валялся в чулане, выставив свои изломанные спицы в разные стороны, как засохшее уродливое насекомое.    
      
Предательница, предательница...
      
За этими раздумьями незаметно подкрался вечер. До самого сна меня не оставляло какое-то странное чувство. Будто где-то высоко в небе колебалась басовая струна, распространяя вокруг невидимые волны.
      
Сплю я необычайно чутко, и, естественно, не могла не услышать, как начался дождь. Звуча на все лады, он нежно шелестел по листьям деревьев, убаюкивающе шуршал в водосточных трубах, и назойливо хлопал по кровле домов и крышам автомобилей. Сквозь сон я подумала о недавно посаженых розовых кустах в маленьком саду под моими окнами. Новые розы, с которыми я столько возилась, тонкие и нежные цветы редких сортов — и вот теперь дождь. «Как бы их не побило, — подумала я недовольно. — Проклятие...»
      
Как не лень было вставать, но я поднялась с постели и подошла к окну. Глазам моим предстала тихая улочка, несколько припаркованых автомобилей у обочины, да уличные фонари, в режиме экономии после полуночи освещающие асфальт дороги мягким желтоватым светом ламп вполнакала. Ни огромных луж, ни ветра, угрожающего моим драгоценным розовым кустам, ни даже самого пустякового дождика не было и в помине. Я с недоумением разглядывала ночной пейзаж, отчётливо слыша шум воды. Даже уже не дождя, а целого ливня. Если её не было снаружи, значит, она лилась внутри дома. Плохо соображая спросонья, я растерянно мяла пальцами плотную ткань штор. Перебирая возможные варианты, я словно рылась в стопке книг — настолько мысли были заторможены. Сообразив, наконец, провести логическую связь между новыми водопроводными трубами и шумом воды, я, наконец, поняла, в чём дело. Проклятые водопроводчики! Мерзкие негодяи! Да у меня там настоящий потоп! Наверняка соседей снизу уже заливает. С лепнины потолка тонкими струйками течёт вода, французские обои, пузырясь, отстают от стен, на антикварную мебель с гулкими ударами падают тяжёлые капли, а несчастный шпиц, охрипнув от лая, носится кругами по влажному ковру, поднимая тучи мелких брызг.
      
От досады закусив нижнюю губу и на ходу натягивая халат, я бросилась бежать по лестнице вниз, в ванную комнату. Поколебавшись мгновение, и уже воображая себе масштабы произошедшего, я включила свет и распахнула дверь.
      
Лишь позднее я задала себе вопрос: отчего совсем не удивилась, что в гостиной и коридоре было сухо? Ведь, судя по звуку, напор воды был велик, да и времени прошло порядочно, пока я просыпалась и стояла у окна спальни. Но все разумные мысли моментально покинули моё сознание, когда я увидела ванную комнату. Шкафчик и хромированная сушилка для полотенец были на месте. Только ни новой ванны, ни остальной сантехники не было. И самое главное — напрочь отсутствовала противоположная стена, на которую я со дня на день собиралась водрузить вполне себе приличную репродукцию «Пруда с кувшинками», Моне.
      
Стены не было. Совершенно не было. Даже признаков того, что здесь когда-то была стена, не было никаких. Пол, покрытый новым ковриком цвета морской волны, заканчивался полосой плинтуса и продолжался дальше, но уже странной поверхностью, напоминавшей собой кирпичную кладку, уходящую в темноту. Она действительно была похожа на кирпичи. Это было вдвойне странно, так как я точно знала, что за исчезнувшей стеной ещё вчера находились коммуникации труб, утеплитель, наружная стена дома и внутренний двор. Там просто не могло быть никаких кирпичных полов.
      
Более того, ванную комнату наполнял грохот воды. От этого нестерпимого звука бушующей стихии холодела спина. Во тьму уходила кирпичная дорога, а вдалеке, из непроглядного мрака выступал высокий каменный утёс, похожий на обломок чёрного зуба. И над всем этим нависала чудовищная, невероятных размеров железная труба, забранная решёткой, которая извергала настоящий водопад воды, отвесной стеной падавшей куда-то вниз.
      
Прислонившись плечом к двери, я ошалело смотрела на эту фантастическую картину. Плотнее запахнув полы халата, я осторожно сделала босыми ногами несколько шагов, и ступила за плинтус, сразу оказавшись по ту сторону привычного мира.
      
Под ногами и впрямь была кирпичная поверхность. Кирпич был скользким и влажным. Ступнями ног я ощущала его шершавую поверхность и мелкие камешки, там и сям рассыпанные на пути. Всё происходящее было дико и странно. Но непонятнее всего для меня было тёмное пространство над головой. Это было не ночное небо, не дымовая завеса, и не крыша. Даже если бы и существовала на свете крыша такой высоты и размеров. Это была тьма. Непроглядная, однородная, абсолютная. И из этой тьмы вниз спускалась труба, в диаметре приблизительно равная железнодорожному тоннелю. Яростные потоки воды, белоснежно пенясь, устремлялись вниз. Осторожно шагая вперёд, я только сейчас осознала, какой грохот создавала эта огромная масса воды. Скала под моими ногами мелко вибрировала, а всё вокруг время от времени обдавало холодной водяной пылью от взмывающих вверх брызг. Я оглянулась назад. Светлый прямоугольник ванной комнаты, моя связь с реальностью, остался далеко позади. Мне вдруг очень захотелось развернуться, и побежать обратно, прочь из этой мокрой рокочущей темноты. Но странное чувство любопытства и стремление разобраться в происходящем влекло меня дальше.
      
Каждый следующий шаг давался мне сложнее предыдущего. Всё дело было в звуке. Я и раньше слышала оглушительные шумы, например на авиашоу, стоя под пролетающими на экстремально низкой высоте истребителями. Но этот ужасный шум превосходил мои возможности. Это была сплошная стена нестерпимого грохота. Он давил мне на грудную клетку, тяжёлым обручем охватывал голову, и закладывал уши. Было просто невероятно, что я ещё стояла на ногах. И вообще, порой казалось, что эта скала сейчас дрогнет, закрутится как волчок, и рассыплется на обломки.
      
— Я не сплю, и не свихнулась! Этот водопад!.. — крикнула я, не слыша своего голоса. И не смогла продолжить. Звуковое давление прижало мои лёгкие к рёбрам. Застонав, я присела на корточки, опустив голову, и зажав уши ладонями.
      
Этого не могло происходить на самом деле. В центре города, среди таких знакомых улиц. Не под землёй, не в глубоких пещерах, а за стеной моей квартиры. За её стенами была весна, месяц май подходил к концу. Я была пока ещё одинока, но верила в свою счастливую звезду. Весёлые подруги, интересная работа, моя жизнь, ещё не погрязшая под илом быта. Ещё не ставшая мне в тягость.
      
«Может это испытание для меня? — мелькнула бредовая мысль. — Испытание или проверка. Но для чего? И кому под силу сотворить такое?». Я не находила ответа.
      
То ли оттого, что я немного передохнула, то ли чувства немного притупились, но я поднялась на ноги, и по-прежнему прижимая ладони к ушам, пошла вперёд.
      
Широкий кирпичный путь постепенно сужался до размеров тропы, которая, петляя, вела всё выше и выше — вверх на утёс. На самой вершине была небольшая ровная площадка, в центре которой торчал покосившийся деревянный столб с фонарём. Яростные порывы ветра от водопада раскачивали абажур фонаря, весь в прорехах от сквозной коррозии. Он с пронзительным скрипом, еле слышимым из-за грохота воды болтался над головой, и тени у моих ног двигались как живые. Беспомощно опустив руки, и так уже практически ничего не слыша, я растерянно разглядывала это место.
      
Рядом с фонарным столбом из земли торчало чёрное колено трубы с запорным вентилем, по своим размерам больше походившим на штурвал парохода. И ещё там было одно странное устройство. Хитроумный механизм из рычагов и балансиров. В качестве противовеса на длинной ржавой проволоке висела медная гиря, совсем позеленевшая, и даже немного замшелая. А на ободе вентиля болталась мятая жестянка, с красными облупленными буквами, намалёванными вкривь и вкось:
 

ВНИМАНИЕ! ГЛАВНЫЙ ВОДОСБРОС.
 

Я прикоснулась рукой к вентилю, и пальцы ощутили его бугристую поверхность, мокрую и холодную. Это ощущение совершенно уверило меня, что всё происходящее не сон, а самая что ни на есть реальность. Повинуясь безотчётному импульсу, я сжала колесо обеими руками, чувствуя, как в ладони впились тысячи игл ржавого металла, и повернула его по направлению часовой стрелки.
      
Отчего-то я подумала, что со стороны сейчас похожа на рулевого с парусника, угодившего в жестокий шторм. Капитана смыло за борт, часть команды под предводительством первого помощника в панике попыталась спустить шлюпки, но они мгновенно пошли ко дну. Погибли все кроме меня. Ах, нет. На корабле ещё остался кок. С горя напившись, он заливается пьяными слезами, прижимая к груди измятую фотокарточку с чьим-то улыбающимся лицом. По полу камбуза с грохотом и звоном перекатываются пустые бутылки и осколки тарелок, а он сидит в углу, и оплакивает свою безвременную кончину. А я, вцепившись побелевшими от напряжения кулачками в этот чёртов штурвал, с безнадёжным мужеством смотрю прямо по курсу. На глаз тайфуна. Из зелёных волн, в три раза выше самой высокой мачты судна, вынырнула харя морского владыки. Разевая рот, он поёт песнь воды, орошая поверхность взбесившегося океана дождём слёз. Я смотрю на него, и в отблеске этих печальных глаз вижу чёрные скалы, белый маяк, рыбацкий посёлок и траурную процессию с пустыми гробами. Словом, ничего нового, чего бы ни было раньше.  
      
«От коррозии его наверняка заклинило намертво», — подумалось мне, но штурвал неожиданно провернулся. Грохот воды заглушал все звуки, но я была готова поклясться, что вентиль натужно заскрипел.
      
Какое-то время ничего не происходило. Затем я заметила, что напор воды немного ослаб. Шум становился всё тише. Одновременно с этим, рычаги механизма пришли в движение, подняв гирю вверх. Поток заметно уменьшился, и вскоре совсем иссяк. Поражённая, я стояла неподвижно, пытаясь найти связь между ржавым вентилем, и исполинской трубой, уходящей во мрак на недосягаемую высоту.
      
После оглушительного грохота мне казалось, что наступила абсолютная тишина. Но постепенно всё вокруг наполнилось тысячами звуков. С решётки трубы, прутья которой были толщиной с мою руку, гулко капала вода. Где-то шуршала, оседая, порода, а внизу послышался шум небольшого обвала. Подойдя к краю утёса, я осторожно заглянула вниз.
      
У подножия скалы, лениво огибая чёрные камни, струилась река, с глянцевыми водами цвета нефти или чернил. А дальше... Дальше была песчаная коса, на которой я разглядела человеческие фигуры. Это было невероятно, обнаружить живых людей в таком месте. Слева от фонарного столба круто вниз уходила неприметная тропа. Цепляясь пальцами за каменные выступы, наплевав на сохранность ногтей, я начала поспешно спускаться вниз. Против моих ожиданий вся тропинка до самого берега была устлана чем-то вроде мха, который был мягок, и защищал мои босые ноги от острых камешков.
      
Достигнув речной отмели, я осмотрелась. Они находились совсем близко — здешние обитатели. Став в круг, они пели заунывную песню без начала и конца, раскачивая в такт головами. Речная вода, которая сверху показалась мне чёрной, на самом деле была прозрачной как хрусталь. Я отчётливо видела светлое песчаное ложе реки, и множество камешков самых разных форм и цветов, похожих на разноцветные яйца фантастических птиц.
      
Вдруг пение смолкло. Они заметили меня. Непонятно отчего, я внезапно ощутила приступ страха. Мы стояли и молча смотрели друг на друга. Лишь вода в реке несла свои воды с тихим шелестом, да над берегом медленно плыл горьковатый дымок от костров.
      
От толпы людей отделилась одна фигура, которая направилась ко мне. Это был измождённый юноша примерно моего возраста, одетый в грязно-серую хламиду и подпоясанный широкой полосой тёмной ткани. Он был босым, как и я, лицо его было покрыто зеленоватыми пятнами, а к верхней губе прилипла яичная скорлупа. Больше всего меня поразили его глаза: большие, красивого коньячного цвета, с золотыми крапинкам, и какие-то неживые. Ненастоящие.
      
Не доходя до меня трёх шагов, он остановился.
      
— Ты с сухих земель?
      
Хотя он внятно произнёс свой вопрос высоким мелодичным голосом, мне понадобилось некоторое время, чтобы ответить ему. И в самом деле, что должна была сказать девушка, которая накануне спокойно легла спать, и внезапно обнаружила посреди ночи, что за стеной её ванной комнаты есть главный водосброс, скала с фонарём, неизвестная страна, и люди, один из которых преспокойно спрашивает: «Ты с сухих земель?»
      
Так что меня трудно было назвать медленно соображающей тупицей, когда я с трудом выдавила из себя:
      
— Что? А... да.  Конечно. Я сверху.
      
— А мы речные жители. Всю жизнь тут живём...
      
Сухо закашлявшись, он прикрыл рот тыльной стороной ладони.
      
— А почему они так печально пели? У вас кто-то умер? — невпопад спросила я.
      
Он немного склонил голову.
      
— Нет. Наоборот — родился.
      
Я лишь пожала плечами, не найдя что ответить. Он тоже молчал, глядя на меня. Я не выдержала первой.
      
— Но как вы можете жить здесь?.. В этом месте?
      
Послышался тихий вздох:
      
— Это не так сложно, как кажется. И потом, здесь река... Это ты остановила воду на священном холме?
      
Вновь застигнутая врасплох его каким-то диким вопросом, я подумала, что он имеет в виду тот самый вентиль на вершине утёса.
      
— То есть... Ну да.
      
— Понятно. Тебе пора возвращаться. Всё будет — как было. Река не должна иссякнуть.
      
Я лишь непонимающе кивнула.
      
— А теперь прощай, чужая с сухих земель. Это тебе. На!
      
Я машинально протянула руку. Он что-то положил в мою ладонь, легонько сжав мне пальцы. Прикосновение его руки было почти неощутимым. Ни горячим, ни холодным. Неосязаемым. Как опустить руку в туман. Я зажала это «что-то» в кулаке, глядя в его стеклянные глаза. Покрасневшие в уголках, с вывернутыми веками без ресниц.
      
Совершенно неожиданно я разозлилась. Всё это напоминало неудачную театральную постановку. С труппой умственно неполноценных актёров под управлением шизофреника-режиссёра с садистскими наклонностями. В лечебнице для психически нездоровых людей, вдруг ставшей театром с невероятно шикарными декорациями. Невозможные люди в невозможном месте. Мне вдруг захотелось ударить этого юношу по лицу, и заорать: «Что всё это значит?! Верните мою собственность, заделайте стену и убирайтесь!»
      
Влепить ему пощёчину. Что ещё остаётся? Но в этом бредовом месте может случиться всё что угодно. Вдруг от моей оплеухи он упадёт навзничь, эти его страшные ненастоящие глаза закатятся внутрь черепа, а потом и вовсе вывалятся из глазниц, и из бесформенного тела, одетого в серые тряпки, во все стороны полезет сухая солома старого огородного чучела. Что тогда сделают речные жители? С пронзительным карканьем воронья, вьющимся над расстрельными ямами, они бросятся в разные стороны. Или молча кинутся на меня, поднимут на руки, срывая мои жалкие одежды, и понесут к своим кострам с голубыми языками призрачного пламени, чтобы принести в жертву допотопному речному божеству мою вопящую телесную оболочку.
      
Он сказал мне «прощай», юноша с покрасневшими глазами. Он прав. Надо немедленно уходить отсюда. Нет, пока не бежать — просто уходить. Толпа следит за каждым моим движением, и бежать нельзя. Но моё время на исходе. На скале уже пришёл в действие странный механизм: рычаги тронулись со своих гнёзд, медленно опуская замшелую гирю вниз. Когда штурвал вентиля повернётся в обратную сторону, я должна быть на вершине. В безопасности. Иначе навсегда останусь здесь.
      
Какая долгая дорога вверх, какая крутая тропа. Массы воздуха уже пришли в движение, вытесняемые из жерла трубы бурлящей водой. Она ещё далеко, но её гул вновь постепенно заполняет всё пространство. Вода несётся со скоростью экспресса, а я, что было сил, карабкаюсь вверх. Нарастающая дрожь скалы передаётся фонарю, и тени опять начинают замысловатую пляску. Я бегу по кирпичной дороге, закрывая уши ладонями, когда за спиной разверзается ад. Он не опаляет кожу красным отблеском огня. Этот ад чёрного цвета. Его маленький кусочек уже чудится нам во чреве матери, он маячит над нами всю жизнь, и его холодные губы лениво глотают нас всех, одного за другим, в конце короткого, или долгого, но всегда безрадостного жизненного пути.
      
Голос воды, голос неизбежного, толкает меня в плечи и развевает волосы. Последние метры я преодолеваю в полубессознательном состоянии. Бегу изо всех сил, как если бы спасалась c тонущего судна. Священная жидкость заполняет каюты и коридоры, и призрачный белый пароход полным ходом идёт ко дну, оставляя за собой в толще воды весёлый след из разноцветных пузырьков веселящего газа и розового шампанского. Одинокая пассажирка бежит прочь, мимо мёртвого капитана в окружении русалок, пьяных матросов в килтах, и старшего механика с окладистой бородой, в конце весёлой пирушки неудачно севшего на пудинг со взбитыми сливками.
      
Но я не хочу с ними. Я не хочу стать собеседницей рыб. Я всего лишь сухопутное создание, испытывающее пещерный ужас от одной только мысли заполнить свои лёгкие священной жидкостью чёрного ада.
      
Ступив на пол, вся дрожа, я посмотрела на свои ноги. Грязные, словно по щиколотки окрашенные охрой. Тяжело дыша, и пытаясь немного привести в порядок растрепанные волосы, я почти минуту лихорадочно соображала, что в пустой ванной комнате мне нечем отмыть их. Наконец я догадалась открыть уцелевший шкаф. Пришлось извести целую пачку влажных салфеток, чтобы очистить ступни. Из тёмного проёма опять доносился яростный грохот водопада. Долго слышать его было просто невыносимо. Я выбежала вон, закрыв дверь, и машинально погасив свет.
      
Необходимо было что-то предпринять. Сделать хоть что-нибудь. Но кто мне может помочь? Стоп. Ведь проблема в воде, верно? Так вот пусть и разбираются!
      
«Пусть разбираются, — шептала я про себя, набирая телефонный номер. — Пусть возвращают обратно мою старую ванну. Может быть, я гостей жду в эти выходные. Мы бы в неё залезли втроём, поразвлечься. Чудесно было бы. Легко поместились. А в эту модерновую лохань, угловатую как фотографическая кювета, с трудом двое влезут. И о чём я только думала, бестолочь? Никакого комфорта!..»
      
Голос девушки взявшей трубку был мне незнаком. Когда я в прошлый раз делала заказ, мне отвечала другая. Та была скорее строгой школьной учительницей не привыкшей миндальничать. Помню, как тогда я представила себе на другом конце провода внимательное лицо, роговые очки и пучок. Эта была скорее весёлым ротиком до ушей, длинными накладными ногтями и розовой жевательной резинкой.
      
— Ням, ня... алло? — спросила она.
      
«Сейчас я тебе устрою «ням-ням», — злобно подумала я, и сразу вывалил на неё кучу претензий по поводу сделанных работ. Однако моя тирада не произвела на неё ни малейшего впечатления.
      
— А что конкретно у вас случилось? — она была явно настроена поболтать, и даже придала своему голосу оттенок сочувственного участия. — Протечка? Или неправильное функционирование? Ой, верно! С одной моделью биде уже была подобная неприятность, нам даже прошлось составлять рекламацию производителю. Поставщики последнее время стали работать спустя рукава. То ли дело раньше. Но вы же, вроде, не заказывали такую...
      
— Послушайте, — сказала я устало, перебив её, — просто пришлите кого-нибудь... посмотреть на всё это. Больше я вас ни о чём не прошу.
      
— Хорошо, — ответила она немного обиженным тоном, не переставая жевать. — В течение часа к вам приедут.
      
Мной овладела странная апатия к происходящему. Поблагодарив её, я легла на постель, бездумно глядя в потолок. Даже телефонную трубку было лень выпускать из рук. Вновь шум несуществующего дождя заполнил все комнаты. Что же мне делать? В моей ванной ход в неведомый мир. Прекрасные новости. Весь ремонт псу под хвост, я осталась без сантехники, и даже стена исчезла. Не такой я представляла свою жизнь, вселяясь в эту двухуровневую квартиру старого дома. Речные жители с небесным краном, мать их! Невозможно делать вид, что всё в порядке. То же самое, как спокойно ложиться в постель, зная, что под кроватью лежит издохшая лошадь. Может начать водить экскурсии, и взимать плату? Не смешно.
      
Это теперь даже не дом с привидениями, а гораздо хуже. Как в той передаче по «Нэшнл Джиографик». Два медиума, похожие на ярмарочных шутов, и специалисты с точными измерительными приборами, изучали паранормальные явления в одном шотландском поместье. Медиумы с серьёзными до кретинизма лицами несколько часов ходили по коридорам с рамками в руках, и говорили время от времени: «Я чувствую чьё-то присутствие». Или: «В этой пустой комнате что-то есть». А физики со своими железными ящиками, негодующе поглаживая усы и бороды, терпеливо доказывали, что эти два экстрасенса просто идиоты, или шарлатаны. На что медиумы, закатывая глаза, говорили о тонком мире и погрешности в измерениях. Вот бы сейчас всех этих клоунов ткнуть носом в рокочущую черноту ванной комнаты.  
      
Хотелось плакать от бессилия. Я лишь горько вздохнула, сев на постели. Опустив телефонную трубку на рычаг, я, наконец, сообразила, что до сих пор сжимаю что-то в руке. То, что дал мне на прощание тот юноша. Непонятно зачем оглянувшись, я осторожно разжала кулак. На ладони лежала небольшая ракушка затейливой формы, и несколько гладких, до блеска отполированных водой цветных камушков. Положив их на чёрную поверхность прикроватной тумбочки, я некоторое время внимательно их разглядывала, а затем, завернувшись в одеяло, вновь легла в постель.
      
Дрожа как от озноба, я закрыла глаза в ожидании приезда специалистов.
 

Март-июнь 2013


 

Серия сообщений "Три стихии":
Часть 1 - Три стихии. Вода
Часть 2 - Три стихии. Огонь
Часть 3 - Три стихии. Воздух

Эта вещь создавалась весьма тяжело, хотя и доставляла множество удовольствия. Как такое возможно, я и сам не очень понимаю. Наверное из-за некоторых личных переживаний и ситуаций. Просто определённые слова однажды должны быть сказаны, к каким бы последствиям они не приводили.

 

Воскресный съём

Окольные формальности подбивания клиньев к мужчине совершенно отличаются от ухаживаний за женщиной. Все безграничные изгибы и повороты лицемерных радостей гетеросексуальности закрыты для геев. 
 
Юкио Мисима

Когда из мобильника раздались первые звуки «I Got You Babe», он недовольно перевернулся на другой бок и натянул одеяло на голову. Чем он только думал, включая вчера будильник? Зачем вставать в такую рань? И зачем вообще вставать, если сегодня выходной? Можно валяться в постели хоть весь день. Даже забить на нормальный завтрак. Подремать ещё минут сорок, затем ещё столько же лежать в блаженном состоянии между сном и бодрствованием, потягиваясь и улыбаясь. А потом вскипятить молока на кухне, и как можно скорее забраться обратно, запивая им хрустящий рогалик, не оставляя ни крошки. Потом раскидать по кровати подушки, и рассеянно читать малоформатную книгу в мягкой обложке очередного модного автора с непроизносимым скандинавским именем. Или притащить с собой в постель ноут, и лениво продолжить общение в чате. Но всё это после. А сейчас спать, спать...

Песня не желала заканчиваться.

— О Господи! Да слышу я, слышу! — голосом полным отчаяния пробормотал он, и протянул руку, стараясь прихлопнуть телефон. — Бедный Фил Коннорс. Я начинаю понимать его муки...

Митя перевернулся на спину, сдвинув брови, и несколько секунд смотрел в пространство над головой, затем решительно распахнул одеяло. «Нечего дрыхнуть, неженка, — недовольно подумал он. — Пора чистить пёрышки. Если хочешь устроить себе хороший вечер, займись этим с утра».

Ежедневное умывание Митя возвёл в ранг ритуала. Вначале он ополоснул лицо тёплой водой без мыла. Затем прошёлся по нему ватным диском с очищающим молочком. Следом появился гель для душа, и вскоре ванная комната наполнилась паром. Вытершись большим зелёным полотенцем, Митя вновь занялся лицом. Тоник и увлажняющий крем. Обычное воскресное утро обычного джентльмена. Чтобы его длинные волосы не спутывались за ночь, Митя заплетал их в простенькие косички. Глядя на своё отражение в зеркале он подмигнул себе, а затем посмотрел несколько иным взглядом, и медленно провёл языком по губам. Пока ты хочешь сам себя, своё собственное отражение — тебя будут хотеть и все остальные. Это не было его кредо, но в таких мыслях Митя находил что-то созвучное своим собственным убеждениям.

Поворачивая голову, он внимательно рассматривал своё лицо и обнажённое тело. «Вавилонская блудница. Гадкий, гадкий...» Эти мысли развеселили его. Приведя причёску в порядок, он завернулся в белоснежный махровый халат и направился на кухню. Рогалику так и не суждено было совершить увлекательное путешествие в постель, а ограничивать себя молоком Митя не стал, и сделал большую кружку какао.

После завтрака он пошёл посмотреть на цветы. Фиалки чувствовали себя превосходно, старый алоэ как всегда был в форме, и даже кактусы отважно топорщились колючками во все стороны, хотя за окном был мороз и мела метель. Зато роскошная бархатная глоксиния сегодня капризничала, а ко всему безразличная кливия пребывала без изменений, но, словно в насмешку, круглый год упорно не желала цвести. Митя даже начал сомневаться, а жива ли она. «Не жива и не мертва, — подумал он. — Кот Шрёдингера, а не растение!» Остальные обитатели горшков и горшочков были в порядке, и он увлажнил им листья пульверизатором.

Закончив с этим подобием зимнего сада, Митя присел на краешек стула, без особых мыслей глядя в окно. Накануне погода как будто успокоилась, а сегодня опять разгулялась. Тропинки в снегу, которые без устали прокладывали себе фигурки людей, так же старательно заносила вьюга. Морозный ветер забирался под шарфы и воротники, заставляя прохожих втягивать головы в плечи и ускорять шаги. Ребятня веселилась на горках, с визгом и гиканьем съезжая вниз на чём попало. Митя смотрел на эту снежную суету, думая, что год назад было то же самое. И два года назад тоже. Нет ничего нового, что могло бы изменить этот мир. Закончится зима — сгинет без остатка с весенними ручьями. Весна прорастёт буйными красками лета, осень отнимет у земли летний зной и уйдёт в тень наступающей зимы. А он так и будет смотреть из окна своей уютной квартиры на неизменное течение времени.

Митя вдруг поймал себя на мысли, что, невзирая на собственную нетребовательность к жизни, в глубине души ему нет покоя. Он несчастен. Поражённый этой внезапной мыслью, Митя закусил губу. Как такое с ним могло случиться? С ним, прежде всего стремившимся к душевному комфорту. Нет и не будет какого-то одного, общего, объединяющего всех несчастья. Войны, стихийные бедствия — они лишь давали видимость людской сплочённости. Из общей беды сразу проступали индивидуальные горести. Огромная куча мокрого песка распадалась на отдельные песчинки. И так же не может быть универсального рецепта счастливой жизни. Счастливчики и бедолаги одинаково рассеяны по всему свету. А уж себя-то он точно не причислял к бедолагам. Он был хорош собой, неглуп, его не преследовали ни болезни, ни бедность. Даже мелкие беды обходили его стороной. В сравнении с отчаявшимися, разом всё потерявшими людьми он был скорее наглецом, рискнувшим примерить на себя проклятый плащ несчастий. Но в его комфортной жизни совершенно отсутствовала одна важная часть. Любовь. С какой старательно скрываемой завистью под маской нарочитого равнодушия он поглядывал на влюблённые парочки. Какие взгляды украдкой бросал на встречных, держащих друг друга за руку парней, на трогательные супружеские пары в светской хронике. Зато его спутники не оставляли никакого эмоционального отклика в его сердце. Многочисленные любовные связи бесчисленной чередой лиц сливались в одно бесформенное пятно. Разве ему было этого достаточно? До поры до времени да. Но даже в минуты жаркого блаженства он ощущал холодок неудовлетворённости.

Митя попытался представить себе некое подобие собственного универсального идеала любви, и не смог этого сделать. По-настоящему встревожившись, он попытался максимально сконцентрироваться. Собирательный образ самых соблазнительных лиц получился не реалистичнее, чем летние колеблющиеся миражи над раскалёнными лентами асфальтовых дорог. Лицо его идеала рассыпалось в прах при малейшем дуновении ветерка самокритичности. Самое совершенное тело при ближайшем мысленном рассмотрении оказывалось уродливой подделкой, грубо сшитой куклой, не более способной к жизни, чем гальванизированный труп в руках Франкенштейна. Но как можно мечтать о любви, если ему не удаётся даже представить себе сам объект своих мечтаний? Неужели всему виной его пресыщенность чувственными наслаждениями, его стремление окружать себя красивыми предметами и красивыми людьми, его гедонистические потребности, которые подчиняли себе всё его существование. Или дело в том далёком тёмном пятне его жизни, которое он старательно вымарывал из памяти. Митя, сам того не замечая, нахмурив брови, покусывал ноготь мизинца. Да, он был несчастен. Все его любовники вместе взятые, все эти легкомысленные яркие бабочки не могли сделать теплее холодное лето красивого мотылька.

Как же так вышло? Он не знал ответа. Вот так утро выходного дня! «Решил заняться самоанализом, психоаналитик сраный, — выругал себя Митя. — Самое подходящее время нашёл, Фрейд недорезанный. Идиот».

И в ту же секунду насмешливый внутренний голос шепнул ему: «А как раз таки сейчас самое подходящее время. Ты что, вообразил себе, что проживёшь вечность? Так и будешь таскать в свою постель парней, одного за другим? Ты просто смешён, придурок. Посмотри на себя! Безликий манекен с кастрированным воображением. У огородного пугала и то больше фантазии».

Он сжал пальцами свои виски, будто мучимый головной болью. Это были просто невыносимые мысли.

«Да, да, да! — закричал Митя своему собственному alter ego. — Я так живу! Кому какое дело? Я что, кого-нибудь обманываю? Я обещаю любовь до гроба? Подвенечный наряд, руку и сердце, еблю три раза в день, пока смерть не разлучит нас? Они все знают, чего я от них хочу. Я такой же, как и они!»

Но внутренний голос не унимался: «Конечно, конечно, ты сама честность. Ходячая добродетель. Никого не обманул. Герой! Рыцарь без страха и упрёка, которому лишь бы трахнуться и взять в рот. А что будет дальше? Лет через двадцать, а может и раньше? А-а? Ты же думал об этом, и не раз. Не помнишь? Так я напомню! Однажды, глянув на себя в зеркало, прекрасный одинокий принц остался совершенно недоволен увиденным. Ведь его теперь никто не хочет, а своей любви он так и не нашёл. Он превратился в одного из тех типов, что толкутся в разных мерзких заведениях, в надежде подцепить себе юного пажа или оруженосца. Ах, что же делать? Выход напрашивается сам собой. Маленький суицид — героическая смерть в петле. Какая утрата! Наш отважный рыцарь пал на поле брани: неосторожно перерезал вены во время бритья. Ужасная весть! Всеобщий любимец на званом обеде случайно насмерть обожрался снотворным. Вселенское горе! Вот и всё, финал. Теперь ты вспомнил, сволочь?! Вспомнил, долбаный кретин?!»

— Нет!.. Нет!.. Неправда... — шептал Митя, опустив голову и сжимая кулаки, чтобы не расплакаться. — Я не бесчувственное животное. Просто... я не умею любить.

Обессиленный этим бесплодным противостоянием самим с собой, он закрыл глаза, представляя себе море. Внутренний голос удовлетворённо умолк. Волны с нежным шелестом накатывали на пологий песчаный берег. Всё было тщетно с самого начала. Это его удел — быть таким, какой он есть. И пусть это чувство останется неведомым ему. Бессмысленно пытаться приделать крылья змее. Крылатые драконы бывают лишь в сказках.

— Лишь в сказках... — вслух повторил он тишине, мягкими руками обнявшей его за плечи.

С того времени, как он посмотрел в окно на вьюгу, прошло более трёх часов. Совсем озябнув в своём пушистом халате, Митя, наконец, поднялся со стула и, не глядя на себя в зеркала, стал собираться поехать куда-нибудь пообедать.

Он не был гурманом и ресторанным снобом, но предпочитал хорошие места. К еде Митя относился спокойно, почти равнодушно. Как к некой неизбежности, занимавшей определённое время. Но если она была необходима, так почему бы и её ни превратить в источник своеобразного удовольствия? Митя отчасти считал публичную трапезу сродни интимным действиям. Как одну из форм эксгибиционизма. И почему-то именно зимой, в холода, ему хотелось азиатской остроты и пикантности.

Хорошая китайская кухня вновь вернула ему безоблачное утреннее настроение. Ощущая себя в небольшом и уютном ресторане по-домашнему комфортно, Митя принялся разглядывать других посетителей. Прямо напротив него сидела весьма колоритная пара. Она была одета в тёмно-красное облегающее фигуру платье с глубоким декольте. Её плечи были укрыты красивой шалью, а прекрасно сделанная пластика груди приковывала внимание почти всех мужчин, находящихся в ресторане. Только трёх человек это аппетитное, полное скрытой энергии и явного эротизма тело оставляло равнодушным. Одним был повар-азиат, который время от времени неслышно скользил между столиками небольшого зала. Вторым был сам Митя, а третьим, как это ни странно, был её кавалер. Мужчина с телом супермена и лицом киногероя боевиков. Такие лица обычно украшают рекламные постеры глянцевых журналов. Ковбой Мальборо посреди диких прерий на фоне закатного солнца — в прошлом веке, и ничем не злоупотребляющий, уверенный в себе метросексуал — в веке нынешнем.

Как только Митя снял в гардеробе своё короткое двубортное пальто табачного цвета, и вошёл в зал, спутник этой женщины немедленно принялся разглядывать его. Он буквально раздевал Митю взглядом. Притом делал это настолько явственно, что Митя даже мог угадать некую последовательность действий своего собственного обнажения. Мужчина с жадной нетерпеливостью начал бы с туфлей, потом снимал с него узкий пушистый свитер из ангорской шерсти, одетый на короткую маечку. Затем расстёгивал широкий тканевый ремень и стаскивал иссиня-чёрные расклешённые брюки с блеском и, наконец, опрокидывал его навзничь, торопливо стягивая трусы, покусывая зубами пальцы его ног. Митя прекрасно знал такой взгляд. Сколько парней чувствовали его на себе, когда Митя сам так же разглядывал их. Но здесь коса нашла на камень. Мужчина был охотником, ловцом добычи. С широкими плечами и шеей атлета, он привык брать в свои руки всё, что привлекало его внимание. И теперь охотник охотился на охотника.

«Секс-машина, — думал про себя Митя, глядя ему в глаза. — Ты привык владеть, я знаю. Королевский тигр готов прыгнуть на тигра помельче. Но зачем ты приволок с собой эту выдру? Постой, дай я угадаю. Ты просто купил её на вечер, ведь так? Она пошла с тобой за деньги, но ей плевать на тебя. Ты приобрёл лишь её присутствие, но она здесь сама по себе — спокойно ест свою порцию, умело действуя палочками. Эта женщина даже не проститутка, и она знает себе цену. Она красивый антураж, замысловатый фон, подчёркивающий твои достоинства. Мне только интересно, ты позволил бы ей остаться смотреть, как трахаешь меня, или отпустил на волю? Какой у тебя взгляд... Чем бы ты наградил меня за возможность всю ночь отдыхать на моей спине? Часы! Добротные швейцарские часики. Чёрт тебя побери! Я не знаю почему, но мне кажется, это были бы именно часы».

Митя с усмешкой размышлял: если бы всё случилось именно так, что сказали бы его мальчики, увидев его с растрёпанными волосами, мокрого, покрытого засосами, распластанного на влажных простынях как последняя шлюха под этим плейбоем. Он и так и этак крутил эту невозможную сцену, словно человек, который до рвоты объелся шоколадом, но не имеющий силы воли выпустить из рук липкую растаявшую плитку. Да, при других обстоятельствах это было бы отличное завершение дня. Осовевшая от выпитого шампанского женщина, сидящая в кресле с равнодушным видом, до этого успевшая потерять где-то на необъятном пушистом ковре своё платье и туфельки, и обнажённый Митя на коленях, в экстазе, со спермой на ресницах, обнимающий ноги своего повелителя. Его развращённое воображение сыграло с ним злую шутку. Словно почувствовав этот запах сексуальной порочности, смешанный с тонкими специфическими ароматами азиатской кухни, Митя смотрел на мужчину, и его ноздри тонко трепетали. Особенно ему было хорошо при мысли оттого, что подобного развития событий он сегодня не желал, и наперёд знал, что продолжения не последует. Хотя взгляд светло-серых глаз этого человека был прост и понятен. «Я хочу тебя, и могу дать тебе больше, чем все твои жеманные суки. Пойдём со мной, или проваливай к дьяволу. Я всё сказал».

Взгляд Мити отвечал ему: «Я оценил твою силу и красоту. И твой дорогой костюм, и твою ручную девку. Только сегодня я сам хочу владеть другим, хочу сполна ощутить восторг обладания. Кем, ещё не знаю. Но я хочу сделать выбор самостоятельно. Быть властелином трепетных губ, несмелых рук, и нежно кусать плечо, без остатка растворяясь в горячем тесном плену...»

Митя с нежданной грустью подумал о том, о чём думал сегодня днём. Что так или иначе, он возвращается в старую колею страсти лишённой любви. Словно бы некая центробежная сила вновь и вновь выталкивала его кораблик из спокойных заливов и тихих фьордов в изменчивые волны сексуальных приключений. Под налётом элегантности хороших манер с некой долей женственности он всегда оставался охотником. И вновь осознано двигался вперёд в поисках чувственных наслаждений. Митя этим вечером собирался раскинуть свои сети в театре. Только надо было ещё заехать домой переодеться — после встречи в ресторане он хотел избавиться от этого налёта респектабельности. Его пальто отправится в шкаф, на сегодня хватит — пришла пора быть оригинальным.

* * *

Он принялся старательно рассматривать затылки и плечи, стараясь ни на ком не задерживать взгляд. Затем обернулся назад. Какие скучные лица. Он буквально чувствовал волны мутной унылости, которую эти люди распространяли вокруг себя. Правильное поведение, сдержанные манеры — как вагоны трамваев скользящие по рельсам. Никаких неожиданных поворотов. Прямоугольные фигуры утром отправились из депо, и на протяжении дня пунктуально проследовали через ряд одинаковых остановок, чтобы вечером оказаться здесь.

Небольшая надежда исходила от взъерошенного юноши в синем пиджаке, который озабоченно крутил в руках театральную программку, время от времени озираясь по сторонам. Но спустя несколько минут на свободное место рядом с ним опустилась рыжеволосая девушка. Она деловито просунула свою руку в изгиб его локтя, словно защёлкнула навесной замок, обозначая всему миру свои притязания на эту собственность. Лицо парня озарилось радостью, но лучик надежды для Мити угас. «Давай, лохматый капитан. Тащи на буксире своё рыжее сокровище», — немного разочарованно подумал Митя.

В следующую секунду он сам почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. «Этого ещё не хватало! — про себя возмутился он. — Вот так-так... Неопределённого возраста, жидкие волосы, воротник усыпан перхотью, даже отсюда видно, и, вдобавок, дурацкий клетчатый пиджак. Мама родная! Вылитый Коровьев! Только треснутого пенсне не хватает. И смотрит на меня так... Будто умирающий от голода на котлету. Дядя, пока ты с удивлением не откроешь для себя парикмахерских, ничего тебе не светит. Хотя и потом тебе ничего не светит, по крайней мере от меня. Ну вот скажи на милость, о чём бы мы с тобой могли говорить? О политике? О ценах на бензин? Я тебя умоляю... В качестве твоего внука я уже староват, а как сын молод. А тебе бы внучка. Сажал бы его себе на колени, и угощал растаявшей конфетой в замусоленном фантике. Как факир доставал бы эту большую приторно-сладкую конфету из кармана своего клоунского пиджака, прямо из уютного гнёздышка старых автобусных талонов и подсолнечных семечек...»

Митя равнодушно посмотрел в сторону клетчатого пиджака, и едва заметно пожал плечами. На редкость неудачный вечер! И спектакль плохой. «Пирамида Хеопса». Ходят по сцене туда-сюда, выясняя, кто чей сын, и кто кому изменял. Главный герой с огромными ручищами делает вид, что курит. Дымит как чайник, не затягиваясь. Да время от времени хватается за голову. Фальшивые эмоции, как и его имитация курения. Только старик-папаша молодец. Сухенький ядовитый старикашка — всю жизнь безнаказанно кутил за спиной жены, и теперь издевается вдосталь. Седой тролль в уютном кресле, с шотландским пледом, накинутым на колени. Посмеивается себе в завитые щегольские усики, и наливает в бокал из хрустального графина клубничный компот под видом ликёра.

Вздохнув, Митя отвлёкся от происходящего на сцене, и уже без особой надежды вновь прошёлся взглядом по рядам. Немного впереди него, справа, сидел молодой человек в бордовом свитере. Но как Митя мог просмотреть его ещё до начала спектакля? Скорее всего, тот просто опоздал к третьему звонку, и пробрался на своё место уже после того, как погасло главное освещение. В полумраке Мите было видно только его плечо, немного левая часть лица и больше почти ничего. Но отчего-то он почувствовал сильное волнение. Митя, не отрываясь, смотрел на его шею, как вдруг тот неожиданно оглянулся. Их взгляды встретились, и обладатель бордового свитера тотчас же отвернулся. Но за этот короткий миг Митя испытал странное и одновременно знакомое ощущение: как будто совсем озябший, в холодном, насквозь ледяном помещении, он наклонился над пламенем камина. Ощутил замёрзшим лицом ласковый жар огня, и почувствовал, как под кожей весенними потоками кровь усилила свой бег. Митя тотчас потерял все остатки интереса к происходящему на сцене, и продолжил рассматривать юношу. Вот он повёл плечами и поправил причёску. Меньше чем через минуту он вновь украдкой обернулся, и его взгляд задержался на лице Мити чуть дольше. Хотя до конца первого действия молодой человек больше не оборачивался, Митя со всей определённостью осознал: это он. Незадолго до антракта Митя увидел как юноша встал, и осторожно стал пробираться к выходу. Через минуту он тоже поднялся со своего места и, деликатно извинившись перед соседями по креслам за беспокойство, вышел из зала.

В холле было пусто, лишь в самом дальнем углу, у окна, женщина средних лет в красивом вечернем платье говорила с кем-то по телефону срывающимся голосом, едва сдерживая эмоции. Митя вздохнул, и направился вперёд, вдоль стен увешанных фотографиями театральных звёзд. Затем повернул налево, и стал спускаться вниз по лестнице, следуя табличкам на стенах в виде указующего перста. Как он и предполагал, юноша был там. Он мыл руки в одном из пяти белых керамических рукомойников. Митя быстро скользнул взглядом по ряду открытых кабинок и, убедившись, что в туалете кроме них никого нет, прикрыл за собой дверь. Юноша сразу заметил его в зеркале, но как ни в чём небывало отключил воду и стал сушить руки. Помещение наполнилось слабым шумом работающей электросушилки. Митя чуть склонил голову, разглядывая его спину.

— Привет, — негромко произнёс он.

— Добрый вечер, — отозвался парень, отключив сушилку.

Он повернулся к Мите. При нормальном освещении стало ясно, что его визави немного моложе, чем вначале подумал Митя. Наверняка даже ещё не студент. Может и школу не окончил. Митя был слегка разочарован — он терпеть не мог возиться с молоденькими. Пугливые, неопытные, они могли доставить массу хлопот. Митя никогда не понимал мужчин, которые сходили с ума по школьникам. Подростковые прыщи, головы полные тараканов, да ещё и вагон комплексов вдобавок. Сомнительное удовольствие близости с подобными экземплярами.

 Больше всего Митя боялся нарваться на девственника, прекрасно помня об одном таком своём опыте. Тот мальчишка выглядел старше своих лет и на людях корчил из себя завсегдатая тусовки. Митя тогда и сам был ещё новичком и по неопытности поверил в его игру, но если бы немного поговорил со своим знакомым, который в тот вечер случайно заглянул на огонёк, ему бы всё стало ясно. Хотя парочка и покинула гостеприимную квартиру, держась за руки, первые зёрна сомнения зародились в сердце Мити, когда за всю дорогу парнишка не проронил ни слова. На попытки Мити его разговорить, тот лишь хмурился и покусывал губы. В гостиничном номере он даже не дал обнять себя, и сразу заперся в ванной. А когда Митя через дверь сообщил ему, что уходит — выскочил как ошпаренный и, повиснув на шее Мити, расплакался, умоляя его остаться. Так в один миг распутная Мессалина превратилась в несчастную и дрожащую Гестию. Ни о каком приятном сексуальном приключении не могло быть и речи. Митя, понимая в какой переплёт он попал, всё же остался с ним до утра. Он как мог успокоил заплаканного беднягу, они по очереди приняли горячий душ, и не зажигая света забрались в постель. Мальчишка дрожал как в лихорадке, поэтому Митя действовал с осторожностью сапёра-подрывника. Трепетные поцелуи сменились осторожными ласками, а потом Митя руками несколько раз довёл его до оргазма, не позволяя парнишке прикоснуться к себе даже пальцем. Когда тот, наконец, заснул, счастливо улыбаясь, рядом со своим первым в жизни любовником, Митя почувствовал себя необычайно глупо, и ещё долго в полумраке рассматривал его лицо. Утром его разбудили поцелуи парнишки. Тот прыгал по всему номеру, прямо-таки излучая радость, успел заказать пиццу, несколько раз признался Мите в вечной любви, и без счёта целовал его губы, шею, плечи, и даже один раз поцеловал манжет Митиной рубашки. Когда они уходили из номера, Мите показалось, будто они прожили в этой гостинице полжизни. Расставшись, он первым делом удалил из своего мобильника телефонный номер, который парнишка буквально силой заставил его записать. Сделав это, Митя ощутил какую-то горькую опустошённость, словно стал вечным должником мальчика, имени которого он так и не узнал.

Вновь испытать подобные переживания Митя не желал ни в малейшей степени.

— Ужасный спектакль, не правда ли? — спросил Митя, разглядывая лицо своей новой симпатии.

— Разве? А мне понравилось, — настороженно ответил юноша.

«Чёрта с два тебе мог понравиться этот балаган», — немного раздражённо подумал Митя. Он уже в глубине души жалел, что повёлся на внешность юноши. Тот был очень в его вкусе. Можно даже сказать, что Митя предпочитал такой тип парней. Светловолосых, с красивыми глазами и склонной к хорошему загару кожей. На одно мгновение мелькнул соблазнительный образ обладателя бордового свитера в непринуждённой обстановке, его обнажённого тела лежащего на постели, на красном, как гроздья рябин покрывале. Митя вдруг загадал одну штуку. Если он для вида будет ломаться, и не сразу согласится поехать с ним, то он устроит этому школяру настоящую трёпку. «Никаких нежностей от меня не дождёшься, — злорадно думал Митя про себя. — Я нынче злой, грубый и циничный. Будет жёсткий догги стайл, натяну тебе на голову колготки, отхлестаю вволю и запрещу плакать».

Митя решил зайти с другой стороны.

— Я тебя раньше здесь не видел, — дружелюбно сказал он. — Не жалуешь театр?

— Да нет... Просто обычно времени свободного мало.

— Ну вот, времени мало, а на проходной спектакль пошёл, — сказал Митя, приблизившись к нему.

— Так ведь каникулы сейчас, — немного нервным тоном произнёс юноша, не отводя от него беспокойного взгляда.

Каникулы. Школа. Худшие его опасения подтвердились. «Ну и фиг с тобой, золотая рыбка! — подумал Митя, подойдя к парню почти вплотную. — Если сейчас отошьёшь, значит так тому и быть».

Он протянул руку и прикоснулся ладонью к стене, рядом с головой юноши. Их лица разделял всего какой-то десяток сантиметров.

— Испугался? — тихо спросил Митя, глядя на губы молодого человека.

— Н-нет... Не особенно. То есть... с чего бы? — прошептал юноша.

Одно долгое мгновение Митя смотрел ему прямо в глаза, представляя себе восхитительную терпкую влагу на кончике языка. Затем вдруг убрал руку и, опустив глаза, виноватым тоном произнёс:

— Ой, прости, пожалуйста. Что-то на меня нашло.

Глаза парня удивлённо расширились.

— Ну что ты!.. То есть я хотел сказать... Всё в порядке!

— Нет, нет. Я в самом деле сожалею. Кстати, меня Митей зовут.

— Андрей, — ответил юноша, неловко пожимая протянутую руку. — Я это... Всё хорошо... Правда.

— Ну вот и славно, — ответил Митя, ополоснул руки, и направился к выходу.

Андрей последовал за ним. Это был решающий момент. Митя явно и недвусмысленно дал понять, что заинтересован им. Даже слишком явно. Если бы ответной заинтересованности не возникло, Андрей пошёл бы своим маршрутом, и Митя воспринял бы это как должное. Могла быть сотня причин. Парень предпочитает другой тип мужчин, может не готов к развитию событий, или наоборот — уже находится в отношениях. Но он пошёл следом за Митей.

Первое действие закончилось, и зрители оживлённо переговариваясь, выходили в холл. Наиболее предприимчивые сразу направлялись в буфет. Митя очень удачно занял место за столиком в глубине уютного помещения, отделанного в историческом стиле. Андрей, как ни в чём не бывало, сел напротив. Он караулил Митино место, пока тот ходил к буфетной стойке. Митя вернулся с двумя порциями кофе по-варшавски, коньяком и шоколадом. Он поставил блюдце с шоколадом подальше от горячего кофе, и наполнил снифтеры коньяком на треть. Андрей помешивал ложечкой с кручёной ручкой свой кофе, благодарно глядя на Митю. В воздухе разлился приятный запах из корицы, кофе и ванильного сахара.

В буфет, галдя и жестикулируя, вошла компания пожилых мужчин весьма колоритной артистичной внешности. Из обрывков их разговора Митя понял, что у того самого старичка, играющего роль бабника и почтенного отца семейства, сегодня бенефис. И поздравить его пришли коллеги по актёрскому ремеслу. Немало не смущаясь отсутствию самого виновника торжества, они решили провести нечто вроде репетиции предстоящего фуршета, и заполнили несколько столиков бутылками и фужерами.

Митя улыбнулся, посмотрев на них, и сказал шёпотом Андрею:

— Сегодня здесь цвет театрального общества, и намного интереснее, чем всё происходящее на сцене.

Андрей тихо рассмеялся, держа на уровне губ кофейную чашку, и Митя ещё раз обратил внимание на его красивые руки.

— А самый разгуляй начнётся после окончания спектакля, когда мы все уйдём, — ответил Андрей.

— Это уж точно, — сказал Митя.

Допив кофе, они взяли бокалы с коньяком.

— У тебя ведь выпускной класс? Куда думаешь пойти после школы? — спросил Митя. — Если, конечно, это не секрет.

— Да какой там секрет... В универ буду поступать, — ответил Андрей, согревая в ладонях снифтер с коньяком. — А ты чем занимаешься?

— Всем понемногу и ничем конкретно. В аспирантуру думал идти, да расхотел, — не задумываясь, сказал Митя. — Давай выпьем за твоё удачное окончание школы, и поступление.

Они чокнулись с тонким звуком поющего хрусталя. В этом буфете даже бокалы были хрустальными. Щёки Андрея порозовели, когда он сделал несколько глотков. Он совершенно успокоился, и уже чувствовал себя более раскованно. Они поговорили об искусстве и музыке, потом о невесёлых школьных буднях, найдя в этих временах разочарований и унылости много общего.

— Прости, — негромко сказал Митя, — можно задать тебе один нескромный вопрос?

Андрей элегантно закинул ногу на ногу и слегка откинулся на спинку стула.

— Можно.

— У тебя есть кто-нибудь?

— Нет, — после короткой заминки тихо ответил Андрей. — Какое-то время назад был, но мы расстались, — добавил он, предугадывая возможный следующий вопрос Мити.

Тот немного вздохнул.

— А твои родители? Они в курсе?..

— О чём ты говоришь, — почти шёпотом сказал Андрей. — Я даже представить себе боюсь, что будет, если они узнают... Вот, собираюсь весной съехать от них на съёмную квартиру, только денег пока маловато. А то как-то достало всё это...

Митя прекрасно знал, как «всё это» может достать. Бесконечные серые будни, идиотские подколки одноклассников, ничерта ещё не знающих, но нутром чувствующих, что среди них затаился чужак. Минуты, часы и дни тупой зубрёжки, и невесёлые мысли о том, почему он родился человеком, а не куском мела, или поролоновой губкой у классной доски. Показательная экзекуция от главного школьного хулигана, его жирное тело пахнущее конюшней, тяжёлые кулаки и твёрдый асфальт, покрытый плевками и окурками. Разбитые в кровь губы, кабинет директора, ненавидящий взгляд классной и домашние скандалы.

— Иногда чувствую себя как в западне, — продолжил Андрей. — Одно хорошо, что недолго осталось.

Он замолчал, и сделал основательный глоток. Отчего-то эти вопросы вывели его из душевного равновесия. Наверное потому, что он уже длительное время запретил сам себе думать о таких вещах. Ещё в юности, как только пришло осознание что он не такой как все, Андрей ревностно оберегал свою тайну. Немногочисленные друзья, родственники и родители — он не мог довериться никому. Эпизодические встречи происходили, как правило, в самых случайных местах. Только с незнакомыми людьми он на время становился самим собой. Эта двойная жизнь, вначале воспринимавшаяся им как временное явление, вскоре стала частью его натуры. Его чувственность словно породила на свет две разные личности, а разум смирился с этим. Но с некоторых пор Андрей стал ощущать нехватку чего-то. Удовлетворение плоти сменялось упадками духа. Последний его любовник — неулыбчивый сероглазый шатен, который был ниже его ростом — подвёл явственную линию, подчёркивающую неполноценность таких отношений. Он всегда брал Андрея с жадностью голодного зверя, и тот без оглядки отдавался этой страсти, принимая похоть за привязанность, а вожделение за влюблённость. Он принадлежал своему мужчине безраздельно. Тому стоило лишь набрать телефонный номер, или скинуть сообщение из одного слова на мобильник, как Андрей с готовностью мчался на другой конец города. Его женственная натура безропотно позволяла чужим рукам ввергать себя в самые крайние проявления страсти, граничащей с унижением. Но однажды он будто увидел себя со стороны. Увидел своё дрожащее от утреннего холодка тело в беспорядке скомканных простыней безлюдной чужой квартиры, и внезапно он словно прозрел. Тогда-то Андрей и расплакался от унижения и жалости к себе. Всё это время он безвозмездно сдавал в аренду собственное тело, а его личность, он сам, были никому не интересны. Он-то считал, что пользовался мужчинами так же, как они пользовались им, но это была неравная игра. Они отщипывали по кусочку от его чувств, пока от них почти совсем ничего не осталось. Его самолюбие, его гордость были задвинуты им в самый дальний угол, и в итоге бережно хранимый идеал любви оказался весь покрыт грязными отпечатками пальцев. Андрей оставил своего любовника, и тот, мгновенно найдя себе нового спутника, попросту исчез, как будто всё это время был призраком и не существовал вовсе. Место второй тайной жизни прочно заняло постылое одиночество. На девятнадцатом году жизни Андрей ощущал себя полным банкротом. А как бы он хотел для себя другого будущего. Грезил просыпаться на рассвете в нежных объятиях, и вместе радоваться наступающему новому дню. И сколько раз он несмело мечтал о таком человеке, который любил бы не телесную оболочку, называемую его именем, а его сущность, его самого. Эту маленькую вселенную, целый мир умных и живых мыслей, омываемый океаном чувств и эмоций.

И вот теперь этот парень, который вначале ему совсем не понравился, разом пробудил от спячки все его надежды. После своего последнего и самого болезненного расставания, Андрей порвал все связи и со своими приятелями. Несколько дней его телефон не умолкал, а на почту и в твиттер шло множество посланий от самых разных парней — недолговечных плодов шапочных знакомств. Людей, чьи лица он помнил, но некоторых имён попросту не знал. Ещё через пару дней поток посланий заметно иссяк, а через неделю прекратился совсем. Вначале Андрей был вполне удовлетворён этим, так как внезапно обнаружил у себя уйму невесть откуда взявшегося свободного времени. Позднее удовлетворение сменилось досадой — он как будто перестал существовать для них всех. Он по-прежнему занимал физическое пространство в этом мире, но стал человеком-невидимкой. Его добровольное исчезновение не вызвало абсолютно никаких изменений ни в чьей судьбе.

Андрей прикоснулся пальцами к векам глаз. Митя поставил на стол свой опустевший бокал. Он не мог не заметить, какие эмоции вызвал в юноше его простой вопрос.

— Что-то случилось? — участливо спросил он.

— Пустяки. Ресница попала, — солгал Андрей.

Митя вдруг остолбенел: доставая носовой платок, Андрей положил на стол миниатюрную книгу.

— Что это? — спросил Митя.

— Ты о чём? Ах, это... Сборник японских сказок, карманное издание. Я наверно кажусь тебе чудаком. Здоровый лоб, а сказки читаю, — смущённо сказал Андрей.

Митя отрицательно помотал головой. Его поразила обложка красивой книги. На тёмно-синем фоне серебром было вытеснено изображение дракона. Расправив крылья, он летел над горами. Крылатый дракон, который бывает лишь в сказках. И змее можно приделать крылья, и любовь может найти внезапно, в лабиринтах житейских коллизий... Митя только вздохнул — это просто алкоголь. Ну ещё приятный собеседник, чего там отрицать. Даже очень приятный, милый и скромный.

— Извини, — вывел его из задумчивости голос Андрея, — можно я тоже спрошу тебя кое о чём?

— Конечно, — беззаботно ответил Митя.

— А у тебя... То есть я хотел сказать... ты свободен?

Митя опустил взгляд.

— Видишь ли, я не сторонник длительных отношений.

— Ах, вот как...

Андрей попытался улыбнуться, разыгрывая добродушие, но Митя успел уловить в его взгляде что-то похожее на застарелую боль.

«На что я, собственно, надеялся? — подумал Андрей. — Что одинокий незнакомец окажется тем самым человеком? Какая детская наивность. Ведь с первого взгляда было понятно, что ему нужен только секс, и продолжения не будет. Ведь он снял меня. Просто и привычно снял девочку на вечер. Пользуется своей внешностью как скорпион жалом. Но у него такие пальцы, и такие губы... А самоуверенный какой! Пошёл сюда молча, и я следом за ним потопал. Как телёнок на верёвочке. Разве он сказал мне: «Как насчёт кофе?». Ничего подобного, просто молча пошёл. Почему же я пошёл за ним? Почему сижу здесь? И как он вёл себя в самом начале, будто мысли мои прочёл. Ещё немного, и затащил бы меня в кабинку, там, внизу. Мог бы? Не знаю. Наверное. А я? Разве бы я сопротивлялся? Отсос в театральном туалете... Боже мой, как низко я пал!.. Ещё и спектакль этот дурацкий... Но дома находиться уже нет возможности. Просто нет сил. В четырёх стенах, вместе с ними, а по сути одному. Я хочу поцеловать его... Не надо мне больше пить...»

— Не то чтобы я относился к отношениям легкомысленно. Просто так получается, — продолжил Митя, запоздало удивившись тому, насколько виноватым тоном произнёс он эти слова.

Андрей быстро взглянул на него, и склонил голову. Он ничего не ответил Мите, но это молчание значило куда больше, чем любые возможные попытки сгладить острые углы этой темы. В этом молчании были и невеселые утренние раздумья Мити, и все противоречивые мысли Андрея.

Митя ощутил единство с ним. Почувствовал эту общность — терзавшие его сомнения, неуверенность, разочарование. «Он ведь совсем-совсем несчастен, этот симпатичный мальчик. Хотя почему я счёл его симпатичным? Сам не знаю. Обычный парень, каких тысячи. Но что-то в нём есть. Может быть я вижу в нём себя? Такого, кем был ещё десять лет назад. Тогда мне тоже все сверстники казались глупыми и ограниченными пустышками, переполненными юношескими гормонами. Ах, как я сходил с ума по красивым актёрам, отважным героям романов, и так же искал общества парней старше себя». Митя почувствовал жалость к нему. И даже не жалость, а какое-то странное чувство то ли не сожаления, то ли бессильной горечи, почти вину. Словно бы жалел сам себя, изливая на этого юношу свои когда-то выплаканные слёзы. «Это ужасно. Мы все движемся по замкнутому кругу. Вот и он, в свою очередь, угодил в ловушку собственных иллюзий. Начал строить свой прекрасный замок с высокими стенами, стрельчатыми окнами, подъёмными мостами и башенками под развевающимися цветными штандартами на высоких шпилях. Толпы празднично одетых горожан кричали «виват!», а земля уже начала предательски осыпаться под ногами, как песочное печенье. Стены шатались, и башенки летели вниз. И вот уже стоял перед глубоким обрывом одинокий маленький рыцарь в бордовом свитере, пеший, без доспехов, и холодный ветер развевал его светлые волосы. Вокруг была только безжизненная пустыня, похожая на лунный пейзаж, и самый глубокий на свете обрыв, прямо у его ног. Да, он несчастен. И я никак не подхожу на роль утешителя. Я не в состоянии утешить самого себя, разобраться в собственной жизни. И я ничем не смогу помочь ему. Не сумею. Нет, невозможно. Что... Что же я делаю?..»

Мите лишь с удивлением оставалось наблюдать, как его второе «я» легко сбросило с плеч заскорузлое одеяние, состоящее из стремления к спокойствию любой ценой, обыденного лицемерия, невозмутимости к чужим проблемам, лёгкого цинизма и равнодушия. Всего того, что мы называем рассудительностью и житейской мудростью. Он словно обнажил своё тело, избавившись от всего этого. Распахнул для целого мира врата собственного сердца — неудовлетворённого, ищущего, и уже немного тронутого ржавчиной несчастья. Митя отодвинул свой пустой бокал, и положил свою ладонь на руку Андрея, ощутил тепло его кожи. Словно беззвучно говоря: «Я такой же, как и ты — планета в синем бархате ночи. У меня нет ни крылатого коня, ни волшебного меча, лишь звёздный плащ неба за плечами, с нарисованными солнцами и кометами».

Это прикосновение вызвало у Андрея целую череду быстро сменяющих друг друга образов. Он вдруг с небывалым желанием захотел ощутить эти руки у себя на плечах, захотел почувствовать прикосновение тела Мити, приятную тяжесть этого тела. Никакой грубости, только нежную силу. И ещё испытать это долгожданное чувство уверенности и спокойствия. Пусть даже вновь обманываясь, но испытать его. Сегодня, завтра, всегда. И чтобы не расставаться. В сотый, в тысячный раз умножая свои бесконечные расставания. Андрей слегка сжал Митины пальцы, также беззвучно отвечая: «У меня было нечто поистине прекрасное. То, что я бездарно растратил и промотал, настоящее сокровище, которое сейчас кажется лишь сном, игрой воображения, и теперь нет ничего, чтобы я мог принести тебе в дар. Я могу отдать только себя. Это ничтожный подарок, но это всё что у меня есть...»

Это было простым прикосновением их рук, но оно было сродни магии и волшебству. Невидимая небесная динамо-машина, изрыгая электрические разряды и громыхая оглушительнее любого грома, испокон веков рождала гениальные идеи и мысли о мелких пакостях, самые светлые мечты и чёрную меланхолию, детские сны и вечное забвение, без устали распространяя их по всему свету. Окутанная золотистым паром, утопая в розовых облаках, она наобум посылала в светлые головы блистательные догадки, похожие на солнечных зайчиков, так что оставалось лишь хлопнуть себя по лбу, и воскликнуть: «эврика»! Или наполняла злодейские умы чёрными мыслями, копошащимися и извивающимися как черви. И вот теперь её разряд через это прикосновение рук мгновенно спаял два сердца, две странные детали, которые не подходили ни к одному механизму. Соединил их самой прочной силой в единую конструкцию. Иногда эти ослепительные шипящие молнии разбивали влюблённые сердца в пыль, разносили их вдребезги на зеркальные осколки. Но время от времени и соединяли их, и тогда мёртвое становилось живым, сгоревшая в пепел трава начинала расти сквозь вековые камни, а упавшие с небес на землю птицы вновь расправляли крылья и поднимались ввысь.

Антракт подошёл к концу, буфет опустел, а Митя всё так же безмолвно держал ладонь Андрея в своей ладони. Через некоторое время они вернулись на свои места, но до конца спектакля, до финальных аплодисментов и поклонов актёров, обоих не покидало странное чувство. Словно их пробудили от глубокого сна, или достали со дна замёрзшего озера, взломав лёд. Извлекли на свет из ледяной зеленоватой пещеры, из объятий вечного холода, который за столетия превратил их тела и души в некое подобие стекла, так что теперь даже малейшее движение их мыслей издавало тонкий звук хрустального камертона. Они не могли понять, пока не зажёгся свет, и в честь бенефицианта не отзвучали овации, почему они должны сидеть в этих креслах, разделённые какими-то фигурами, похожими на размытые бесформенные сгустки серого тумана.

У Андрея горели щёки, сжав руками подлокотники кресла он беспомощно смотрел на сцену совершенно не осознавая происходящее, и мог лишь растерянно улыбаться. Митя, сцепив пальцы, смотрел прямо перед собой, чувствуя себя так, словно бы он только что вышел из умопомрачительного аттракциона, невероятной карусели, самой быстрой в мире. Театральная люстра, огни рампы, мелькали перед его взором самыми немыслимыми вспышками света. Они оба немного пришли в себя лишь в фойе. А в очереди у гардероба смогли, наконец, говорить.

— Где же твоё пальто? — удивлённо спросил Андрей, облачаясь в короткую шубку из искусственного меха. — Вьюга же на улице!

— Вот ещё, пальто таскать из-за лёгкого снежка. Я так зиму выгоняю.

— Что?

Митя в ответ улыбнулся, поднимая воротник своего тёплого шерстяного пиджака и наматывая шарф. Андрей подумал, что это самый длинный и роскошный шарф, который он когда-либо видел. Там были изображения эскимосов и индейцев, связанные из цветных нитей. Их вигвамы и иглу, солнце и луна, духи предков в пирогах, рыбы в небе посреди звёзд, и множество других мелких деталей.

— Просто в упор зиму не замечаю, она стыдится и быстрее уходит. А то ещё долго будет гостить, и всё из-за всех этих польт и польтов, ха-ха!..

— Ну ты даёшь, — восхищённо пробормотал Андрей. — Видывал я разных чудаков, но такого как ты ещё не встречал.

Митя не ответив, посмотрев в чёрные окна на беспокойную зимнюю круговерть. Тревожную и какую-то гнетущую. «Ничего ты ещё не видывал, дурачок мой любимый, — вдруг с нежностью подумал он. — Весь этот конченый мир похож на базарное представление с наспех сделанными ярмарочными куклами. Белое полотно по центру и чёрные леса во все стороны. На светлой полянке водят хороводы потешные зверушки. Милые и беззащитные. А по лесам рыскают волки. Звери лютые под бумажными масками с картонными зубами. Ты один на один с ними. И проси Иисуса, Аллаха, Будду, всех богов Олимпа, молись хоть колесу от телеги на дороге. Заклинай кого хочешь — только бы они уберегли тебя от встречи с волками».

Мите вдруг вспомнилось: тёмное, мохнатое как овчинный полушубок надетый наизнанку. Красная машина «Вольво», жаркая, пропитанная запахом французских духов, безумно дорогих и вульгарных. Настойчиво липнущих к коже как свиной жир. И во всём этом лицо. Холодное и по-своему даже красивое. Красивое, как может быть красивым в последний миг жизни светлая полоса лезвия гильотины. Лицо его волка в овечьей шкуре с зубастым рылом. Как это было давно, словно в прошлой жизни.

Андрей заметил, как затуманился Митин взгляд. Он вдруг отчётливо захотел, чтобы Митя обнял его, прямо здесь и сейчас. Наплевав на недоумённые взгляды окружающих. И укрыл хвостами своего чудесного шарфа. Хотя бы чуть-чуть.

В этот вечер Андрей пошёл в театр от безысходности. Он вообще больше любил балет, но билеты на хорошие места в это время было достать нелегко, а он чувствовал, что если немного не отвлечётся, не развеется в обществе случайных людей, то всё может кончиться плохо. Началось это с месяц назад. Заведение было очень шикарным, со специальными людьми на входе, но его лицо запомнили, когда несколько раз его бывший назначал там свидания, — и охранники беспрепятственно пропустили Андрея. Он устроился очень уютно, на полосатом диванчике, попивая ароматный земляничный чай из большой кружки. Ему казалось символичным потратить последние деньги, оставшиеся от его мужчины именно в этом месте. Чтобы ничем не быть обязанным даже воспоминанию о нём. У Андрея и в мыслях не было познакомиться здесь с кем-нибудь. Поэтому сидел он просто так, бездумно коротая время и предаваясь невесёлым размышлениям. А потом обратил внимание, что выбрал себе место на свету, в то время как все диваны у стен были скрыты тенями. На диванах сидели разные люди, наверняка одетые очень дорого. То тут, то там ярче разгорались пятнышки сигарет, или мелькал отблеск бриллиантового перстня. Слышался шелест их голосов, приглушённый смех, но лиц не было видно. Даже когда вспыхивал огонёк зажигалки у очередного закуривающего. Как будто пустые костюмы с брюками и туфлями смогли принять форму человеческих фигур, и приехать этим вечером сюда. То ли от усталости, то ли от внезапно нахлынувших воспоминаний о балете «Щелкунчик», который он смотрел ещё весной, Андрею почудилось, что из пустых пиджачных воротников осторожно высовываются косматые крысиные головы. Что это вовсе не люди окружают его, а полчища голодных крыс, напяливших людские костюмы. Он даже зажмурился от этого нехорошего чувства, а когда открыл глаза, увидел, что его руки, держащие кружку, мелко дрожат. Если бы чая не осталось меньше половины, Андрей бы пролил его на себя. А второй случай произошёл неделю назад. Он шёл домой поздно вечером с занятий, и буквально нос к носу столкнулся с двумя типами, которые шагали навстречу, нарочито разбрасывая ботинками по сторонам снежную кашу, и сунув руки в карманы одинаковых чёрных курток. Отступать было поздно, и Андрей, опустив взгляд, попытался пройти мимо. Один из парней ощутимо толкнул его своим плечом, а второй громко произнёс оскорбительное слово. Потом они оба оглушительно расхохотались. Немногочисленные прохожие сочувственно смотрели на Андрея, а он лишь поправил сумку на плече и, не ускоряя шага, пошёл прочь. Но в эти несколько секунд его буквально окатило волной испепеляющей ненависти. Это ощущение было ему так малознакомо, что он даже не понял что происходит. Он зашёл в первый попавшийся переулок, опёрся рукой о стену, и принялся есть снег с подоконника чьего-то окна, пытаясь успокоиться. За стеклом сидела большая старая белая кошка, с интересом разглядывающая его. Андрей посмотрел на неё, затем поднял голову, глядя в ночное зимнее небо. Эта вспышка ярости не переросла в неконтролируемую агрессию по отношению к тем двоим дуракам только чудом. Тогда-то Андрей понял, что ему надо побыть среди людей, сходить куда-нибудь. Куда угодно: на выставку, в театр, хоть в цирк. Потому что иначе одиночество сломает его. Расплющит как консервную банку. Добровольная самоизоляция начала медленно превращаться из лекарства в болезнь.

Лицо Мити было так близко. Лицо человека, который вновь вернул ему то, что последний год он тщетно пытался пробудить в себе. Это слово, которое потеряло для Андрея всякий смысл, стало тенью цветка засушенного между страницами книги, превратилось в футляр без содержимого, в непонятный набор символов. Это была надежда. Андрей вновь надеялся. Ещё пока робко и несмело надеялся, что жизнь его вновь обретёт смысл.

— Варежек у тебя, конечно, тоже нет? — тихо спросил он Митю.

— А вот и не угадал, — смешным голосом ответил тот. — У нас для сестрички есть рукавички!

С этими словами Митя надел пару белых старомодных вязаных варежек с синими снежинками. Натянул до самых бровей шапку и посмотрелся в зеркало.

— Вот теперь — вперёд!

Подхватив под локоть Андрея, Митя устремился к дверям. Вьюга закружила их, и вместе с остальными людьми погнала по широким ступеням вниз. По счастью через несколько минут рядом остановилось такси. Митя приоткрыл дверцу и сказал водителю адрес. Затем обернулся к Андрею.

— Мы можем поехать ко мне, или я отвезу тебя домой. Решай сам.

Митей вдруг овладела странная апатия. Сколько раз он корил себя за это. В такие минуты он был похож на опаздывающего пассажира. Который бежит изо всех сил, но в самый последний момент, уже почти достигнув цели, внезапно замедляет бег, переходит на шаг, и лишь делает безнадёжный взмах рукой, провожая взглядом уходящий автобус, который бы его обязательно дождался. Светящиеся тёплым янтарным светом окна исчезают вдали, а одинокий пассажир остаётся на остановке, среди мокрых деревьев, под дождём, в серой пелене наступающих сумерек. Когда надо было сделать последний шаг, ухмыльнуться, сказать скабрезную шуточку развязным тоном, Митя как будто самоустранялся. Словно бы всё происходящее касалось кого угодно, но только не его. Вот и сейчас он молчал и досадовал на себя. Потому что сказал безликое: «решай сам», вместо того чтобы ездить по ушам, и врать с три короба, как легко и непринуждённо делали некоторые.

«Что же мне делать? — лихорадочно думал Андрей. — У него такой взгляд... Когда он посмотрел на меня первый раз, я как будто заглянул внутрь тёмного погреба. Но... Не знаю отчего, я чувствую, что в этот раз всё будет по-другому, и он не обидит меня. Я не хочу опять остаться один. Не хочу, чтобы вот так всё закончилось».

Он колебался скорее в силу привычки, чем из-за неуверенности. Привычка к неизбежному фиаско, к скорому концу всего хорошего, стала для Андрея естественным чувством. Лучше не питать никаких иллюзий, и получить в конце концов закономерное разочарование, чем витать в розовых облаках в итоге разбивая себе лицо в кровь. Он привык быть аутсайдером в делах любви. Но одновременно Андрей был очень удивлён Митиной отстранённостью. Обычно всё было иначе. Когда он уезжал из клубов и кафе, его ночные друзья, не стесняясь, обнимали его плечи или за талию. Проводили чуткими и жадными пальцами по его бёдрам. Не то чтобы ему были неприятны эти прикосновения, он воспринимал их как нечто само собой разумеющееся. Как знаки их законных притязаний на него, на теперь уже их соблазнительную собственность. Ведь они не шли ни в какое сравнение с тем, что предстояло испытать его телу в ближайшие несколько часов. Теперь он понимал, что тогда ничем не отличался от говяжьей туши вздёрнутой на крюк перед деловитыми взорами базарных покупателей. Но Митя поступил иначе. Он давал ему свободу выбора. Невероятную, немыслимую свободу без фамильярных объятий. Митя воспринимал его как равного, и сейчас они были скорее братьями, чем любовниками.

Водитель что-то сказал сердитым голосом. Митя сделал успокаивающий жест рукой, и вопросительно взглянул на Андрея.

— Нечего тут стоять, — решительно ответил тот. — А то окончательно в снеговика превратишься. Едем к тебе. Ведь должен же я узнать, как живёт изгоняющий зиму...

В такси всё было как обычно: по радио хриплый голос орал блатную песню, немного пахло бензином, под зеркальцем заднего вида болтался на верёвочке розовый слоник с ярлычком «Изготовлено в Китае», а водитель раздражённо ворчал, когда перед перекрёстками загорался красный, и приходилось тормозить. Андрей прижался к Мите, который сидел прямо, и склонил свою голову ему на плечо. Им двоим было так уютно на заднем сидении в этом душном, рычащем автомобиле, что шофёр с его тюремной музыкой словно оказался за невидимой преградой. За тысячи километров от них.

— Я не знаю отчего, но мне так славно, — прошептал Андрей на ухо Мите.

— Андрюша, хороший мой... — тихо ответил Митя, наслаждаясь исходившим от него теплом.

Снег на волосах таял, и эти торчащие в стороны влажные волосики придавали лицу Андрея необычайно милый вид. Митя смахнул с его рукава уцелевшие снежинки.

— Такая вьюга, что не знаю даже, когда домой попаду, — счастливо улыбаясь, ответил Андрей. — Ой, надо позвонить...

Он достал мобильник, и сделал звонок домой, сказав, что уже поздно, и придётся заночевать у приятеля. Потом позвонил приятелю, чтобы договориться с ним о возможном звонке от родителей, обеспечивая себе алиби.

Митя посмотрел в окно на метель. Белые клочья взмывали вверх и разлетались в стороны. Метались по сторонам, закручиваемые ветром в смерчики. Двигатель ровно урчал, и машину немного заносило на поворотах. Он уже знал, что не будет груб и циничен, как он не был грубым ни с кем и никогда. Неизвестно что будет завтра. Может это внезапно возникшее, такое необычное чувство рассеется как наваждение, но сейчас он боялся даже глубоко вдохнуть, чтобы не спугнуть своё счастье. Чтобы не исчез подобно призрачному видению вдруг ставший таким нужным человек, который сидел рядом.

Большие изменения в жизни не сопровождаются праздничным салютом и торжественным громом литавр. Все великие перемены начинаются с малого. Хотя бы с внутреннего голоса, который, лаская слух, теперь шептал такие долгожданные слова: «Кажется, я люблю... Люблю».

Настроение у обоих было замечательным, а ведь вечер по-настоящему только начинался. По радио, наконец, закончился концерт по заявкам для осуждённых условно и отбывающих пожизненное, угрюмый ди-джей сдал смену весёлому напарнику, и сразу же приятный голос в эфире запел: «Let It Snow! Let It Snow!..»

 

Сентябрь-декабрь 2012

Кальян

Автор: Kyoto kid
Фэндом: J-rock
Пейринг: Dir en grey
Жанр: фантасмагория
 

Текст написан при помощи зелёного чая, льда,
ароматных палочек и альбома Around The Sun.

Глупые поступки всегда следуют за дурацкими идеями. Эта идея — закатиться в очередное новомодное заведение, пришла в голову Каору. Хотя какое, спрашивается, может быть продолжение вечера, если сегодня столько вламывали? Если после многочасовых репетиций Дай начинает путать аккорды, Кёшка вопит, что уже ничего не соображает, а Шинья... Наш тихий страдалец будет геройски молчать, хотя с одного взгляда ясно — пора на сегодня заканчивать. Уже просто нет сил, ни физических, ни душевных. Моя башка словно набита ватой, и хочется, наконец, тишины и отдыха.

И вот, когда время далеко за полночь, и по коридорам студии, зевая, уже слоняется сторож — самое время сматывать удочки. Так нет же! Этот мучитель накануне отыскал новый ультрамодный кабак. И прости-прощай заслуженный отдых. Искательные взгляды в глаза, увещевания, уговоры, и даже угрозы. И всё это ради чего? Чтобы всем вместе надраться. Как малолетки, ей-богу.

Ирония судьбы: берлога в стиле вновь ставшего модным чикагского хай-тека, оказалась забита под завязку. А забронировать места заранее этот умник не удосужился. Все просто дар речи потеряли. Только Кё сказал одно очень ёмкое слово, удивительно точно описывающее эту ситуацию. Стоим там, значит, как дураки, а люди знай себе — заходят и выходят. Вот только нам туда путь заказан. Да пропади оно пропадом, право слово! Душно, небось. Шум, сутолока. И пиво наверняка дрянное, не говоря про всё остальное. Только и форсу, что иностранец-архитектор руку приложил, здание снаружи сверкает как шизофреническая рождественская ёлка, и охранники спесивые губу выпячивают. Клоуны самые настоящие, тоже мне «Студия 54». Ничего, голубчики! Через месяц-другой откроют очередной модняцкий хромировано-неоновый трактир, и вся ваша публика туда мигом дезертирует. И не будут трястись под оглушающее техно девочки с флуоресцентной помадой на губах, манерные мальчики, от недосыпания похожие на вампиров, да ещё кое-кто. Разменявшие шестой десяток, снисходительно-усталые мужчины, которые в жизни не танцевали, и им решительно всё равно где потягивать свои коктейли. Лишь бы ценник на выпивку не опускался ниже десяти тысяч монет, кабак был раскрученным, да под рукой были плечи и коленки очередной мисс-сентябрь. Тьфу, пропасть! Но до чего же внутрь попасть охота! Тем более что сегодня танцуют два парня. И судя по оживлённому обсуждению в очереди перед входом — настоящие знаменитости.

 А у Каору новая идея: идти гулять. Ну что ты будешь делать? Как в старые времена, будем партизанить на улице. Витрины, витрины, весёлые заведения. Толпы людей, как мы, праздношатающихся. Блестящие борта автомобилей снуют туда-сюда. Лимузины, да такие длинные, что пока едут рядом, глядя в лаковое отражение можно вполне успеть намарафетить лицо. А народу-то сколько! Даже рядом нет возможности идти, всё время кто-то отстаёт. Ой, Шинью совсем затолкали. Горе моё, иди сюда! Держись рядом. Вон, бери пример с Кёшки: шагает уверенно, руки в брюки... Ох, ты! Гляньте-ка, парни, на этих двоих в военной форме! Да, да! На тех самых. Ну и вид! Как с фронта. Кого только не встретишь в такое время у модных заведений... Что это там Каору семафорит руками? Опять кабак?! Вроде нет. Магазин? Нет, не то. Кальянная, ха-ха! Совсем спятил. А впрочем, это даже забавно. Арабская ночь, или турецкое царство. Завалиться на пёстрые подушки, и смотреть на мир через клубы ароматного дыма, а вокруг... Дай, ну перестань уже меня за рукава хватать! Что за ребячество? А фасадик ничего, симпатичный.

Ну, что? Заходим?

Пошли-и-и...
 

* * *

Пещера Али-Бабы. И пожилой хозяин один стоит сорока головорезов. Какое брюхо. Яркие шаровары, туфли с загнутыми носами. А голова лысая, что твоё колено. И кланяется, кланяется, как заведённый. Такой подвижный, хотя и жирный.

— Добро пожаловать, дорогие гости!

Ух ты, какое необычное место. Просто сказки тысяча и одной ночи. Персидские ковры, занавески. С потолка красивыми складками свисают шали, а на стенах намалёваны пёстрые узоры. И тишина. Шум улицы остался снаружи.

— Что будет угодно моим дорогим гостям?

Каору немного смущён.

— Нам бы кальяна попробовать... хотелось.

Хозяин само воплощение радушия и желания угодить.

— Ну разумеется, разумеется! Располагайтесь, мои драгоценные. Но для начала, не выпить ли дорогим гостям кофе?

— Э... да! Кофе, это отличная идея.

Мы рассаживаемся кто где, с интересом озираясь по сторонам. Лишь Шинья неуверенно смотрит на большую подушку в форме полумесяца.

— А сюда можно сесть?

Блестящие глаза пронзают его взглядом.

— Ты можешь сесть где только душа пожелает, отрок дивный.

Ого! Какие словеса. И каким голосом сказаны. Дай прыскает в кулак, и мы все ухмыляемся. Шинья заливается краской, и опускается на подушку. Хозяин исчезает за занавесками, и вскоре материализуется с небольшим подносом из белого металла с чернением, на котором кругом выстроились пять чашечек и невообразимой формы кофейник.

— Посуда будто из музея, — негромко говорит мне Каору.

— Это из Мешхада, времён династии Сефевидов, — как бы между делом произносит хозяин.

Ну и ну. Эти названия нам ничего не говорят, но видно, что вещи старинные.

— А вот меня никто и никогда дивным отроком не называл, — внезапно говорит Кё, машинально доставая сигареты, и пряча их обратно в карман.

Все смеются, лёгкая неловкость от этого необычного места постепенно проходит. Хозяин, по очереди обводя нас хитрыми глазами, разливает кофе по чашечкам. Полные руки с коротенькими пальцами будто порхают над подносом. Он очень ловкий, этот стареющий толстяк. Даже удивительно, ни одного лишнего движения. Тонкий носик кофейника поочерёдно наклоняется над чашками. Слышится нежное журчание, а комнату наполняет восхитительный аромат.

— Кофе из Дамаска. Любимый сорт султана Аль-Малика, — с серьёзным видом говорит он.

Дай подмигивает Кё, и насмешливо произносит:

— Так может султан пил его из этих самых чашек?

Жирный араб смотрит на него, и маленькие глазки его подёргиваются лаком.

— Твоя проницательность сравнима лишь с твоей красотой, услада моих очей, — раздаётся его тягучий, низкий грудной голос. — Досточтимый султан, правитель как жестокий, так и великодушный, изволил отведать его не далее чем вчера. Здесь. Восседая на этих самых подушках.

У меня захватывает дух. И от запаха кофе, и от этого голоса. Дай смущённо опускает голову, и смотрит на коричневую пенку ароматного напитка. Мы замолкаем, отдавая дань вкусу кофе. Он бесподобен. Я даже закрываю глаза от удовольствия.

«Шутник-самоучка. Султан у него был, как же. Но кофе просто обалденный. Нужно запомнить это место», — медленно сменяя друг друга, двигаются мои мысли. Вдруг, хозяин переводит на меня взгляд, и тихо произносит:

— Джамиль... — и следом, — ахмак.

Я торопливо допиваю свой кофе, чувствуя, как горят уши. Ну что у этого толстяка за способность вгонять нас в краску? Сказал, небось, гадость и радуется, что я не понимаю.

Всё тело охватила приятная расслабленность. Мы лениво наблюдаем за тем, как кофейник с пустыми чашечками и подносом незаметно исчезли, а хозяин возится с высоким и неуклюжим кальяном. Он заливает в колбу белую жидкость со льдом, по-видимому молоко. Затем вновь уходит, и тут же возвращается с большим блюдом фруктов в одной руке, и кожаным мешочком в другой.

На меня накатывает странное чувство. Ещё полчаса назад мы все вместе стояли перед тем шикарным заведением, а сейчас будто оказались в другой стране. Даже в другом веке. Конечно, это следствие усталости, и просто самообман, но всё-таки удивительно. Как и когда произошла эта необычная метаморфоза? Наше превращение. Растерянных и огорчённых там, и расслабленных, почти ко всему безразличных здесь. Как это случилось? И почему мы спокойно возлежим на подушках, лениво наблюдая за действиями хозяина. Просто смотрим, вместо того, чтобы схватив его за руку, заорать в лицо: «Ты лжёшь! Ты лжёшь нам, негодяй!..»

Потому что это невозможно. Немыслимо, чтобы бесценная посуда, место которой в Лувре, или Британском Музее, находилась здесь. Пить из неё кофе, всё равно что использовать по назначению золотой ночной горшок Людовика XlV. У кальяна тоже настолько древний вид, что его, как драгоценную реликвию, вполне могли вывезти из Египта наполеоновские войска. И, конечно, не мог здесь появиться жестокий правитель, отделённый от нас надёжной стеной веков. Ни вчера, ни месяц назад, вообще никогда. Невозможно...

— Ты уснул, что ли? — выводит меня из оцепенения голос Каору.

Я извиняюсь, торопливо беру из рук хозяина длинный мундштук, от которого тянется пёстрый плетёный шланг, и делаю короткую затяжку. Прохладный дым попадает мне в лёгкие. Парни тоже курят, из кальяна доносятся глухие булькающие звуки. Лишь Шинья с сомнением смотрит на мундштук. Его лицо освещено красноватым светом масляных ламп, от волос на лоб падает причудливая тень. «Ну же! Всего одну маленькую затяжку», — хочу я сказать ему. Но вместо этого произношу:

— Ты такой красивый сегодня.

Он улыбается в ответ, и берёт мундштук в рот. А я вновь застываю, пытаясь разобраться в происходящем. Такое приятное послевкусие... Отменный табак. Я выпускаю дым через ноздри, и вновь затягиваюсь. И в следующее мгновение будто проваливаюсь внутрь собственных зрачков. Улыбаясь про себя этому необычному ощущению, я протягиваю руку, чтобы взять с блюда дольку апельсина. Моя рука, словно стрела башенного крана. Она вытягивается, вытягивается, но блюдо ещё так далеко. «Если я ещё немножко дотянусь, то смогу коснуться противоположной стены. Или даже соседнего здания, — вдруг возникает мысль в моей голове. — Проклятое блюдо! Да его просто оттаскивают от меня по ковру. Как бумажник на верёвочке. Это хозяин за стенкой тащит его к себе».

А, нет. Он же сидит с нами, молитвенно сложив ладони. Мои мысли вновь меняют направление. Это блюдо для фруктов, из жёлтого металла. Ведь это золото. Золото высшей пробы, и невероятно тонкой ювелирной работы. Такой искусной, что оно кажется ажурным. Золото, золото... Если мне попадётся самородок, то я куплю себе ранчо. Решено. И никаких дурацких советов Малыша Кида. Ещё чего: акции железной дороги! Променять полновесное золото на цветные бумажки? Ну уж нет!

— Ты что-то сказал? — спрашивает Каору.

— Я сказал, что не потрачу на эти бумажки ни единого доллара, вот что.

Он останавливается в тени скалистого уступа, и смотрит на меня.

— Где ещё те доллары... За прошлую неделю меньше всего намыли, — он сплёвывает и поправляет шляпу. — Сдаётся мне, пора менять место.

Я задумываюсь на мгновение.

— Наверное ты прав. Песка стало попадаться всего ничего, какие-то крохи... А где мы на этот раз разобьём лагерь?

Каору поворачивается к лошадям, и молча начинает разгружать Чалого. Конь фыркает, и косится на него, переступая копытами. Я подхожу к нему с другого бока, и начинаю помогать. Ещё нет и десяти, а уже так припекает. Ущелье, затерянное между цепочкой высоченных скал, постепенно превращается в раскалённую духовку. В четыре руки мы быстро управимся. До того, как солнце начнёт жарить на полную, надо перенести припасы к палаткам. В тенёк. А потом можно будет выпить кофе. Каору работает сосредоточенно. Я вижу, как напрягаются мышцы его спины под взмокшей рубахой. Ничего удивительного, учитывая вес нашей поклажи. Пот заливает мне лицо, пропитывает выцветшую ткань шейного платка.

— Надо вернуться на мили две назад, и пройти левее, — вдруг говорит Каору.

— К руслу того высыхающего ручья?

— Ага. Фу-х-х... Место там неплохое. Во всяком случае, уж точно не хуже этого. И развернуться есть где. Что скажешь?

— Согласен, — отвечаю я. Обмахиваюсь шляпой, и вновь одеваю её на голову.

Мы стаскиваем последний мешок, и переносим его к палаткам. Самое тяжёлое сделано. Осталась мелочь. Вернувшись, я забираю новые кирки в холщёвой торбе, а он достаёт из чехлов наши ружья, и даёт лошадкам овса.

Через десять минут в чёрном от копоти котелке уже аппетитно булькает крепкий кофе. На куске железного листа, заменяющим нам противень, неспешно дожариваются простецкие лепёшки, замешанные на кукурузной муке с водой. Ах, до чего вкусно!.. Мы степенно завтракаем, и обсуждаем детали будущего переезда. Хотя кофе и крепок, на сытый желудок тянет подремать. Но мы не можем позволить себе такой роскоши. Полчаса отдыха, и всё.

Я рассматриваю свои мозолистые ладони, покрытые ссадинами. Красноватая речная глина, кажется, навсегда въелась мне в кожу. А ведь ещё полгода назад эти руки не знали ничего тяжелее книг по английской литературе, и не пачкались ничем грязнее куска мела у грифельной доски. Но водоворот золотой лихорадки подхватил с насиженных мест чёртову уйму людей. А вместе с ними и двух университетских приятелей. Универ... Я вдруг вспомнил Уильямса. Мистера Дж. Уильямса.

— Знаешь, про кого сейчас подумал? — спрашиваю я.

Каору вопросительно смотрит на меня.

— Вспомнил Вилли-липучку.

Он фыркает:

— Уильямса-то? Нашёл про кого вспоминать.

— Я представил себе, а что если чёртов профессор так же колупается с драгой, намывая песок? Где-нибудь там, — я неопределённо киваю головой в сторону скал.

Он ухмыляется:

— Этакий зануда, и вдруг старатель. Это был бы номер почище циркового, право слово.

Мы улыбаемся. Затем Каору потягивается до хруста в костях, и произносит:

— А я вот вспоминаю наших девочек.

Ну конечно же! Наши дорогие. Летние вечера, партии в теннис, когда не слишком душно. Их хорошие манеры, простые, но элегантные платья, белые носочки и прелестные туфельки. И танцы! Танцы... Звуки граммофона и чёрные тяжёлые шеллаковые пластинки. Я вспоминаю Кэтти, её белые плечи, и голубые занавесочки на окне её спальни.

— Эй, глянь-ка!..

Окрик Каору вывел меня из сладостных воспоминаний. Он поднялся на ноги, и смотрит вверх, приложив ладонь козырьком к глазам. Я тоже стал смотреть, но кроме скал ничего не увидел.

— Выше. Там где треугольный выступ. Видишь?

Я задрал голову так, что чуть не упала шляпа, и наконец, увидел. Койота. Исхудавшее животное не шелохнулось, и продолжало внимательно рассматривать нас. Спокойно глядя сверху вниз.

— Ну и что? Обыкновенный койот.

— Этот обыкновенный койот преследует нас уже пятый день.

— Ты шутишь?

— Нисколько, — ответил он. — Даже когда мы отправились за припасами, он увязался следом. Я подумал, что мне показалось, но теперь вижу, что не ошибся.

Каору сжал кулаки.

— Поганое животное. Ненавижу их!

Мне стало немного не по себе. Сколько мы слышали историй об этих трупоедах. Поговаривали даже, что один койот средь бела дня утащил из люльки младенца — сына командира форта. Это случилось там. Дальше, на юге.

— Сейчас я его продырявлю, — говорю я, кладя ладонь на рукоятку револьвера.

— Шутишь? С такого-то расстояния! Тут без ружья не обойтись.

Он идёт к палаткам, и быстро возвращается обратно, держа свой «Винчестер» на сгибе локтя. Расставив ноги на ширину плеч, Каору снаряжает магазин и, щёлкнув рукояткой затвора, посылает первый патрон в казённик. Он тщательно целится в серое пятнышко среди скал, и дёргает спуск. Эхо выстрела рванулось в стороны, ударило меня по затылку, отразилось от стен ущелья, заметалось среди камней, затихая. Это было громко. Намного громче, чем я ожидал.

Животное не трогается с места. Каору сердито сплёвывает, и перезаряжает. Странно, что зверь не убежал. Наверное ждёт, когда ему снесут голову. Тем хуже для него.

— Если ты будешь так рвать курок, нам понадобиться ящик патронов.

— Не говори под руку, — сквозь зубы цедит он. Затем опускает ствол ружья, и говорит примирительным тоном. — Ничего не могу с собой поделать. Это нервное.

Я молчу, подбадривая его взглядом. Нервический юноша решил, что может одним выстрелом покончить с пронырливым зверем. Забавно. Впрочем, я не лучше. Из револьвера с десяти шагов я стабильно попадаю в одну бутылку из четырёх. Никудышный результат. А ружья для меня слишком тяжелы. Как же здесь жарко!.. Мои виски наливаются тяжестью. Надо бы сказать ему, что с утра у меня болит голова, и пальба из ружья — это не лучшее лекарство. Да и чёрт с ней, с этой шавкой. Каждый выстрел из «Винчестера» обходится нам в четверть доллара. Даже если бы Каору решил дело с первого раза, шкура койота стоит дешевле.

— Сейчас, голубчик... — звенящим шёпотом произносит он.

В этот раз курок спускается плавно. Я даже не смотрю, попал он, или нет. Во рту дрянной привкус пороховой гари, а на зубах скрипит песок. Проклятие! Моя бедная голова. Она гудит, как пустой бидон из-под браги. Рвануло совсем рядом, а скоро они вернутся. Они всегда возвращаются.

Ждать недолго. Я не знаю, сколько времени осталось, но каким-то звериным чутьём ощущаю: скоро они прилетят. Уже не сюда, может дальше — за холмы, может ещё дальше. Но обязательно прилетят. Мы успешно отбили первую атаку. Я говорю «мы», хотя уже после ответного первого налёта от «нас» мало кто уцелел. Всё просто. Можно строить укрепления, рыть траншеи, ставить пулемётные гнёзда под бетонными шапками, и блиндажи в три наката. Но потом прилетают они, и всё на этом заканчивается. Я не могу понять только одного: почему молчат зенитки и орудия ПВО? Раньше было по-другому. Навстречу Б-25 поднимались звенья «Хаятэ» и «Кавасаки Хиен», а зенитчики били не жалея боеприпасов. И всё для того, что бы маленькие человечки внизу, на земле, смогли дожить до заката. Этими человечками были мы.

Но с некоторых пор всё изменилось. Теперь мы предоставлены сами себе, а железные чудовища могут хозяйничать в небе сколько угодно. Та первая отбитая атака. Их пехота хотела взять эту высоту до обеда, с ходу. Думая, что здесь только испуганные мальчики с винтовками. В сущности всё так и было, но мы быстро урезонили их горячие головы. Это было утром, хотя, кажется, прошла целая вечность. А сейчас никого не осталось. Понадобилось четыре вылета, чтобы от наших укреплений остались руины, окопы полные трупов, да ещё деревянные столбики с колючей проволокой. Заградительные рубежи для пехоты, вырванные вместе с огромными комьями земли, и отброшенные, перепутанные так, что никакая сила не смогла бы вновь распутать эти клубки проволоки, и намотать её обратно на катушки.

Ещё остались воронки. Самых разных размеров. В одну из таких воронок я упал, когда после недавнего налёта наши позиции стали обрабатывать пулемётчики. Это был хороший знак. Если бы нас уцелело больше, они использовали бы миномёты. И тогда не спастись. Но стрелки работали только по немногочисленным движущимся целям, добивая раненых. Сами они сюда пока не сунуться — ещё небезопасно. А они не любили рисковать. Оставалось дожидаться темноты, чтобы ползти назад. Прочь отсюда. Ползти змеёй, используя каждую рытвину, прикрываясь телами, замирая на месте, когда через равные промежутки времени они начинают пускать осветительные ракеты.

Одно плохо. Моя воронка неглубокая, и я лежу на самом её краешке. Притом я в ней не один. Когда недалеко рванула бомба, парнишку-связиста буквально швырнуло в мою сторону. Мы лежим рядом, и я могу присматривать за ним. Кажется, я его знаю. Это ведь Шинья, рядовой первого класса. Да, это он. Наверное прошло уже два часа, но мы не перекинулись и парой слов. Ведь после налёта очень тихо, и слышен малейший звук. Совсем недавно, где-то впереди, но не очень далеко отсюда, послышалось невнятное бормотание и стон. Пулемёт стучал почти две минуты, длинными очередями, и когда замолк, из того места больше не раздалось ни звука. Шевельнуться тоже нельзя — поле боя просматривают в бинокли много пар глаз.

Первое время я беспокоился, что Шинья ранен, или, что ещё хуже, получил контузию. Но он лежит тихо-тихо, как и я, и это обнадёживает. Мне удалось повернуть голову так, что моя каска не шевельнулась, и я могу немного рассмотреть его. Видно, как он осторожно дышит, как двигаются его ресницы, когда он моргает. Можно даже разглядеть две жёлтые пятиконечные звёздочки на его погонах и в петлицах. Всё будет в порядке — он будет делать то же, что и я. Собственно, выбор действий у нас невелик. Лежать беззвучно, и не шевелиться до наступления ночи.

Ещё меня сильно тревожил один человек. Он и сейчас лежит, наполовину высунувшись из соседней воронки, и смотрит прямо на нас. Из его ушей на впалые щёки протянулись два кровавых следа, а рот полон земли. Я даже видел, как он шевелит языком, в тщетной попытке её выплюнуть. Это контузия, и очень серьёзная. Как только он очистит рот, то начнёт кричать. И я не знаю, что мне делать. Ведь не скажешь покалеченному человеку с порванными барабанными перепонками, чтобы он заткнулся. Не объяснишь на пальцах, что он лежит в мёртвой зоне, и пулемётчикам его не достать. Что американцы на его крики начнут забрасывать нас гранатами. А если и это не поможет, не поленятся позвонить на дальние батареи, чтобы развернуть в нашу сторону артиллерийский расчёт. И лишь после мучительно долгих минут, как следует всмотревшись в его лицо, я понимаю, что лейтенант имперских сухопутных войск армии Великой Японии уже мёртв.

Ожидание начинает тяготить меня. Эта неловкость от полной неподвижности вначале лишь немного беспокоившая меня, с каждым ударом сердца становилась всё более мучительной, а сейчас уже перерастает в какие-то фобии. Порой мне кажется, что земля подо мной постепенно распрямляется, выталкивая меня наверх. Прямо под прицелы стрелков. То вдруг начинает казаться, что моя каска торчит над краем воронки очень уж подозрительно. И на той стороне кто-то уже раздумывает: а не пустить ли короткую очередь? Кто-то облизывает кончиком языка сухие губы, и трогает пальцем спусковой крючок. Одна-единственная свинцовая пуля со стальным сердечником... Через некоторое время я внезапно ощущаю себя в полной безопасности. Словно меня и Шинью накрыл купол неуязвимости. Это почти что эйфорическое состояние, но мы воюем уже давно, и меня не удивляет эта смена настроений. Просто нервная система даёт себе передышку, чтобы хоть немного восстановиться.

Я очень хорошо представляю себе пулемётчика, который прекратил мучения лейтенанта. Это странно, но я представляю себе этого человека, даже не видя его. Это молодой парень, наверняка наш одногодка, с короткими светлыми волосами, и голубыми глазами. Он удобно лежит на подстилке цвета хаки, прижимая к плечу тёплый приклад. Ствол его пулемёта системы Браунинга установлен на сошки, а глаза поверх прицела зорко следят за происходящим. В заднем кармане его брюк лежит смятая пачка сигарет «Кэмэл», а он, как назло, зверски хочет закурить. Но мы не даём ему этой возможности. Возмутительным образом мы остались живы, и тем самым, лишили его самого обыкновенного удовольствия — просто покурить. Вместо этого, внимательным взглядом он прочёсывает усеянное воронками поле. Обычный парень. Столкнись мы с ним в другое время, то наверняка нашли бы общий язык. Я обязательно сказал ему, что, невзирая на сложный язык, люблю романы Эптона Синклера, а он ответил бы, что предпочитает Драйзера. Про писателей моей родины он ничего не слышал, зато признался бы, что влюблён в Марлен Дитрих. И её фотографиями оклеены стены его комнаты, в сельском доме, в штате Теннеси. Или Колорадо.

Но если бы всё было по-другому, если бы мы сошлись в открытом бою, то я бился бы с ним насмерть. Невзирая на то, что отлично понимаю — наша война безнадёжно проиграна. Их больше и они сильнее. Невзирая на то, что авиации и сил противовоздушной обороны почти не осталось. А дальше будет ещё хуже. Но приказа отступать нам никто не давал, и если мы со связистом сумеем выжить, снова возьмём в руки оружие. Я бы бился с ним, с этим солдатом, с ними всеми, до последнего вздоха, прежде чем упасть лицом вниз, в эту вспаханную, изуродованную воронками землю. И американец это тоже отлично понимает, а поэтому ждёт. Ждёт.

Воздух вдруг густеет, становится плотным и начинает слегка вибрировать. Вот и они. Я чувствую нарастающую панику. Спокойно, эта местность их больше не интересует — американцы уже заняли ближние рубежи. Значит, эти летят транзитом. Внезапно, в низкое басовитое гудение добавляется ещё один звук. Словно в рой шмелей случайно попала оса.

 С величайшей осторожностью я поворачиваю голову набок. Горизонт становится вертикально, но теперь мне видно небо. Медленные тяжёлые машины стремительно нагоняет одинокий истребитель. Лишь мельком глянув на фюзеляж, я сразу узнаю его. Светло-серого цвета снизу, с красными кругами на крыльях. «Мицубиси», старый добрый «Зеро-сэн». Едва заметные с земли автоматические пушки и спаренные пулемёты в башенках Б-25 приходят в движение. Американцы понимают, чем грозит сближение, и открывают огонь с дальней дистанции. Пилот истребителя легко уклоняется от трассеров пуль. Он делает простой переворот, «бочку», и открывает ответный огонь. Настигнув бомбардировщики, он обгоняет их, и уходит на вираж. Затем появляется снизу, примериваясь к атаке на двигатели. Его пулемёты стучат короткими очередями, с отсечкой по пять-шесть выстрелов. Крайний справа борт немного замедляет скорость, и вдруг выпадает из звена. Он гудит всё более и более глухо, оставляя за собой серый дымный след. Я не могу поверить глазам: американцы, совсем обнаглев от безнаказанности в небе, отправили на вылет бомбардировщики без прикрытия истребителей. Всё звено круто меняет курс, и исчезает в облаках. Подбитый самолёт кренится всё сильнее, разворачиваясь в нашу сторону, и понемногу заваливается на бок. Над ним появляются купола парашютов. Неужели истребитель будет преследовать и остальные бомбардировщики? Но чудо заканчивается быстро. Из облаков выныривают два «Мустанга». Они несутся за «Зеро» с пугающей скоростью, стараясь взять его в «клещи». Пилот резко бросает машину вниз, а «Мустанги», поймав пустое место, перестраиваются для нового манёвра. Так и есть — это атака на встречных курсах. Их пулемёты строчат безостановочно, «Зеро» отвечает тем же. Внезапно, орудия «Мицубиси» замолкают. Это конец. «Мустанги» расходятся в стороны, чтобы избежать лобового столкновения, и вновь зайти для решающей, смертельной атаки. Но в последний момент «Зеро» поворачивает наперерез курса одного из истребителей. У американца не остаётся времени для уклонения. Крыло «Зеро-сэна» как ножом отсекает плоскость «Мустанга». Оба однокрылых самолёта начинают падать, разваливаясь в воздухе на части. Американец успевает распахнуть стеклянный фонарь кабины, и над падающими обломками вспухает белое пятно парашюта. Второго парашюта не видно. Я знаю, его не будет. Безымянный герой, может вчерашний курсант авиационного училища, а может ветеран воздушных сражений, смотрит прямо перед собой — на стремительно приближающуюся землю. Всё происходящее словно символ чего-то. Обломки самолётов упадут одновременно с бомбардировщиком.

Сейчас начнётся: Б-25, отчаянно дымя, опускается на наши головы. С американских позиций слышны одиночные крики, которых становится всё больше, а затем они перерастают в многоголосый вопль. Меня разбирает смех, наплевав на осторожность, я переворачиваюсь на живот, растирая онемевшую руку, и смотрю на происходящее. Шинья поправил свою каску, и тоже смотрит.

Кто-то с перепуга выстрелил, кто-то орёт по телефону, словно штабное начальство сейчас прикажет подбитому бомбардировщику, лишившемуся управления, не падать, а наоборот — вознестись в небеса. Остальные бегут кто куда. Они верещат как мыши, увидевшие занесённый над собой башмак. Я их понимаю, это почти ирония, погибнуть под собственными бомбами. Он снижается медленно, и почти величественно. Пятно его тени на земле становится всё отчётливей.

Повинуясь внезапному импульсу, я обнимаю Шинью за плечи. Наши каски с металлическим звяканьем соприкасаются. Он оттаскивает меня от края воронки. Обнимаясь, мы скрючиваемся на её дне. Наши объятия надёжнее братских, крепче, чем объятия возлюбленных. Сейчас он ближе мне, чем родная мать — тот, кого я вижу в последние мгновения своей жизни. Мы открываем рты в машинальной попытке сохранить слух.

В одну секунду полный боекомплект бомбардировщика превращается в огненный шторм. Земля становится на дыбы, наши каски срывает с голов как осенние листья, вопящих мышей в зелёной военной форме уже не слышно. Запад и восток меняются местами. Для одного дня это уже слишком. Ударная волна сровняла все бугры, и выпрямила вмятины — словно по измятой ткани земли хорошенько прошлись утюгом.

Мы лежим на спинах, глядя в выцветшее небо. Если Адам и Ева чувствовали себя первыми людьми на земле, то два выживших солдата чувствуют себя последними. Наши закопчённые лица покрывает слой пыли. Она лежит на всём. На земле, на наших одеждах, на губах, и даже в карманах. Я поворачиваю голову и смотрю на него. Очень мне нравятся эти его новые шорты. Двухцветные: лимонно-жёлтые, с зелёными языками пламени. Мои, из серебристой ткани, кажутся безнадёжно устаревшими. Серебро, золотая нить — всё это было модным в прошлом сезоне. Чёрт бы побрал эту моду в гоу-гоу заведениях! Мы же просто танцуем, а не дефилируем по подиуму верхнего города. Но нет, мода есть даже здесь.

Дай проводит ладонями по своему телу, смахивая с бёдер капельки пота. Под слоем автозагара он сегодня изображает бразильца. А я буду космическим рейнджером. Поэтому мои волосы покрашены ядовито-голубым с растяжкой в фиолетовый, а соски прикрыты серебряными звёздами-наклейками. Нет, он продумал свой образ лучше, теперь я это понимаю. На ноги надел лёгкие сандалии, украшенные разноцветными ракушками, а я весь вечер буду страдать в узких ботфортах, из голубой лаковой клеёнки, длиной до середины бедра.

— Слушай, Дай! — пытаюсь я перекричать громкую музыку. — Послезавтра я оденусь аборигеном Гавайских островов!

Он кивает головой, улыбаясь, и берёт мой подбородок двумя пальцами:

— Отлично! Мы вдвоём тогда точно уделаем всех этих шутов!

Забавляясь, я делаю вид, что хочу укусить его мизинец. Он, смеясь, с ойканьем одёргивает руку. Мы с ним старожилы, можно сказать могикане. Особенно на фоне молодой шантрапы. Но на них ходят поглазеть преимущественно одинокие дамы, а наша публика — состоятельные господа. Те, кто знает толк. Именно они основной источник дохода заведения. Ещё год-другой, и надо будет завязывать с танцами. Вообще, даже сейчас мы танцуем скорее из любви к искусству, нежели по необходимости. Мне хватает богатых покровителей, и у Дая есть из кого выбирать.

В этот момент рядом с нами появляется... полноватый лысый человек с зелёной кожей. Устрашающее зрелище. Его голый череп обтянут ей, как барабан. Зато на шее и затылке она свисает отвратительными складками. И эти рыжие волосы. Очень правдоподобная маска. Вот только этому бедолаге в ней наверняка мучительно жарко. Ещё и полосатый костюм напялил, с жилеткой, туфлями и тросточкой. Коротенький, совсем детский кургузый пиджачок смешно топорщится на плечах. Это же сколько ваты пришлось напихать в костюм, чтобы сымитировать полноту фигуры! Первоклассный камуфляж: настоящий толстячок. Интересно, чьё сегодня дежурство? Кто из парней исполняет незавидную роль конферансье и распорядителя всего веселья?

— Готовы, птенчики? — раздаётся из-под маски глухой насмешливый голос. — Ваши нежности должна видеть публика, а не осветители сцены. Шагом марш!..

Мы поворачиваемся в сторону зала. С пронзительным писком ещё не до конца разработанного механизма, занавес уползает под потолок. Ослепительный свет, рёв публики. Музыка такая громкая, что невозможно ничего разобрать. Звучит хаус, или ещё какая-нибудь дребедень — я постоянно путаю стили современной клубной музыки. Дай мне рассказывал, что с этого месяца у нас крутит винил очень известный ди-джей. Сегодня в заведении аншлаг, впрочем, как и позавчера. Очень быстро завоевав популярность, это место как мёд привлекает самую эксцентричную публику. А у нас есть и постоянные поклонники, которые сменили свои ночные диспозиции, когда мы перешли в это заведение. Поэтому попасть внутрь не так и просто. Ослеплённый ярким светом прожекторов, я улыбаюсь в зал. Затем мы с Даем кланяемся, приветствуя зрителей, а звуковой шум на мгновение замолкает. Ди-джей запускает новый сет, и мы начинаем танец. Словно большим куском резинового шланга колотят по днищу пустой металлической бочки. Танцевать под такое совсем несложно. Привычные движения тела, несколько шагов по диагонали, затем движения руками, опять всем телом, и по дуге возврат на исходную позицию. У Дая танец немного отличается, но тоже состоит из похожих элементов. Там в середине будет одна штука, но до этого пока далеко.

Звуки музыки постепенно захватывают нас, приводя в некое подобие транса. Я перемещаюсь к центру сцены, и когда к ударам шланга по бочке добавляются сверхнизкие бухающие звуки, начинаю гладить себя руками в голубого цвета перчатках без пальцев. Мне и так было жарко, а сейчас я совершенно мокрый. Латекс перчаток скользит по плечам и бёдрам, разгоняя по коже капли пота. Зрители встречают мои действия одобрительным гулом. Внезапно, раздаются аплодисменты и свист. Я оглядываюсь: Дай просунул язык сквозь пальцы левой руки, и дразнит публику. Он перехватывает мой взгляд, и подмигивает. Каков стервец! Мне надо навёрстывать — похоже, я слишком увлёкся одинаковыми повторами, и растерял внимание зрителей. Но вот наступает черёд той самой штуки в середине танца. Только сначала мы с Даем становимся лицо к лицу. Подняв руки, я откидываюсь назад, образуя «мостик». Теперь мир перевернулся вверх ногами. Дай, поигрывая кончиками пальцев по моей груди, медленно ложится на меня. Со стороны это выглядит потрясающе. Другие парни так не делают, этот номер — наше с Даем изобретение. Он контролирует свой вес руками, но кажется, что лежит на мне. Он двигается в стороны, а я начинаю немного раскачиваться взад и вперёд. Трение наших практически обнажённых тел возбуждает меня. Это нехорошо — стояк должен быть у зрителей, а не у танцоров. Поэтому я стараюсь представить себе что-нибудь печальное и трагическое, продолжая двигаться под Даем. Это апогей представления, гремят аплодисменты, но я жажду реванша.

Дай отходит в сторону, извиваясь под музыку. Поднявшись на ноги, я поворачиваюсь к залу спиной, и начинаю гладить ладонями свой зад и ноги, постепенно наклоняясь вперёд. Теперь свист с аплодисментами достаются и лично мне. Это беспроигрышный приём — покрутить хвостом перед зрителями. Я медленно опускаюсь на корточки, затем на колени, и глажу, глажу себя. Это возбуждает, а судя по восторженному свисту, это заводит не одного меня. Медленно поднимаюсь с колен, обняв себя руками, и двигая бёдрами.

Внезапно, тонкие, но сильные руки берут меня за плечи, а к спине прижимается чьё-то тело. Лаская себя, я прозевал момент, когда кто-то выскочил на сцену. Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Меня обнимает молодой человек, примерно моего возраста. Стильная кроткая стрижка, по виду менеджер среднего звена или младший научный сотрудник. А может и сынок богатых родителей. По такой одежде не определишь. Одет он в высшей степени корректно и безлико: белая рубашка и чёрные брюки. Он облизывает губы, и немного нервно произносит:

— Ты танцуешь приват? Я первый!.. Скажи потом, что я первый попросил!

Всё нормально. Это не псих. Просто парнишка перевозбудился. По крайней мере, я хочу надеяться, что он не из тех, кто весь день олицетворяет скучную добропорядочность, а вечерами, запершись в многоэтажных бетонных сотах, скрипя зубами, онанирует на сцены детского порно или издевательства над животными. Жаль будет, если его сейчас обработает охрана, тем более что они уже несутся по залу, аккуратно рассекая толпу. Поэтому нежно проведя рукой по его щеке, я отвечаю, стараясь перекричать музыку:

— Я станцую только для тебя одного. Совсем скоро. А сейчас, прошу тебя, вернись в зал.

Одно мгновение он смотрит мне в глаза сквозь свои очки, а потом, перехватив мою руку, целует ладонь в перчатке и, повернувшись, спрыгивает со сцены. Публика приветствует его действия восторженным рёвом. Крепкие парни в одинаковых костюмах, убедившись, что всё в порядке, возвращаются в толпу. О мистере Бразилия словно все позабыли. Но он и не думает сдаваться. Дай широко расставил ноги, и запустил ладонь в шорты. Зрители орут как одержимые. Слышны выкрики: «Бразилия! Бразилия!..» Кто-то начал истерически скандировать: «Рэйнджер!..», и часть публики подхватывает этот крик. Я ищу глазами заводилу. Да это же тот парень! Я посылаю ему воздушный поцелуй, и на его лице появляется счастливая улыбка. Боже, он как маленький мальчик в предвкушении варенья! Я на взводе, по телу проходят волны возбуждения. Дай тоже не на шутку разошёлся. Это уже не симуляция — он в самом деле ласкает себя. Такое выражение лица нельзя сымитировать. Он приоткрыл губы, и мне кажется, что я чувствую своей кожей его обжигающее дыхание. Ну уж нет! Эту битву я выиграю во что бы то не стало. За полноценный стрип мне никто не заплатит, но это меня волнует меньше всего. Изящным жестом, кончиками пальцев взявшись за «молнии» по бокам, я одним движением расстёгиваю их, и серебристые шорты, распахнувшись, словно банановая кожура, падают к моим ногам. Я наклоняюсь, сжимаю их в кулаке, и швыряю в зал. Зрители вопят от восторга, даже в VIP-зоне все вскочили на ноги. Ди-джей, забыв про свои вертушки, смотрит, приоткрыв рот. Да, братец, такое тут не часто происходит. Винил играет сам себе полную белиберду, но всем, похоже, плевать.

Положив руки на бёдра, я тяжело дышу, не зная, что ещё придумать. На мне только сапоги и перчи. Срываю с правого соска серебристую звезду, и приклеиваю её к языку. Затем, вскидываю вверх руку с выставленным указательным пальцем, и кричу. Сейчас мне уже не хочется танцевать. Хочется трахаться. С девчонками, которые визжат, закрывая рты ладошками. С тем парнем, с охранниками. Хочется увидеть мастурбирующего ди-джея, его слипшиеся волосы под упавшей на пол бейсболкой. А потом смотреть, как его белая горячая сперма течёт по шершавым чёрным пластинкам, по шестьдесят баксов за штуку. Дая я тоже хочу. Хотя это неправильно — желать своего лучшего друга. Неправильно. Почему? Но это же вроде секса с родственником! А, перестань. Кого ты обманываешь... Кто неделю назад отсасывал у него на парковке, отрабатывая проигрыш в го?

Дай, уперев руки в бока, улыбаясь, укоризненно качает головой, глядя на меня. Он всё понимает. Нет, всё-таки интересно, где этот паршивец берёт такой необыкновенно вкусный кофе?..

— Бежим! — вдруг кричит мне хозяин кофейни, хватая за руку.

Мы вскакиваем на ноги c пёстрых подушек, и сломя голову несёмся по лабиринту улиц. Чёртов мальчишка. Откуда он только взялся? Мелькают ворота пакгаузов, штабеля ящиков, тюки, мешки. Мы заскакиваем в какой-то закуток. Он тяжело дышит, прижимаясь ко мне. Я чувствую запах его немытого тела и страха. Пробую незаметно отстраниться, словно опасаюсь, что этот запах впитается в мою одежду.

— Тебе, вообще, сколько лет? — спрашиваю я, пытаясь вырвать свои руки из его ладоней.

— Осенью будет пятнадцать. Фу-у-ух... Вроде оторвались. А зачем ты спрашиваешь?

Ну, отпустит он меня, или нет?

— Да так... По-моему ты слишком юн, чтобы владеть кофейней. Наследство?

— Какое там! — он отпускает мою левую руку. — Это всё повстанцы. Прикрытие, понимаешь? Там у них что-то вроде перевалочной базы. А я вообще никто. Пешка.

— Понятно, понятно…— бормочу я, осторожно пытаясь высвободить и правую руку из его липких ладоней.

Безуспешно. Мой рост — моё наказание. Я выше его всего на полголовы, а сил во мне к концу тяжёлого дня осталось немного. Да ещё и лишний вес... От духоты я чувствую себя жирной, вонючей свиньёй. Так жарко, а он вцепился в меня мёртвой хваткой.

— И чем ты зарабатываешь на жизнь?

— Торгую собой.

Мне показалось, что я ослышался.

— Что?

— То! Продаю себя. Вначале в Танжере, теперь здесь. Там было намного хуже.

Я не верю своим ушам.

— А родители?

— Ха! Так они меня на панель и спровадили. Знал бы ты... О, нет! Патруль!

Я верчу головой, но никакого патруля не видно. Он в панике.

— Что делать? Что делать?.. Так. Снимай брюки.

— Очумел, что ли?

— Снимай, говорю! Обычное дело: иностранец развлекается с уличным мальчиком.

Я чувствую, что вот-вот начну орать на него.

— Ты же несовершеннолетний, идиот!

— Сам ты идиот! Это же здесь сплошь и рядом. Кто у меня паспорт спросит?! — дрожащими пальцами он пытается расстегнуть мой ремень. — А так двое прячутся среди ящиков, а чего прячутся, если ничего не делают? Мигом сцапают. А если попадёшь в лапы к этим дворцовым мясникам — пиши пропало. Душу вынут!

Наконец, пряжка ремня щёлкает, и этот звук буквально оглушает меня. Я чувствую прикосновение его ладоней.

— Ты же не готов совсем! Проклятие!

Сообразив, что в таком состоянии толку от меня не добиться, он мгновенно принимает новое решение.

— Я сам! Я сам всё сделаю. Ртом... — одно мгновение он странно смотрит мне в глаза. — Ты хотя бы вид сделай, что тебе приятно.

Он буквально падает на колени, стаскивая с меня брюки. Из карманов выпадает сложенный самолётиком паспорт, бумажник полный нарезанных газет, пластиковые треугольные монеты и другая мелочь. Я чувствую его дыхание, и вслед за этим влажное прикосновение. Выпучив глаза, я смотрю на его голову, прямо в темя, и хрипло дышу. Не хватало ещё, чтобы опять начался приступ астмы.

Через некоторое время он отрывается и, поглаживая мои кривые волосатые ноги, произносит:

— Теперь всё будет отлично. На завтрак, считай, уже заработал.

Я ничего не понимаю, и пытаюсь отдышаться, хрипя и булькая, как захлёбывающийся щенок.

— А где патруль?

Он беззвучно смеётся:

— Ну что ты, милый. Патруль? Здесь? Да они трёх шагов по району не успеют сделать, как их на ножи поднимут. Ты такой смешной.

Он снова принимается за дело. До меня медленно доходит. Обычная уличная давалка развела меня как фраера. Поганый ублюдок! Холодея от гнева, дрожащими пальцами я расстёгиваю клапан подмышечной кобуры. Он поднимает голову, и имеет прекрасную возможность полюбоваться на мой миниатюрный пистолет. Всё ещё улыбаясь, он ложиться на асфальт, вытирая губы. Я зажимаю трость под мышкой, и застёгиваю брюки, затем с трудом наклоняюсь — мешает проклятое брюхо. Поднимаю с земли, и торопливо рассовываю по карманам свои поддельные документы, фальшивые деньги, ожерелье из ржавых канцелярских скрепок, и самое главное — мой пропуск в город, разрисованный цветными фломастерами. Маленькая тварь!.. Меня трясёт от злобы, а тройной подбородок так и ходит ходуном. Рыжий парик сполз на одно ухо, а по спине текут ручейки пота.

— Так значит ты пешка? А вот я совсем не пешка повстанческого движения. Думаешь, если я коротконогий толстяк, значит можно издеваться? Ты маленькая погань, вот кто! Ты, и та сифилитичка из паспортного бюро. Эта мстительная сука вклеила в новый загранпаспорт вместо моей фотографии этикетку от свиной тушёнки!

— Ну что ты, что ты, милы...

— Заткнись! Ты был так хорош, что я решил поближе познакомить тебя с моим дружком. Он очень любвеобильный, и у него не бывает осечек. Считай, что у него вечная утренняя эрекция.

Я трясу пистолетом перед его лицом. Улыбки больше не видно. На смуглой щеке виднеется белая капля, губы подрагивают, а глаза блестят от подступивших слёз. Сейчас он вызывает просто омерзение. Его вонючее худосочное тело, источающее похоть. Конечно, одно дело глупый пожилой иностранец, и совсем другое — член Повстанческого Комитета. Естественно, что он сразу вспомнил многочисленные листки, расклеенные там и сям в трущобах, подписанные кроваво красной печатью ПК. В этих бумажках было явно и недвусмысленно сказано: под страхом смерти никакого секса, алкоголя и сигарет. Все силы отдай революции! Наказание за мастурбацию — опускание рук в кипяток. За компьютерные игры — двести ударов палкой по спине. Проституткам обоих полов выкалывают глаза, а косметика и средства личной гигиены под запретом.

Месяцами над трущобами поднимается запах. Безветренными вечерами он особенно силён. Остряки из Tайного Отдела Противодействия Размножению и Сексуальным Извращениям, назвали этот запах — Запахом революции. Сладостный аромат грядущей победы. Никаких шуток. Выродки в королевском парке и садах империи воротят нос, лишь заслышав его. Знатные дамы со своими фаворитами, спесивые вельможи, королевская семья, принцы крови и прочая мразь — скоро они все будут висеть на столбах вдоль дорог, со снятой живьём кожей. А солдатам дворцовой стражи и патрульным войскам мы будем вспарывать животы, стрелять в спины, топить в нужниках. Революция будет продолжаться!..

Но что делает этот паршивец? Он мастурбирует, лёжа на земле! Он дрочит, глядя на мою безобразную морду, на отвратительное, расползающееся по швам тело. Моё зелёное лицо потемнело от гнева. Я наверняка страшен. Чувствую, как на шее уже начала отслаиваться кожа, да и нос держится еле-еле. Этот гадёныш напуган до смерти, но бешено онанирует. Даже жалко тратить на него мелкокалиберную отравленную пулю. Так бы и размозжил эту тупую башку пистолетной рукояткой.

— Ты что вытворяешь, гнида?! Что ты делаешь, падаль ты этакая? — визжу я, размахивая маленьким водяным пистолетиком.

Эта сука цепляется левой рукой за мои полосатые брюки, продолжая дрочить. Чтобы удержать равновесие я роняю свою трость. Какая же тварь! Он знает, что его ждёт. В расход — и делу конец. Всех их к стенке! Всех до одного! И себя обновить нужно, только бы мне добраться до номера. А там... В большой кадке с пыльным фикусом двойное дно. Новая паяльная лампа, красная как смерть. Источающая приятный запах бензина. Решено — сегодня я устрою себе огненное обновление. Но сначала...

— Ты слышишь шаги?

Он молча мотает головой, оскалив зубы и всхлипывая. Извиваясь на земле, в грязных потёках пота смешанного с пылью. Почти голый, отвратительный.

— Это идёт патруль! — ору я ему в лицо, брызгая слюнями. — Патруль идёт, недоносок! Понял?! Снимай свои лохмотья!..

— Нет. Так не пойдёт.

— Почему? — удивлённо спрашиваю я.

— Да потому, — отвечает Кё, — что перед стиркой из карманов надо всё доставать.

Он распахивает дверцу стиральной машины, и достаёт мои шмотки.

— Только посмотри, сколько железяк ты оставил в карманах. Ключ, скрепка, пивная крышечка... — перечисляет он.

— Чёрт, это же ключ от моего ящика! А я обыскался. Думал, что придется ломать замок.

— Вот видишь, сколько всего? — наставительно продолжает говорить он. — А потом ты удивляешься, что одежда после стирки изрезана. Особенно это опасно при отжиме.

Я посмеиваюсь.

— И с каких пор ты стал таким аккуратистом? Раньше за тобой такого не водилось.

Вместо ответа Кё отдаёт мне мои сокровища, затем забрасывает одежду обратно, и запускает программу стирки. Мы молча стоим, глядя на гудящую машину. Затем он забирается с ногами на неё, и достаёт из кармана сигаретную пачку.

— Будешь?

Я удивлённо смотрю на него.

— Здесь же нельзя.

Он только пожимает плечами, и закуривает. Я обвожу взглядом пустую ночную прачечную.

— Ну давай...

Он протягивает две, и чиркает спичкой о коробок. Я прикуриваю, пряча вторую сигарету за ухом. Погасшая спичка летит в угол. Я слышу звук падения на плитки пола этого маленького кусочка дерева. Затягиваясь, я в изумлении рассматриваю Кё. Нет, сегодня что-то случилось — он сам на себя не похож.

— Сделай одолжение, — вдруг говорит он. — Подопри дверь кирпичом. Он лежит там, за порогом.

После секундного колебания я иду выполнять его просьбу. Всё так, как он сказал. Кусок красного кирпича лежит снаружи, на улице. Подперев дверь, я осматриваюсь. Глубокая ночь, бархат неба усеян мириадами звёзд. Всё погружено в сон, открыта только эта прачечная. Вновь затягиваюсь, чувствуя, как горький дым приятно холодит нёбо. Хорошо вот так стоять, ничего не делая, и просто курить...

Кёшинька всё так же сидит на работающей машине, болтая ногами, и пытается выпускать кольца дыма. Я некоторое время молча разглядываю его, и говорю:

— Знаешь, о чём я думаю? Вспомнил фильм «Части тела». Как одна дама, слушая в эфире Говарда Стерна, села верхом на акустическую колонку. Надеюсь, ты тоже получаешь удовольствие?

Он смеётся. Ряд дымных колец разрывается, становится беспорядочным, и это похоже на дым из трубы тонущего парохода.

— Ну ты даёшь!..

Я тоже улыбаюсь. Смех постепенно стихает. Он снова тихий, и какой-то задумчивый. Докуривая, неторопливо затягивается и медленно выпускает дым.

— Хорошо, когда лёгкий сквозняк есть, — говорит он, очевидно объясняя свою недавнюю просьбу.

Я испытывающе смотрю на него. Затем сажусь рядом.

— Мне кажется, ты совсем не это хотел сказать.

Он безвольно опускает руку с сигаретой, и немного пепла падает ему на колено.

— Не это, — раздаётся тихий голос.

— Что с тобой сегодня? — с тревогой спрашиваю я.

Его рука берёт мою.

— Я сегодня рано утром проснулся, и вдруг представил себе... Представил необычайно чётко, каким я буду, когда придёт время умирать.

— Ну что ты такое говоришь!..

— Выслушай меня. Я отчего-то подумал, что самые лучшие годы минули, и впереди только постепенно гаснущий свет. Я был самым счастливым человеком в детстве, до десяти лет. А ты?

Этот вопрос застаёт меня врасплох.

— Не знаю. Я об этом как-то не задумывался. Но ведь детство — это самая счастливая часть жизни.

— Ты не понял. Едва появившись на свет, мы дальше всего находимся от смерти, и каждая прошедшая минута приближает нас к ней.

Я молчу, не найдя что сказать.

— В раннем младенчестве я ничего не понимал, а подростком осознал, что нужно готовиться к взрослой жизни. И вот с этого момента начался мой неосознанный дрейф в сторону смерти.

Он замолкает, держа между пальцами давно погасший окурок. Его левая рука ещё держит мою ладонь. Мы молча сидим в полной тишине, нарушаемой только глухим гудением вращающегося барабана и хлюпаньем воды. Мотор в корпусе машины слегка вибрирует, издавая низкочастотный гул, почти неслышимый. Больше никаких звуков нет. Я не слышу даже его дыхания. Сидя на стиральной машине в ночной прачечной. В уснувшем городе, на земле, со всех сторон омываемой океаном. Планета, лениво вращаясь, несётся по своей орбите вокруг звезды, которую сейчас не видно. Лето уже на исходе. И он, и я, вместе с горелой спичкой в углу и люминесцентными лампами на потолке летим в наступающую осень.

Сквозь эти образы, как через разрывы в сплошной стене тумана, я вдруг вижу себя и его, вместе с какими-то парнями, пьющими кофе в маленькой полутёмной комнате. Толстый араб, истекающий жиром, готовит старинный кальян, возится с углём. Что за ерунда? Я как будто вижу сон о том, что сплю. Наслоения образов сменяют друг друга, и я чувствую безотчётный страх. Боязнь выпасть в промежуток между двумя разными вагонами. Упасть в эту черноту, откуда нет возврата. Пёстрые стены с коврами и занавесками кальянной заслоняют всё остальное. Передние вагоны уже остановились, а задние летят во весь дух. Сейчас столкнутся!.. Бежать! Стеклянные окна прачечной рассыпаются, звонкий грохот оглушает меня. Одновременно с этим, подушки кальянной вращаются с головокружительной скоростью, как будто мы оказались на чёртовом колесе. Резко пахнет спиртом и лекарствами. Светлые кафельные плитки, как на огромной шахматной доске. Всё замедляется, слышны чьи-то насмешливые голоса. Всё в порядке. Теперь всё в полном порядке.

Я просто лежу, наслаждаясь этим ощущением безопасности. Такие привычные вещи вокруг: больничные койки, маленькие кресла, светлые стены, белый потолок. Убаюкивающий запах лекарств, надёжный, вселяющий уверенность. Слева от меня, поверх одеяла лежит Каору, беззаботно листая журнал. Чуть поодаль стоит Шинья, глядя в окно; рядом с ним, с бумажным стаканчиком сока в руках, стоит Дай. А прямо напротив, сидя в кресле в одних подштанниках, Кё пытается связаться с кем-то по мобильному. Так радостно видеть их. Я рассматриваю Кёшку: его лицо, то, как он покусывая от нетерпения губу, вновь и вновь набирает номер. Но во всей этой картине чего-то не хватает. Из привычной мозаики выпало несколько элементов, а вместо них — зияющая дыра, из которой тянет ледяным воздухом. И тут я понимаю, в чём дело.

— Кё...

— Чего?

— Где твои татуировки?

Он непонимающе смотрит на меня, всё ещё прижимая телефон к уху.

— Какие ещё татуировки?

Меня начинает трясти.

— Такие! Твои татуировки! Твои, мать твою, грёбаные татуировки!

Всё ясно. Это никакая не больница. А мы всё ещё под кайфом. Валяемся там, на подушках, в той проклятой кальянной. Или на улице, или ещё где-нибудь. И будь я проклят, если я знаю где. Меня разбирает истерический смех. Нет сил сдерживаться. Откидываюсь на подушку и смеюсь, хохочу до слёз. Они все с тревогой смотрят на меня.

— Думаете это конец?.. Ха-ха! Чёрта с два! Просто... ой, ха-ха! Просто очередной глюк! Наркотический мираж!

Это уже переходит всяческие границы.

— Хватит, уже! Я сдаюсь!.. Прекратите это, слышите?! С меня хватит!

Они реагируют на мою истерику удивительно спокойно. Мои любимые фантомы. Плод моего воображения. Дай и Шинья подходят к моей кровати. Опять трансформации! В этот раз Дай облачён в ярко-синюю кожу, на ногах высокие сапоги, а под мышкой он держит красный мотоциклетный шлем. На плечах Шиньи сиреневое парео, в волосах большое белое перо. Каору одет в строгий чёрный деловой костюм и туфли. Только вместо глянцевого журнала обеими руками прижимает к груди толстенную книгу в потёртом тёмно-коричневом кожаном переплёте, с бронзовыми накладками и замочками. Только Кё совершенно не изменился. Он поигрывает телефоном и, глядя мне в глаза, произносит:

— Ты ошибаешься. Это не кофе или табак, да и не было в них ничего такого. Так что кальянщик тут совершенно ни при чём.

Мой смех постепенно затихает. Я внимательно смотрю на него.

— Тогда что происходит?

Кё кладёт телефон на постель, и указательным пальцем отодвигает его в сторону.

— Просто ты выглянул наружу.

Я молчу.

— До определённого момента мы жили, словно засунув головы в телевизоры и мониторы. Нам показывали разные картинки, которые мы принимали за нашу жизнь.

— Картинки... — повторяю я.

Он кивает.

— Именно. Чужие картинки, движущиеся пейзажи. Искусно сделанная камера обскура. Неужели ты не замечал? Яркие рекламы, туман выхлопных газов, а в противовес им — насквозь фальшивая имитация природы, заставляющая нас содрогаться от умиления. Нам подсовывали под нос эрзац жизни, кормили с ложечки, а мы радовались и просили добавки. Любовь, сострадание, великодушие — эти мыльные пузыри с красивыми названиями, но абсолютно пустые внутри. А с другой стороны были зависть, равнодушие, жестокость — такие же пустышки. Как паяцы на ниточке кукловода мы дёргались, выбирая между пороком и добродетелью. Будто ходьба по натянутому канату. И сколько людей прожило жизнь в полной уверенности, что прошли ни разу не оступившись, не замечая при этом, что канат был просто нарисован, а ноги их по колено ушли под землю. Ведь они стояли на месте, в полной уверенности, что идут в правильном направлении. Но двигались только цветные картинки вокруг. А сегодня ты впервые выглянул наружу. Пришёл твой черёд тронуться с мёртвой точки. По-настоящему. У нас ещё есть время.

Я ошеломлён и растерян. Еле сдерживаюсь, чтобы опять не закричать или разрыдаться. «Как?! Как я могу идти с вами! — хочу я воскликнуть, но губы не слушаются. — Я ведь ничего не умею. Я только думал, что умел...».

Слов не слышно, но я вижу, что они понимают все мои мысли.

— Это не важно, — говорит Дай. — Нет умения. Нет опыта. Есть желание. И больше ничего не надо.

Я смотрю на них, затем рассматриваю собственные руки. На них теперь кольца и браслеты, а на правом запястье виднеется текст на непонятном мне языке.

— Раздумывать некогда, — напоминает Кё.

— А если я откажусь?

— Всё останется по-прежнему.

— Как раньше?

— Да. Восторжествует здравый смысл. Надёжные покровы логики. Ты сможешь завернуться в них, как в уютное одеяло. Как всегда делал до этого, столкнувшись с чем-то не имеющим простого ответа. Подойдёт любое объяснение: наркотик в кофе, в табаке. Ты проснёшься дома, и будешь посмеиваться над тем, как накануне озлобленный таксист развозил по домам пять невменяемых друзей. И всё будет как раньше: ты, я, они... Чужая синтетическая жизнь в движущихся картинках. Но если ты поймёшь, что ошибся, снова сделать выбор не получится. Сейчас или никогда.

— А если я соглашусь? Что будет? Что ждёт впереди?

Они переглядываются между собой.

— Этого не знает никто. Ну что? Ты идёшь с нами?

Я спрашивал, уже приняв решение. Как только Кё сказал об имитации природы вызывающей умиление, я мгновенно вспомнил, как захватывало дух от города бонсай в Омия на рассвете, как накатывала грусть по дому от ночных огней Манхэттена и Пятой авеню. И как при виде пламенеющих клёнов, осенью в детстве, хотелось прыгать и орать во всё горло от необъяснимого счастья. Вспомнил смесь этих чувств: радости, восторга с привкусом печали и лёгкой грусти...

Дёргающийся паяц на ниточке кукловода.

Я порывисто вскакиваю на ноги и обнимаю их, пожимаю руки. Я больше не хочу тратить ни одного драгоценного мгновения своей жизни на дурацкие движущиеся картинки вокруг.

— Куда угодно, друзья мои! Куда угодно!




 

Зубная пасть

Автор: Kyoto kid
Бета: Eleanor Rigby
Фэндом: J-rock
Пейринг: the GazettE
Жанр: хоррор 

Когда вас турнули с работы, девушка выставила за дверь,
а по пятам гонятся кредиторы — вы думаете, что это проблемы.
Но лишь повстречав его, вы поймёте,
что настоящие проблемы у вас только начинаются.

23 : 52

— Правое заднее! — крикнул Уруха.

— Твою мать! — завопил Аой, чьи орешки рассыпались по всему салону, а почти весь «Спрайт» вылился на брюки. — Чёрта с два заднее! Это переднее!

Руки ничего не ответил: молясь всем богам, и бешено вращая рулём, чтобы не улететь в кювет, он постепенно сбрасывал скорость. Машина, виляя из стороны в сторону и хлопая спущенной покрышкой, остановилась у обочины. Некоторое время все трое боялись пошевелиться, ещё не веря, что всё обошлось. Руки нервно рассмеялся, и вытер мокрый лоб обратной стороной ладони.

— Переживал, зайчонок? — участливо спросил его Аой, хрустя пустым пакетом из-под орешков.

— Придурок, — с чувством произнёс Руки. — Ты хоть понимаешь, что мы едва не угробились?

— Дружище, ты просто молодчина, — сказал Уруха, пожимая его плечо.

— Конечно он молодчина, — захохотал Аой. — Тут бы и Кобаяси в штаны наложил. Однако пора на разведку.

С этими словами Аой открыл дверцу и вышел.

— Ну что? Правое заднее? — спросил Уруха.

— Левое среднее, — едко отозвался Аой. — Выйди и сам посмотри. То-то я думал, чего нас так кидало. Руки прав, мы едва не гробанулись.

Уруха посмотрел на Руки, всё ещё пребывающего в прострации.

— Ну ты как, нормально?

— Порядок, — сказал Руки, выключив зажигание, и отщёлкивая ремень безопасности.

Он с Урухой одновременно вышел из машины. Аой ничуть не преувеличивал. Правое переднее колесо являло собой печальное зрелище. Собственно, покрышки уже не было: на литом диске виднелись какие-то лохмотья, во все стороны торчали нити корда, а недалеко на дороге лежал солидный кусок резины. Заднее колесо тоже спустило, но, по крайней мере, покрышка была цела.

— Вот вам и «Мишлен», — заметил Уруха, поднимая кусок и прочтя название производителя.

— А при чём тут это? — возразил Аой. — Мы напоролись на что-то солидное. А ну-ка...

Он открыл крышку перчаточного отделения и, взяв фонарик, легко побежал назад по дороге.

— Нашёл! — раздался его голос через минуту.

Друзья подошли к нему. Посреди дороги свернувшись кольцами, лежало метров шесть армейской колючей проволоки. Более того, к ней были аккуратно примотаны леской множество гвоздей и шурупов самых различных диаметров и типов.

— Ничего себе, — сказал Аой, поводя светом фонарика по проволоке. — Кто-то здорово поработал над этой штукой.

— Хотел бы я знать, какой мерзавец это сделал! — воскликнул Руки, сжимая кулаки.

— Давайте оттащим её с дороги, пока не напоролся кто-то ещё, — предложил Уруха.

— Правильно, — сказал Руки. — Взяли?

— Только осторожнее, — предупредил Аой, — Она колючая как кактус. Я посвечу вам фонариком.

Через минуту проволоку оттащили в придорожные лопухи.

— Интересно, — сказал Аой — где это мы?

Уруха пожал плечами и вопросительно взглянул на Руки.

— Надо бы глянуть в карту, — неуверенно ответил тот.

— Когда ты уже заведёшь себе навигатор? — язвительно заметил Аой.

— Тогда, когда ты перестанешь грызть в моей машине орешки! — огрызнулся Руки.

— Значит никогда, — ухмыляясь, ответил Аой. — Заметь, это была твоя идея срезать путь. Ладно. Пошли, глянем карту.

Парни направились обратно к автомобилю.

— Всё ясно, — сказал через несколько минут Уруха. — Заблудились.

— Быть того не может, — пробормотал Руки. — Я ехал правильно.

— Тогда, почему здесь мост? — Уруха пощёлкал ногтём по карте. — Я отлично помню, никакого моста мы не проезжали. Правда, Аой?

— Мост, это ладно, — сказал Аой, изучая карту. — Мы должны сейчас быть на двухрядном шоссе. Так? А мы где? Гравийка какая-то, по которой плачет хороший дорожный ремонт.

— И как теперь быть? Вызывать аварийку? — спросил его Руки.

— А что ты им скажешь? — иронично осведомился Аой. — «Дяденьки, у нас колёсико лопнуло, вот только где мы находимся, сами нифига понять не можем».

— Он прав, — сказал Уруха. — Надо переночевать, а утром посмотрим, что к чему.

— А куда идти-то? Темень кругом, — возразил Аой.

Руки хмыкнул, открыл водительскую дверцу и выключил фары.

— Теперь гаси фонарь, — скомандовал он.

Аой щёлкнул пуговкой кнопки, и наступила темнота.

— Смотрите в оба, ребята, — раздался во тьме голос Руки.

Прошло некоторое время, но, сколько друзья не напрягали зрение, в темноте не было видно даже искорки света. Было очень тихо, каждый слышал дыхание друг друга. Внезапно, где-то сбоку от дороги послышалось негромкое похрюкивание.

— Ага, поросятки, — прозвучал довольный голос Аоя. — Где-то поблизости ферма.

— Поросятки в такое время давно спят, — резонно возразил Руки. — А ну-ка, зажги фонарь.

Возникло круглое пятно света.

— Туда! — сказал Руки.

Пятно метнулось вбок, выхватив из темноты кусок дороги, и косматые заросли кустов. Хрюканье смолкло.

— Странно как-то, — произнёс Руки. — Ну, раз никто не увидел огней, пойдём в эту сторону. Хорошо?

— Да какая разница, куда идти, — отозвался Уруха. — Только не гаси фонарь, а то мне не по себе.

— Мальчик боится темноты? — елейным тоном произнёс Аой.

— Нет, просто начинается что-то вроде клаустрофобии, — спокойно ответил Уруха.

— Ладно, пошли, — с этими словами Аой двинулся к кустам. Парни пошли следом. — А всё-таки, это ферма, — убеждённо произнёс он, продираясь сквозь заросли.

Они шли около двух минут. Казалось, эти бесконечные кусты никогда не кончатся.

— Чёрт, ну и дебри! — в сердцах воскликнул Уруха. — Я себе уже все руки изодрал. О! Здесь, вроде просвет. Ребята!

Треща кустами, к нему пробрались Руки и Аой. Несколько шагов, и заросли кончились.

00 : 21

Они вышли к какому-то пустырю. Свет фонарика разгонял темноту шагов на пятнадцать, не больше. Это был двор и впрямь похожий на фермерское хозяйство. Слева стоял старый гусеничный трактор «Комацу» грязно-жёлтого цвета, подмявший под себя лопнувшие траки, рядом приткнулась покорёженная сеялка. Вся земля была в буграх и рытвинах, а наискосок пролегла длинная ложбинка — явный след будущего оврага. Было сразу заметно, что всё это добро брошено давным-давно, и ветер с дождями хорошо потрудились над землёй, уже не помнящую заботу человеческих рук. В глубине двора стоял обширный двухэтажный дом, немного покосившийся, но ещё крепкий, и по-крестьянски основательный.

— Домик просто загляденье, — хохотнул Аой, подходя к крыльцу. — Сразу видно, ноги можно не вытирать, и входя не разуваться.

— Потише, — сказал Руки, — может здесь живут.

— Это здесь-то живут? Протри глаза!

Но Руки и сам видел, что дом давно необитаем. Луч фонаря скользил по облупившимся стенам, чёрным глазницам окон с остатками стекол, торчащими из рам как кривые кинжалы. На окна некогда были навешаны ставни, но многие отвалились, а те, что ещё держались, болтались вкривь и вкось.

— Твою ма-ать! — внезапно воскликнул Аой.

— Что случилось? — обернулся к нему Руки.

— Кажется, я телефон посеял. Проклятые кусты!

Аой судорожно шарил по карманам.

— Ну точно, потерял.

— Сейчас найдём, — сказал Уруха. — Я наберу тебя.

Парни замолчали, надеясь услышать мелодию звонка. Но вокруг было по-прежнему тихо.

— Бесполезно, — горько заметил Аой. — В этих зарослях можно потерять паровоз.

— Похоже, что так. Может быть утром найдём?

Аой в ответ только вздохнул. Все двинулись дальше. Уруха ступил на крыльцо, и просевшие ступени негромко заскрипели. Этот скрип был единственным звуком во всей округе. Аой, обернувшись, ещё раз прошёлся лучом фонаря по двору. Тьма и тишина. Это было какое-то дикое, всеми покинутое место. Парни подошли к входной двери.

— Э, Аой, а ну-ка посвети. Сюда, на дверь, — внезапно сказал Руки.

На когда-то белой, но давно ставшей грязно-серой, шелушащейся поверхности, было выведено:

**

— Это что за бред? — пробормотал Аой.

— Здесь написано «зубная пасть», — машинально ответил Руки. — Постой, — спохватился он. — Пасть не может быть зубной. Зубной может быть паста. А пасть зубастая. В самом деле, бред какой-то.

— Может дети баловались, — предположил Уруха.

— Дети? — переспросил Аой. — Ну, если только будущие баскетбольные звёзды. Посмотри, на какой высоте надпись от пола.

— Ага, или они стояли на плечах друг у друга, — пробормотал Руки.

— Тебя что-то беспокоит? — повернулся к нему Уруха.

— Не знаю. Странно всё как-то.

— Знаете, мне всё равно, кто на чём стоял. Спать хочется зверски, — сообщил Аой. — Лучше уж покемарить в этой халабуде, чем торчать на дороге всю ночь.

— Ладно, заходим, — решил Руки, и потянул дверь на себя.

Против ожиданий никакого скрипа не последовало: массивные дверные петли, словно пудрой, покрывал порошок ржавчины. Аой, освещая путь фонариком, вошёл первым, Руки последовал за ним, Уруха, войдя последним, окинул взглядом погружённый во тьму двор, и закрыл за собой дверь.

00 : 47

Внутри дом являл собой печальное зрелище, хотя выглядел получше, чем снаружи. В комнатах имелась даже кое-какая мебель. В прихожей и кухне были ещё следы побелки, а в гостиной виднелись обои, клочьями свисавшие со стен. Широкая рассохшаяся лестница вела на второй этаж, но она была в таком состоянии, что никто из парней не осмелился подняться наверх. Повсюду лежал слой пыли с палец толщиной, пахло старыми газетами и мышами.

— Ну и грязища, — пробормотал Руки, озираясь. — Угораздило, нечего сказать.

— В гостиной есть большой диван, — сообщил Уруха. — Только наверняка в нём полным-полно клопов.

Аой посветил на потолок, покрытый чёрными пятнами плесени.

— Да, диван с клопами, это не предел моих мечтаний, — сказал он. — Придётся устроиться на полу, только надо чем-нибудь протереть. Вот. Это подойдёт.

С этими словами, Аой поставил фонарь вертикально на пол, и вытащил из приоткрытого шкафа какую-то серую тряпку, бывшую некогда праздничной скатертью. Ей он и принялся очищать от грязи и пыли участок пола.

— Вот стоило ради этого тащиться сюда? — вздохнул Руки. — Чтобы спать, как собаки.

— Как собаки мы были, если бы остались на дороге, — возразил Уруха, помогая Аою. — А так, хоть крыша над головой есть.

— И потом, — добавил Аой, — представь, что это приключение. Ну как в детстве, в летнем лагере. Ведь были же у тебя там приключения?

Руки фыркнул:

— Как вспомню, так страшно становится!

— Что, взрослые мальчики обижали? — ухмыльнулся Аой. — Такую душку?

— Как же, обижали. Наоборот...

— Что?! Ха-ха, так я и знал!

Уруха кашлянул. Аой мгновенно обернулся к нему.

— Ой, а что такого? Мы просто шутим, — сказал он невинным тоном.

— Ты слишком уж весел сегодня, особенно принимая во внимание ситуацию.

— Не вижу ничего трагического, — решительно ответил Аой.

— Давайте уже укладываться, что ли, — устало, произнёс Руки.

— Так точно, кэптэн! — молодцевато гаркнул Аой, ложась на чистый пол.

Руки с сомнением посмотрел на него, а затем перевёл взгляд на Уруху.

— Надеюсь, вы оба не думаете, что я лягу посередине?

— Чёрт, — разочарованно протянул Аой. — Весь хитроумный план насмарку.

— Не слушай его, — спокойно сказал Уруха. — Ложись вот здесь.

— Спасибо. Гасим свет!

— Ага, — отозвался Аой, протянул руку и выключил фонарик.

Мгновенно всё окутала непроницаемая тьма.

— Только, парни, ну я вас обоих прошу. Очень спать хочется, — сказал Руки.

— А мы тихо-о-нько, — смешным голосом пропищал Аой.

— Редкостный придурок, — отозвался во тьме Уруха.

Аой захихикал:

— Ну я же шучу. Спать, так спать.

Старый дом был полон всяких звуков. Что-то шелестело в углах, поскрипывали ставни, старые доски пола, по которым они ходили, теперь распрямлялись, и тоже потрескивали, будто по дому разгуливали призраки. В толстых балках потолка вовсю трудились древоточцы, и звуки их жадной работы наполняли комнаты. Аой уже задремал, его рука лежала под головой Урухи.

— Вот жрут... — раздался тихий голос Урухи.

— Я уже сплю, — пробормотал Руки.

Уруха глубоко вздохнул.

— Я тоже.

Но уснуть этой ночью им было не суждено.

01 : 28

Снаружи возник скрежещущий звук, будто гвоздём с силой провели по стене дома. Спокойное дыхание Аоя мгновенно умолкло.

— Ох, сейчас я выйду и накостыляю кому-то, — раздался его сердитый голос.

— А? Что такое? — пробормотал Руки.

— Кто-то есть снаружи, — ответил Уруха. — Я не сплю и всё слышал. Там кто-то есть.

— Правильно, — сказал Аой. — И этот кто-то сейчас получит по шее!

— Погоди, может это хозяева? Аой, фонарь.

Вспыхнул свет, как показалось всем троим, ослепительный, после темноты.

— Да не свети же в глаза, — зашипел Руки, заслоняясь ладонью.

— Прости, — Аой направил свет на потолок. — Хозяева, говоришь? Хозяева первым делом вошли бы сюда, а не царапали стены посередине ночи, как идиоты. Придурок, ну ты сейчас получишь!

С этими словами, Аой направился к двери, освещая путь фонарём. Друзья последовали за ним. Внезапно, из-за двери послышалось детское хныканье. Аой споткнулся, и чуть было не выронил фонарь.

— Это ещё что? — пробормотал он, обернувшись, и Уруха впервые за этот вечер увидел растерянное выражение на его лице. — Там что, ребёнок?

Хныканье смолкло. Руки и Уруха переглянулись.

— Может он тоже заблудился, — неуверенно сказал Уруха. — Надо выйти, посмотреть.

— Пошли, глянем, — ответил Аой, отпирая дверь.

Парни вышли на крыльцо. Вокруг была тихая безветренная ночь, тучи спрятали луну, и тьма была кромешной. Даже цикады в траве умолкли. Около минуты они молча стояли и прислушивались. Вдруг, где-то далеко впереди, в самой чаще разросшихся кустов, послышалось то самое хныканье. Аой тихонько выругался, Руки сделал шаг назад к открытой двери.

— Э! Кто там? — сложив ладони лодочкой, крикнул Уруха.

Его голос, не такой уж и громкий, разнёсся в этой безмолвной ночи на сотню кэн во все стороны. Хныканье мгновенно смолкло, послышался жуткий треск ломаемых веток, будто напролом через кусты мчался мотоцикл, а вслед за этим какой-то частый топот, который стремительно приближался к ним.

— Ребята! — изменившимся голосом крикнул Руки. — А ну, быстро в дом!

Повторять не пришлось, все трое сломя голову бросились к двери, захлопнули её, и задвинули засов. В ту же секунду в дверь что-то ударило. Со старых досок хлопьями отлетела краска, даже со стены над дверью посыпалась труха.

— Чёрт подери! — тихо воскликнул Аой. — Это что ж такое?

Слышалась возня и шуршание. Затем, прямо под дверью раздалось похрюкивание, точь-в-точь как тогда, на дороге. Парни попятились вглубь комнаты. Световой круг фонаря освещал дверь и кусок стены. Снова какая-то возня и всё стихло. Вновь шуршание, скрежет и следом хныканье. Руки побледнел как мел, и схватился за плечо Аоя. И опять всё вокруг погрузилось в тишину. Парни стояли неподвижно, прислушиваясь.

— Мне кажется, я слышу его дыхание, — тихо сказал Уруха.

— Нет же, это я дышу, — прошептал Руки.

— По-моему, он ушёл, — шаря лучом фонаря по стене вокруг двери, произнёс Аой. — Давайте-ка отойдём отсюда в гостиную, надо решать, как быть.

01 : 39

Уруха сел на пол, положив подбородок на коленки, и обхватил ноги. Аой стоял, облокотившись о старый шкаф. Руки присел на краешек ветхого, продавленного кресла. Некоторое время все молчали.

— Ну и что будем делать? — спросил, наконец, Аой.

— Я тут подумал вернуться к машине, — пошевелился Руки. — Только что-то не хочется выходить во двор.

— Согласен, дом сейчас самое безопасное место, — кивнул Аой.

— И потом, — добавил Уруха, — слышали, как он ломанулся по кустам? А через пару секунд чуть не вынес дверь. И вспомните, сколько пробирались через них мы.

— «Он»? А почему ты решил, что это мужского рода? И кто это хныкал? — спросил Руки.

Уруха некоторое время молча смотрел ему в глаза.

— Что же ты меня спрашиваешь? — тихим, напряжённым голосом произнёс он. — Вон дверь. Выйди, да сам всё разузнай.

— Парни, парни, вы что? — пробормотал Аой. — Нашли время собачиться.

Руки смущённо заёрзал, отчего пружины старого кресла заскрипели и защёлкали.

— Извини, просто вся эта история... Чертовщина какая-то.

— Да ладно, не бери в голову, — отозвался Уруха. — мне и самому здорово не по себе.

Аой подошёл к ним.

— Раз уж так всё вышло, предлагаю здесь осмотреться. Может нам повезёт, и найдём свечи — батарейки до утра не хватит.

— И то дело, — хлопнул ладонями по коленям Руки, поднимаясь.

Они принялись осматривать шкаф, комод и какие-то коробки, стоявшие вдоль стены.

— Одно барахло, — пробурчал Уруха, роясь в шкафу.

— Ага! — воскликнул Руки, с трудом открывая выдвижной ящик комода. — Это будет получше свечей.

Он извлёк керосиновую лампу под зелёным абажуром.

— Отлично, молодец. Она заправлена? — спросил Аой.

— Полнёхонькая, — улыбаясь, ответил Руки, взбалтывая лампу, отчего все услышали хлюпанье жидкости.

Он поставил лампу на пол, и сам сел рядом, по-турецки скрестив ноги. Аккуратно сняв абажур и стеклянную колбу, Руки достал из кармашка жилетки маленькую сувенирную «сароме», расписанную затейливыми узорами, раскрыл её, и щёлкнул клапаном. Над лампой немедленно возникло коптящее пламя. Руки прикрутил фитиль и, убедившись, что горит ровно, поставил на место колбу и абажур. Гостиную наполнил ровный, зеленоватый, какой-то по-домашнему уютный свет.

— Ох, и ловко ты с ней управился, — воскликнул Уруха, цокнув языком.

— А то! Видел в фильме, — отозвался Руки, эффектно защёлкнул крышку зажигалки, и спрятал её обратно в кармашек.

Аой, выключив фонарь, повесил его на пояс.

— Пора осмотреть остальные комнаты.

Руки поднялся с пола и, взяв лампу, вышел из гостиной в коридор. Ребята последовали за ним.

02 : 08

Комнат было множество, но везде их встречала одна и та же невесёлая картина полного запустения. Старая рухлядь, когда-то бывшая недешёвой добротной лаковой мебелью, обшарпанные стены с причудливыми разводами сырости и грибка. Полы покрывал настоящий ковёр пыли, испещрённый цепочками мышиных следов, а все углы затянула бахрома паутины с дохлыми, засохшими пауками. На одной из стен висела большая картина, но плесень так потрудилась над холстом, что, сколько Аой не вертел головой, разглядеть было ничего невозможно — одно сплошное, чёрное пятно.

— Для сельских жителей они были довольно богаты, — произнёс он. — Мебель, картины. Да и сам дом стоил немало. Настоящее семейное гнездо, если бы всё это не бросили, на пару поколений бы хватило.

— Дом, это ещё полдела, — сказал Уруха. — Земли-то сколько. Наверняка все окрестности, это их участок.

— Да-а, — согласился Аой, — целое состояние. Вот только куда они все подевались?

— Да плевать мне, куда они подевались. Наверняка уехали из этой дыры, — сказал Руки, подняв лампу, и рассматривая книжные шкафы с тусклыми, давно не мытыми стёклами. — Меня больше беспокоит, кто это носился на дворе.

— А может просто животное какое? — с надеждой в голосе спросил Аой. — Животное, может?

— Это какое животное? — Руки повернулся к нему.

— Ну, не знаю. Обезьяна из цирка сбежала. А, ребята?

— Чёрт его знает, — задумчиво ответил Руки. — Хотя... Хрюканье это. А как хныкал, ну точно ребёнок. Не знаю.

Они подошли к последней комнате первого этажа.

— Ну а ты чего молчишь? — спросил Аой Уруху, за всё время их осмотра, не проронившего ни слова.

— Я вот думаю, — тихо ответил тот. — Зачем им понадобилось наглухо забить все окна.

— Это как? — искренне удивился Аой.

— А так. Сам проверь.

Аой подошёл к оконному проёму, и убедился, что Уруха прав.

— Чёрт возьми!..

— Вот, именно, — продолжил Уруха. — Я сразу обратил внимание. Стёкол целых почти не осталось, ставни никакие, а внутри дома сухо и нет сквозняков.

— Наверное, от воров сделали? — спросил Руки. — Перед отъездом.

— Больше похоже на подготовку к войне, — ответил Аой. — Здесь доски в два пальца толщиной, и пригнаны друг к другу так, что спичку не просунуть.

— Да-а, — произнёс Руки. — Всё здесь странное. Посмотрим, что у нас тут.

С этими словами он открыл дверь.

— Смотрите, детская комната!

Они зашли внутрь.

02 : 16

Это и правда была детская комната, только почему-то без окон. Стены, некогда выкрашенные в ярко-жёлтый, теперь напоминали цветом внутренности протухшего яйца. Под потолком на длинных нитях висело несколько бумажных птиц, от времени сморщившихся так, словно на бумагу плеснули кислотой. В центре комнаты стояла кроватка со сломанным изголовьем, а подушка с бельём, свёрнутые комом, кисли в углу. Пол был усеян разорванными в клочья детскими книжками, пустыми пузырьками из-под микстур, и раздавленными таблетками. В стене напротив двери было крепление с кольцом, от которого к полу свисал обрывок цепи. Оставшаяся часть цепи с измочаленным кожаным ошейником лежала рядом с кроваткой.

— Да что же они, собаку здесь держали? — ни к кому не обращаясь, пробормотал Аой. — Придурки какие-то.

Руки брезгливо потрогал ногой гнилой тюфяк. Внимание Урухи привлёк плоский, коричневый предмет, наполовину скрытый обрывками бумаги. Он подошёл ближе и увидел, что это книга, а вернее альбом. Уруха поднял его и, сдув пыль с переплёта, раскрыл.

— Гляньте-ка, ребята! Семейный альбом.

Друзья приблизились к нему.

На первой странице была большая фотография человека в тёмно-коричневом костюме, с гладко зачёсанными назад редкими волосами, и в очках с круглыми стёклами. На лице его виднелись следы оспы, а глаза смотрели холодно и равнодушно. Мужчина совсем не напоминал сельского жителя. Скорее это был юрист, или чиновник. Внизу снимка был маленький иероглиф, по-видимому, его имя. На развороте было две фотографии. С первой на ребят смотрела миловидная девушка в ярко-красной кофте, с золотой брошью на груди хорошей формы. Черты лица отличались изяществом, что говорило о знатном происхождении. На соседнем фото они были вдвоём. Она сидела на стуле, положив тонкие руки на колени, он стоял позади, и его правая рука покоилась на её плече.

Уруха листал страницу за страницей, и перед парнями, будто в ускоренном кино проносилась жизнь этих людей, выбравших для жизни столь уединённое место.

— Подожди-ка, секунду! — с этими словами Руки придержал одну страницу с фотографией девушки на фоне закатного неба.

— Что ты там увидел? — спросил Аой.

— Её имя, — спокойно ответил Руки. — Посмотри в нижнем левом углу. Видишь? Маленький иероглиф. В начале альбома, на фото с тем парнем такое же имя.

Уруха торопливо открыл первую страницу и убедился, что так оно и есть.

— Они родные брат и сестра! — поражённо воскликнул он.

— Браво, Шерлок, — улыбаясь, сказал Руки.

— То-то я смотрю, что у них есть сходство, — Аой приложил обе фотографии друг к другу. — Небольшое, но всё же есть. На том снимке, где они рядом, выглядят посторонними людьми. А здесь, то ли свет так лёг, то ли ещё что...

— Теперь понятно, почему они переехали сюда — родители не позволяли жениться, — произнёс Руки. — Они ведь никак не тянут на деревенских. Настоящие столичные штучки.

В самом конце альбома лежало ещё две фотографии. Одна из них была с оторванным уголком. На ней мужчина держал ребёнка. Самое странное, что не рук, ни лица этого ребёнка не было видно. Он был одет в какую-то хламиду с капюшоном, полностью скрывавшим голову. Второй снимок был маленький, очевидно, он сфотографировал сам себя. Как же он изменился. Годы наложили отпечаток: молодость прошла, и зрелость уступила место первым предвестникам старости. Лицо покрыла сетка мелких морщин, в волосах серебрилась седина, а во взгляде читалась какая-то мёртвая, застарелая обречённость

Уруху очень взволновала информация о родственных связях этих людей. Он взял в руку фотографию мужчины с ребёнком на руках, и отдал альбом Руки. Тот уже спорил с Аоем о привлекательности этой пары.

— Нет, ты глянь, какая хорошенькая, — горячился Руки, поднося снимок с девушкой к самому носу Аоя. — Не то, что этот хлыщ.

— Почему сразу хлыщ? Обычный скромный парень, — хладнокровно возражал Аой. — А она очень уж броская, кофта эта.

— «Скромный парень», — фыркнул Руки. — На неё хоть глянуть приятно, а у него взгляд, как у дохлой рыбы.

Не обращая внимания на их препирательства, Уруха рассматривал фотографию с ребёнком. Снимок был сделан давно, лет двадцать назад. Может и больше. Мужчина совершенно не напоминал радостного папашу. Скорее наоборот. Его лицо. Похоже, он просто убит горем. Очень странно. Так, а где молодая мамочка? Обычно перед объективом позируют мамаши с карапузами, счастливые отцы нажимают на кнопку. А здесь всё наоборот, снимок делала она. Или... Её просто нет, умерла при родах. А что? Такая глухомань, никаких докторов. Тогда понятно, почему он так несчастен. Нет, не выходит. Кто же их тогда сфотографировал? Хм... А! Ну конечно, автоспуск! Теперь ребёнок. Зачем все эти тряпки? Зачем такой камуфляж?

Уруха смотрел на спорящих Аоя и Руки, но не слышал их. Мысль работала судорожно. Разгадка где-то рядом, совсем близко. Кусая губы он думал про увиденное. Собачья цепь в стене детской, странная фотография. Он обвёл глазами комнату, словно пытаясь обнаружить ещё какие-нибудь зацепки. Вроде больше ничего нет. Стоп! Окна. Комната без окон. Уруха сделал шаг к двери, и внезапно увидел то, что видели они все, войдя сюда. Видели, но не обратили внимания. Дверной косяк. Обычный дверной косяк, где, как правило, ставят метки роста ребёнка. Эти метки здесь тоже были. Но самое главное, косяк был весь исцарапан, а местами сильно повреждён, будто бы кто-то грыз дверную коробку. Уруха почувствовал, как во рту пересохло, как в старом колодце, а язык сделался словно наждачная бумага.

— Послушайте, ребята. Я, кажется, догадался, что здесь творится.

Они мгновенно умолкли и повернулись, с тревогой глядя в его лицо. Уруха стал говорить.

Теперь все разрозненные факты, словно кусочки мозаики, встали на свои места.

— Так что там, на улице, вовсе никакая не обезьяна. А мы влипли, парни. Ой, как мы влипли!

Аой что-то прошептал, а Руки изменился в лице. То, что они услышали, хоть и звучало полным бредом и дикостью, было единственным логичным объяснением всему происходящему.

Вот тут им стало страшно. По-настоящему, до тошноты страшно.

02 : 34

Некоторое время они молчали, переваривая услышанное. Первым опомнился Руки.

— Господи, кошмар какой! Это что же, они это... Ну, в смысле, его здесь держали? На цепи?! Чёрт! Проклятие! Надо же было нам так вляпаться. Хорошенькое дело... Знаете, парни, по-моему, самое время вызывать подкрепление.

— Какое подкрепление? — растерянно спросил Аой.

— Полицию, балда! Какое же ещё.

— Вот чёрт, — ответил Аой, потирая лоб. — У меня от всей этой истории мозги набекрень. Ты прав, надо звонить. А ещё так некстати потерял трубу, ну всё одно к одному! Ладно. Позвоним с твоего.

Руки смущённо почесал левую бровь.

— Понимаешь, я свои телефоны оставил в машине. Оба.

Аой не веря собственным ушам, уставился на него.

— Э? Ты что, шутишь? Да ведь ты с ними не расставался ни днём, ни ночью! Там же все контакты, и продюсеры, и телевизионщики. Ты спятил, наверное?

— Что ты на меня орёшь? — воскликнул Руки. — Откуда мне было знать, что тут творится? Стояли, смотрели карту, ты сказал сходим на разведку. Я же не знал, что мы здесь останемся. Колёса эти лопнувшие, да у меня из головы всё вылетело!

Они стояли друг напротив друга, сжав кулаки, и Уруха растерянно смотрел в их лица. Наконец Аой шумно выдохнул, и хлопнул Руки по плечу.

— Ладно, что сделано, то сделано. Чего уж теперь.

Затем он повернулся к Урухе и с напускным весельем произнёс:

— Теперь вся надежда на тебя. Только не говори, что тоже потерял свой, бродя по дому. Или успел сдать в утиль. Или посадил аккумулятор.

Вместо ответа Уруха достал из кармана свой раскладной «Шарп», и молча показал его Аою.

— Отлично, — сказал тот. — Давай сюда.

— Ещё чего, надо было за своим следить, — заметил Уруха. — Я сам позвоню.

Аой только хмыкнул. Уруха раскрыл мобильник, промурлыкала мелодия, и на экране возникла яркая заставка «Энтити Докомо». Но вместо того, чтобы набрать номер, он поднял телефон над головой, вновь посмотрел на экран и чертыхнулся.

— Связь? — спросил Руки упавшим голосом.

— Одна палка, и то всё время пропадает.

— Мы как будто на другой планете, — пробормотал Аой. — Всё здесь не так. Всё, за что не схватись.

— Знаете? — сказал Уруха, глядя в экран. — Знаете, парни? Что-то ведь ловится. Может мы стоим в зоне неуверенного приёма, и надо просто поискать место получше?

— Давайте поищем, — согласился Аой. — Может повезёт.

Руки вновь взял с пола лампу, и друзья двинулись вперёд. Они вышли из детской в коридор, затем минули библиотеку.

— Ну как? — спросил с надеждой в голосе Руки.

— Плохо, совсем пропала. Пойдём дальше.

Это было поистине необычное зрелище. Трое модно одетых столичных парней, медленно шли многочисленными залами и коридорами заброшенного дома, словно совершая некий тайный обряд. Зеленоватый свет керосиновой лампы раздвигал перед ними плотную завесу темноты, которая вновь смыкалась за их спинами. И в этой непроглядной черноте, казалось, разом ожили призраки всех их детских страхов. Смешные и наивные там, в больших городах. Где ночью светло как днём, где кипит жизнь, и чувствуешь себя в полной безопасности. Но здесь, в этом захолустье, в доме полном старых тайн, на их сердца вновь опустился страх. В детстве всё было проще, и натянутое на голову одеяло мгновенно делало тебя неуязвимым перед лицом всех опасностей ночи. Здесь же было что-то другое. Реальная угроза таящаяся во тьме. Парни шли, боясь оглянуться, как будто что-то невыразимо ужасное бесшумно следовало за ними по пятам, заглядывало через плечо и скалило зубы.

Руки шёл впереди, сжимая побелевшими от напряжения пальцами витую ножку лампы. Ему казалось, будто он движется не вперёд, а медленно опускается в бездонный прямоугольный колодец, словно бы коридор принял вертикальное положение. Падай, падай вниз. Как путешествие Алисы в Страну Чудес. Помнишь ли ты эту книгу? Но светлые грёзы засасывает тёплое красное болото смерти. И в конце пути не будет вороха волшебных листьев. На дне ямы чудовище давным-давно вкопало острые колья. Всё для тебя, Руки. Всё для тебя. Такой умный, такой талантливый мальчик. Ты был очень предусмотрителен всю свою жизнь, но не учёл главного. В гости к смерти не бывает опоздавших. Что это? Ты плачешь? Не казни себя. Ты сделал всё, что мог. Не заметил вовремя колючую проволоку на дороге, забыл телефоны. Ты просто молодец. В награду за глупость ты умрёшь последним. А пока падай. И падение это будет бесконечным.

По щеке Руки скользнула слеза. Он сморгнул, задыхаясь от внезапно подступившего отчаяния. Так тихо кругом. Так невыносимо тихо. Поэтому он едва не закричал, когда над самым его ухом голос Урухи буднично произнёс:

— Стоп. Есть связь.

02 : 56

Аой облегчённо вздохнул. Они остановились в столовой, прямо напротив заколоченного окна. Руки отступил на два шага и, опустив лампу на стол, обернулся к Урухе.

— Сможешь позвонить?

— Думаю да, одна палка стабильно.

С этими словами Уруха набрал номер 110. Парни замолчали, боясь дышать.

— Здравствуйте, вы позвонили в единый центр спасательных служб. Чем мы можем вам помочь? — произнёс ровный женский голос.

— Э-э, здравствуйте! — воскликнул Уруха. — Выручайте нас, пожалуйста. Попали в аварию на незнакомой дороге, и нам нужна помощь. Срочно.

— Авария, — повторил голос. — Пожалуйста, сообщите, есть ли погибшие и тяжелораненые.

— Что? — растерянно переспросил Уруха.

— Есть ли погибшие и сильно пострадавшие?

— Нет. То есть, э-э... Все живы, но это не главное!

— Не волнуйтесь, пожалуйста. Сколько всего пострадало в аварии людей и транспортных средств?

— Только мы. Нас здесь трое и одна машина. На старой дороге пробило скаты.

— Понятно. Один автомобиль и трое потерпевших. Перевернулись, врезались в деревья, последующее возгорание, или иное?

— Да нет же! Всё обошлось. Вот только...

— Автомобиль не терял управления?

— Нет, нет!

— В таком случае вам необходима аварийная дорожная помощь. Соединяю.

— Нет! Подождите! Послушайте! Аварийка не нужна, мы всё равно не доберёмся до машины.

— Чего же вы хотите?

Уруха вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

— Нам нужна полиция. С пистолетами.

— Вы хотите сказать, что повредили колёса, и вам нужен вооружённый полицейский патруль?

— Понимаю, это звучит странно, — замялся Уруха. — Дело в том... Даже не знаю, как сказать. Мы в старом доме, и отрезаны от машины. Здесь чёрти что творится.

— Вам угрожает опасность?

— Да! Да! Именно!

— Ясно. Вам есть, где укрыться?

— Ну да. Я же говорил. Мы здесь, в большом старом доме.

— Очень хорошо. Назовите своё местоположение.

— Местоположение? О, Боже.

— Только не волнуйтесь, пожалуйста. Можно сказать даже примерное.

— Дело в том, что мы заблудились. Ехали по шоссе и где-то сбились с курса.

— Даже и не знаю чем вам помочь.

— Ну, пожалуйста!

Стресс и вся нервотрёпка этой ночи, сказались на Урухе. Его голос дрожал.

— Вы должны помочь. Мы... Мы и так еле до вас дозвонились.

— А есть ли там какие-нибудь ориентиры? Мосты, эстакады или виадуки? Вышки ЛЭП? Хоть что-то приметное?

— Нет. Ничего такого нет. Есть большой дом, вокруг земля и заросли. Много земли, огромный участок, и давно заброшен. Мы совершенно не представляем где это. Пожалуйста. Вы должны нам помочь.

Уруха сжимал трубку обеими руками, не замечая, как по щекам бегут слёзы. Аой взял его за локоть, а Руки гладил по голове.

— Сделаем так, — произнёс женский голос. — Вы остаётесь на связи, а мы попробуем вычислить ваше положение по звонку. Только нужно оставаться в эфире. Сможете?

— Да, конечно! Сколько потребуется! Мой номер...

— Это не нужно, — терпеливо ответил голос. — Он здесь уже определился.

— Ага.

Уруха вытер рукавом глаза.

— Ребята, всё будет хорошо! Нас сейчас вычислят.

Руки смущённо откашлялся, он и сам едва не плакал.

— Какая у нас полиция продвинутая, прямо не верится.

— О чём ты говоришь! — подхватил Аой. — Сейчас мы найдёмся! Урра!

Они весело кричали, совершенно позабыв, где находятся. Близость скорого избавления от всего этого кошмара моментально вскружила головы.

Следующее мгновение они будут помнить всю оставшуюся жизнь. Доски закрывавшие окно, такие прочные на вид, но совершенно изъеденные древоточцами, внезапно разлетелись на мелкие куски. Какая-то тёмная фигура, стремительно и беззвучно выскочила из черноты ночи прямо на Уруху, сбив Руки и Аоя с ног. Лампа опрокинулась и погасла, а в кромешной тьме раздалось животное урчание.

Почти сразу в нос всем троим, ударил одуряюще-тошнотворный запах разрытой могилы.

03 : 01

(Полицейская частота 162.12)

— Вызов номер ноль двадцать, девяносто шесть, одиннадцать. Патрульным бригадам квадрата шесть ноль три — примите вызов.

— Похоже, это в нашем квадрате, — не отводя взгляда от дороги, сказал Кюити.

Такэо принял вызов, и немного опустил боковое стекло. Тёплый ночной воздух проник в салон, отчего упрямые короткие волосы его причёски пришли в движение.

— Представляешь, какие болваны? — сказал он, хотя Кюити всё прекрасно слышал. — Заехать в такую глушь, пробить скаты, а потом залезть в чужой дом. Надеюсь, хозяева не будут иметь претензий, иначе... Как думаешь, что происходит?

— Ну, — осторожно предположил напарник, — нарушение границ частных владений, и алкогольное опьянение. Средней степени, — добавил он.

— Ха-ха! — затрясся от смеха Такэо. — Крайняя степень опьянения! Ещё и полицию вызвали. Представляю себе, какие остолопы. Трое ужравшихся панков в машине. Не удивлюсь, если они ещё и сбили кого-нибудь по дороге. Кстати, надо бы просмотреть сводку.

Такэо, поведя широкими плечами, активировал экран бортового компьютера.

— Ничего, — пробормотал он. — Их счастье. Ага! Сейчас будет поворот. Хорошо, что мы оказались не очень далеко, а то бы полночи до них пришлось ехать.

Кюити включил указатель поворота, съехал на полосу торможения и, сбрасывая скорость, активировал световую сигнализацию.

— Сирену не включай, — посоветовал ему Такэо. — Нечего из-за каких-то балбесов добрых людей волновать.

Кюити в ответ неопределённо хмыкнул. Полицейский автомобиль съехал с автострады и, сверкая красными и синими огнями, понёсся по неосвещённой грунтовой дороге.

Часть вторая

03 : 07

У всякого страха есть свой предел. До определённой степени он затуманивает разум и сковывает движения, но когда речь идёт о банальном выживании, Хомо Сапиенс моментально возвращается на сотни тысяч лет назад. Тогда не существовало никаких возможностей в открытую противостоять диким зверям, и единственная надежда была на инстинкт. Вскочить и бежать со всех ног, если была такая возможность, или затаиться, если её не было.

Бежать парням было некуда, вокруг была тьма. Оставалось лишь выжидать. Аой кубарем откатился куда-то, и сейчас лежал, пытаясь понять, что произошло. На Руки сверху навалилась какая-то тяжесть, и он боялся даже шелохнуться, полагая, что это тот, кто на них напал. Между тем, совсем рядом раздалось угрожающее хрюканье. Очевидно, что это существо не могло видеть в темноте подобно кошке, да и обонянием особым не отличалось. Когда погас свет, они все оказались в равном положении, и сейчас шла война выдержек. Хрюканье переместилось куда-то вглубь помещения, затем послышался протяжный скрип, оглушительный грохот и недовольное хныканье.

Аой, медленно поднявшись на ноги и вытянув перед собой руки с растопыренными пальцами, сделал шаг. По счастью он был около стены. Наткнувшись на неё, и опасаясь потерять единственный ориентир, он опустился на корточки, выжидая. Его так и подмывало снять с пояса фонарь, подкрасться и, ослепив светом, дать в рыло тому, кто на них набросился. Но фонарик куда-то подевался, а все пять чувств буквально кричали: опасность! Он чувствовал, что если начнёт шуметь — умрёт, прежде чем поймёт, что происходит. Между тем, в темноте действительно что-то происходило, какая-то возня. Были слышны шлёпающие шаги, царапание и сопение. Аой понял, что существо начало наугад обшаривать столовую в поисках их, и надо двигаться. Сообразил это и Руки. Он уже понял, что тяжесть, навалившаяся на него — Уруха. Медленно поднявшись на ноги, Руки обхватил его за плечи, и сделал несколько осторожных шагов в противоположную сторону от источников звука, стараясь не наткнуться на стулья. Вдруг, где-то за его спиной раздался чуть слышный скрип, и возня мгновенно смолкла. Руки замер на месте, обливаясь потом, прижимая к себе Уруху, и чувствуя, как бешено колотится сердце. Потянулись долгие минуты полного безмолвия. Наконец, из того угла откуда доносилась вонь и слышалась возня, послышался тяжёлый вздох.

Так мог бы вздохнуть курортник, собирающий в дорогу чемоданы и обнаруживший, что пропали билеты на самолёт. Он уже осмотрел все шкафы, по десять раз обыскал карманы и, понимая, что уже никуда не летит, тяжело вздыхает, безмолвно жалуясь на своё невезение.

Но в тёмной комнате, нечто источающее омерзительный запах мертвечины, так и не сумев отыскать свою добычу, теперь размышляло, как быть дальше.

Аой, наступив на рассохшуюся половицу, издавшую тот самый скрип, теперь стоял, не смея даже глубоко вдохнуть. Он уже и не помышлял об атаке, думая как вообще в голову могла прийти подобная мысль. Больше всего его беспокоили парни, их было совсем не слышно. Может он уже до них добрался? Вопросы без ответов.

Шлёпающие шаги переместились левее, затем послышался ещё один тяжёлый вздох, хруст дерева, шорохи и звук прыжка. Похрюкивание звучало уже глуше и вскоре смолкло.

Руки, не веря ещё, что всё обошлось, из всех сил старался рассмотреть хоть что-нибудь. Тщетно. С таким же успехом можно было пытаться увидеть дно нефтяного озера. Внезапно, он услышал тихий голос Аоя.

— Я нормально, — шёпотом отозвался он. — Уруха со мной.

Через десяток секунд ладони Аоя коснулись его предплечья.

— Он вылез обратно во двор, — прошептал Аой на ухо.

— Знаю. Надо чем-то загородить окно.

— Что с Урухой?

— Обморок.

— Проклятие.

— Всё будет нормально. Я положу его на пол, а то руки онемели.

— Ладно. Окно можно задвинуть шкафом, я помню, он стоял справа. Наверное.

Взявшись за руки, стараясь не производить шума, они подошли к окну. Шкаф был найден на ощупь. Потребовалось почти пять минут, чтобы с величайшей осторожностью, практически бесшумно придвинуть его к оконному проёму. Аой во тьме едва не упал, споткнувшись о лампу.

— Чёрт. Слышишь, Руки?

— Мм?

— Здесь этот светильник валяется. Сможешь повторить свой трюк с зажигалкой? А то фонарик куда-то подевался.

— Сейчас попробую.

На удивление лампа оказалась цела, керосина пролилось совсем немного. Через минуту привычный мягкий свет позволил парням рассмотреть всё вокруг.

— Просто ужас какой-то, — произнёс Руки. — Правда?

— А то.

К Аою постепенно возвращалась уверенность.

— А вот и фонарь... Послушай, где ты влез в вишнёвое варенье? Или это краска?

  — Ой. Твоя правда, — Руки рассматривал красные пятна на одежде. Его лицо внезапно побледнело. — Это не краска, это кровь!

Одна страшная мысль одновременно мелькнула в их головах.

Уруха!

Он лежал в той же позе, в какой его на пол опустил Руки. Волосы закрыли лицо, а всё тело казалось обмякшим. Рубашка была почти красной от крови.

Руки с ужасом смотрел на тело. Аой приблизился какими-то деревянными шагами, опустился на колени и вдруг заплакал.

— Как же так, — дрожащим голосом шептал Руки, не веря собственным глазам. — Что же это...

Уруха между тем пошевелился, и явственно пробормотал:

— Проклятая гадина. Телефону конечно каюк. Послушайте, почему вы оба ревёте, а я валяюсь на полу. А?

Аоя подбросило как от удара. Он каким-то диким взглядом посмотрел на Уруху, затем вновь рухнул на колени, обнял его, и заплакал пуще прежнего. Руки лишь смотрел на них, качая головой.

— Придурок несчастный, — сквозь слёзы сердитым голосом шептал Аой, обняв его за плечи. — Я уже думал, что этот урод тебя прикончил. Лежал тут, как жмурик. Придурок, такой редкий дурак.

— Я тоже думал, что прикончил. О-ой... Так за шею цапнул, то ли зубами, то ли когтями. Не хватало ещё инфекцию какую подхватить. А как прыгнул, зараза!

Аой озабоченно стал осматривать его шею.

— Ну, что там? — спросил Уруха.

— Да не вертись, ты! — воскликнул Аой. — Глубокая царапина, — заключил он. — А крови-то!.. Нужно перевязать.

С этими словами он снял с себя куртку, затем рубашку, и оторвал её рукав. Распустив его на две части, он перебинтовал шею Урухи. Тот сидел смирно.

— Нормально? Не туго? — тихо спросил его Аой.

— В самый раз. Ты просто медсестра, — криво улыбнувшись, сказал Уруха. Потом он порывисто обнял Аоя. — Спасибо, мой хороший, — прошептал он ему на ухо. — Спасибо тебе.

Руки из деликатности отвернулся.

03 : 29

Через какое-то время они оба немного привели себя в порядок, и парни, усевшись прямо на полу, решили устроить совет.

— Значит так... — начал Уруха, прикоснувшись к повязке на шее. — Значит так. Единственный телефон разбит, так что связи не будет. Это первое.

— Вызов у нас приняли, значит рано или поздно приедет полиция, — добавил Руки.

— Верно. Это второе. И в-третьих, теперь мы знаем, с кем имеем дело. Надеюсь, больше ни у кого нет иллюзий, что это цирковая обезьянка, сбежавшая из ближайшего шапито?

Руки и Аой отрицательно помотали головами.

— Подытожим: лучше всего будет...

Не договорив, он вдруг умолк, напряжённо прислушиваясь к чему-то.

— Ты чего? — удивлённо спросил Руки, и непроизвольно оглянулся. — Оно что, залезло в дом?!

Аой инстинктивно вскочил на ноги. Уруха приложил палец к губам. Все трое замерли. Между тем снаружи послышалось какое-то гудение.

— Машина! — первым догадался Руки. — Полиция!

— Наконец-то, — сказал Аой.

Они все подбежали к двери. Снаружи послышались шаги, скрип досок крыльца и ступеней. Сквозь щель под дверью пробивался яркий свет мощного ручного фонаря.

Вслед за этим раздался стук, и властный голос произнёс:

— Откройте, полиция!

Руки непроизвольно взялся за дверной засов, но Аой придержал его за локоть. Руки непонимающе посмотрел на него.

— Мы должны быть уверены, — твёрдо сказал Аой.

Он потёр переносицу, и сказал в ответ:

— Здесь очень опасно. Держите ваше оружие наготове. Слышите меня?

Повисла пауза, очевидно полицейские опешили от такой наглости.

— Опасно? — раздалось из-за двери. — Опасно станет для тебя, если сейчас же не откроешь эту дверь. Вы хоть представляете себе, что вам светит за незаконное проникновение?

— Послушайте его! — крикнул Руки. — Здесь опасно, мы правду говорим!

Уруха устало привалился спиной к стене.

— Я открою дверь, — сказал Аой напряжённым голосом. — Только вы должны убедиться, что никого нет поблизости.

— Да что тут у вас творится?! — воскликнул голос.

— Будьте осторожнее, там дикая зверюга на дворе! — крикнул через дверь Аой. — Она ранила нашего друга!

Аой обернулся, словно желая, чтобы Уруха подтвердил его слова, но с ужасом увидел как тот, побледнев, закрыл глаза и, вытирая спиной остатки побелки, стал медленно оседать на пол.

— Нет! Только не это...

Аой подхватил падающее тело.

— Уруха, прошу тебя, — дрожащим голосом произнёс он, поправляя повязку.

На дворе что-то происходило. Полицейский за дверью и напарник на улице о чём-то переговаривались. До Аоя донеслось слово «наркоманы».

— Да послушайте же, идиоты! — свирепея, закричал он. — Я вам говорю...

Внезапно, за дверью раздался леденящий душу визг. Аой отшатнулся, Руки зарыдал от ужаса. Визг перерос в вопль, который внезапно оборвался. Послышался дробный топот, и сейчас же на дворе хлопнул выстрел. Ещё один. Три подряд. Возник звук, похожий на ухающее рыдание, и прозвучал последний выстрел. Пуля дала рикошет куда-то под крышу дома. Наступила тишина.

Аой поддерживал Уруху, потерявшего сознание, не давая ему растянуться на грязном полу. За дверью раздался шорох и громкое сопение. Совсем рядом, у порога. Будто оно чуяло, что здесь, всего в шаге за старой дверью, не смея дышать от страха, притаились трое безоружных парней, один из которых был без сознания. Руки опустился на корточки, прижал ладони к ушам и отрицательно качал головой, в его глазах стояла белая пелена ужаса. Затем послышалось знакомое похрюкивание и шуршание, будто волокли что-то тяжёлое. Широко распахнутые глаза Руки вновь наполнились слезами.

— Что же это, Аой? А? — шёпотом повторял он. — Что это?

Аой не ответил. Он гладил бледное лицо Урухи

03 : 56

Кюити слышал, как Такэо сердито пробормотал: «Чёртовы обдолбанные наркоманы...». Вслед за этим что-то похожее на огромного кузнечика, какая-то серая тень выскочила из кустов прямо на спину напарника. Такэо исчез из виду и Кюити, ещё ничего не понимая, скорее машинально, чем чувствуя угрозу, расстегнул кобуру. В тот же миг раздался звук. Очень странный и очень громкий. Так мог бы верещать заяц, угодивший в камнедробилку, но Кюити и подумать не мог, что это кричит человек. Что это невозмутимый крепыш Такэо, большой любитель бокса, и обладатель коронного хука левой, два месяца назад пригласивший почти весь участок отмечать пятилетие своей супружеской жизни.

Звук прервался. Кюити полностью вытащил «Зиг-Зауэр» и выстрелил в сторону тёмного силуэта. Грохот выстрела заложил уши. Оно двигалось очень быстро, обходя его по дуге. Кюити раз за разом нажимал спуск, пистолет вздрагивал, гильзы отброшенные отражателем отлетали в сторону, а из дула вылетали тонкие лучики огня. Тень промчалась совсем рядом, сильно толкнув его. Кюити упал, пистолет отлетел в сторону. Всё случилось в несколько секунд.

 Он лежал на спине, глядя в ночное небо, и думал о чёрных цветах и белой бумаге на своём лице. Пытаясь отогнать эти мысли, Кюити, подогнув ноги с трудом сел. Как же его здорово приложили. Правую сторону куртки порвало в клочья, более-менее целым был только рукав. Силясь понять, в чём дело, он наклонил голову, пытаясь осмотреть себя. Так темно вокруг. Вроде бы надевал белую рубашку, но почему она вся тёмная? Тёмная и влажная. Застонав, он встал на одно колено. Тень вернулась обратно и, громко посапывая, волокла Такэо по земле прочь от крыльца. Кюити провёл рукой по животу, и пальцы нащупали что-то странное. Какие-то бугристые скользкие трубки, тёплые и мокрые. Он снова сел, опираясь на левую руку, прижимая правую к животу. Намокла уже не только рубашка, мокрыми были брюки, и даже носки, а сам он сидел в центре медленно увеличивающейся чёрной лужи. Тень уже закончила возиться в кустах, и теперь подходила к нему. Кюити наконец мог её рассмотреть. Круглые фосфоресцирующие глаза, сутулая спина, а вместо рук почему-то вилы. Нет... Это не вилы. Это вытянутые узловатые пальцы с невероятно длинными когтями. И какие-то чудовищные, совершенно невообразимые зубы. Никаких сомнений теперь не было. Это демон, подручный Ямата-но-Ороти.

Кюити словно вернулся в детство. Старая, давно умершая бабушка, рассказывающая сказки. «Если ты не будешь слушаться, за тобой придёт страшилище, слуга дракона». И когда в младшей школе над его историями потешались однокашники, он-то знал, кто прячется в стенном шкафу, под кроватью, в темноте ванной комнаты. Но взрослея, уже не боялся чёрных углов бесконечных подземных парковок и пустых улочек. Улочек, где никогда не дует ветер, и на плечи ложится безмолвие. Глухих тупиков, где заканчивается световой круг фонаря, дальше штабелями стоят картонные коробки с живущими в них кошками, за ними высятся пустые контейнеры, а потом, намного дальше, куда не сунет нос и самый отважный кот, в непроглядном мраке городских закоулков его терпеливо дожидалось чудовище. И вот теперь настал час расплаты за всё. За годы неверия. И не боязни.

Демон сел перед ним на корточки, покачивая головой, и Кюити увидел своё отражение в его влажных, налитых кровью, бессмысленных глазах. Всё вокруг окутало облако омерзительного запаха, словно раскололась целая бадья протухшего тофу. Монстр качал головой, как будто укоряя его. Затем приоткрыл пасть, и Кюити услышал сквозь писк что-то наподобие:

— Ига-а... Р-р. Р-р. Игра-ать.

Словно зубы не давали ему членораздельно говорить. Вонь усилилась до невозможности. Кюити замутило, он попытался отодвинуться, и его левая рука нащупала в траве какой-то твёрдый, гладкий предмет. Пистолет. Он совершенно не знал, сколько зарядов осталось. И осталось ли что-то вообще. До крови прикусив язык, чтобы не потерять сознание от навалившейся слабости, он отнял мокрую, скользкую правую руку от живота и переложил в неё пистолет. Неподдерживаемые ничем кишки кольцами легли на его колени. Кюити почти целиком откусил кончик языка, и рот стремительно наполнялся кровью. Дуло пистолета упёрлось в грудь демона. Тот вдруг захныкал, точно младенец, и вновь произнёс:

— Игр-р-р.

Кюити громко икнул, глотая кровь, и часть её побежала по подбородку и шее.

— Сейчас. Поиграем.

И собрав остатки сил, нажал спусковой крючок. Раздался резкий, сухой щелчок. «Ну, значит, не повезло», — устало подумал он, проваливаясь в небытие.

Одновременно с этой мыслью когти демона глубоко погрузились в глазницы Кюити.

04 : 02

Они долго молчали. Говорить было не о чем. Всё произошедшее просто не укладывалось в голове. Как будто бредовые галлюцинации горячечного больного вдруг обрели способность воплотиться в реальности. Всего этого не могло быть. Просто-напросто не могло.

«Быть этого не может...», — думал Аой. Он вспомнил, как однажды в средней школе на тестах по тригонометрии списал у соседа. Лопоухий мальчик, сидящий впереди него, казалось, был рождён для всех этих котангенсов, синусов и функций. Аою же становилось буквально плохо от одного вида этих уродливых закорючек не имевших никакого смысла. Он дописывал последнюю строчку, как вдруг почувствовал на себе взгляд учителя. Когда картонки с ответами были сданы, тот вызвал Аоя к доске, и велел решить примеры. Аой старательно вывел условия, и теперь стоял, морща лоб.

— В чём дело? — спросил учитель. — Это ведь те самые упражнения, на которые ты только что отвечал в тесте.

Стояла гробовая тишина. На него выжидающе смотрели десятки пар глаз. Учитель, скрестив руки, чуть заметно качал головой. Из открытых окон тёплый майский ветер лёгкими волнами приносил запах полыни и каникул, а в небе слышалось восторженное попискивание ласточек. Аой стоял у классной доски и больше всего в тот момент хотел умереть. Просто исчезнуть. Он вспомнил то чувство. Бесконечная тоска, одиночество и злость. И не было даже проблеска надежды. Глухая стена. Тупик.

И вот история повторялась. Выхода не было. Только в отличие от школы, сейчас реальная смерть ожидала за дверями старого дома.

Руки находился в какой-то прострации, гибель этих людей просто парализовала его волю. Уруха, уже пришедший в себя, с тревогой смотрел на него. В те страшные мгновения он был без чувств и поэтому не слышал всего, что случилось снаружи.

Минуты ползли друг за другом, но друзья всё также безмолвствовали.

Наконец, Руки протёр глаза, откашлялся, и вдруг произнёс тихим голосом:

— Я тут недавно смотрел «Дискавери». Про выживание в катастрофах. Так вот. Два туриста ехали по пустыне на внедорожнике, и попали в зыбучий песок. Машина завязла намертво, а воды было совсем мало. Им пешком до людей идти было не более одного-двух дней.

Он помолчал.

— И что случилось? — угрюмо спросил Аой, глядя на грязные доски пола.

— А случилось то, что они помнили правило: никогда не уходить от места аварии. Железное правило. Тем более что перед выездом оставили на базе записку с описанием своего маршрута, и поговорили со служащим. Вот только не предусмотрели того, что отец того служащего попал в больницу, и сын понёсся к нему, забыв предупредить сменщика. А сменщик не заметил записки в куче бумаг на столе. Когда те туристы поняли, что их никто не ищет, прошло уже несколько дней. Вода закончилась, и они рискнули идти через пески. Но только было уже поздно: ослабевшие, они прошли всего десяток миль, когда солнце убило их. А нашли их только через полтора месяца, вернее нашли две высохшие мумии, наполовину засыпанные песком.

— И к чему ты это рассказал?

— Мы можем сидеть здесь сложа руки и просто ждать. Только во всём доме нет ни капли воды.

Уруха утвердительно кивнул.

— Конечно, в полицейском управлении знают, куда поехал патруль, — продолжил Руки. — Через какое-то время с ними будут пытаться установить связь по рации. Затем, ещё через какое-то время вышлют подкрепление. Вот только мне сейчас уже очень хочется пить. Мы когда перекусили? Рано утром?

— Примерно в семь, — подтвердил Аой. — Лёгкий завтрак и чай. После этого больше ничего не пили.

— Значит четыре дня минус двадцать два... Нет, минус двадцать четыре часа. Итого три дня максимум.

Уруха печально наклонил голову и сказал:

— Я думаю даже раньше. Время работает против нас. Просто сидя и ожидая помощи, мы сами себе роем могилу.

Руки устало произнёс:

— И ещё. Я просто уверен, что из этого дерьма, в которое мы вляпались по самые уши, нас никто не вытащит. Понимаете, парни? Мы можем рассчитывать только на себя и не на кого больше. Только на себя.

Аой поднял голову и посмотрел на Руки, будто впервые его увидел.

— Ты что-то недоговариваешь. У тебя есть план?

— Да. Я кое-что придумал, — просто ответил тот.

04 : 48

— Это чистейшей воды самоубийство! — решительно произнёс Аой. — Должны же быть другие варианты.

— Например? — осведомился Руки.

— Ну, гм... Можно попробовать добыть оружие. Их пистолеты.

— Допустим. Ну, допустим, они лежат у самой двери, так что не придётся уходить далеко. Допустим, ты быстро их обыщешь и сможешь вернуться обратно. Только ответь мне, — Руки пристально взглянул Аою в глаза. — Ответь, ты хоть раз в жизни стрелял из настоящего оружия?

Аой отрицательно помотал головой.

— А как ты думаешь, — продолжил Руки, — полицейские умели стрелять?

— Ну, конечно! — воскликнул Аой.

— И сильно им это умение помогло?

Аой снова опустил голову. Руки утешительно потрепал по его шевелюре.

— Мы уже один раз перехитрили эту гадину. Перехитрим снова.

— Надо распределить роли, — сказал Уруха.

— Нечего распределять. На крышу полезу я, — отрезал Аой.

Руки усмехнулся.

— Я ценю твой героизм, но только…

— Героизм тут не причём, — перебил его Аой. Просто из нас троих ты лучше всего управляешься с тачками. А кто ещё полезет наверх? Уж точно не он. В его-то состоянии.

С этими словами Аой кивнул на Уруху. Тот печально опустил голову.

— Простите, что я стал обузой. Отрубился, как институтка какая-то, — он нервно хрустнул пальцами рук.

— Не мели ерунды, — негромко сказал Аой. — Это счастье, что нас заслоняли доски окна, и оно прыгало наугад.

Их взгляды встретились, и Уруха виновато улыбнувшись, вытер глаза кулаками. Совсем как маленький. У Аоя защемило сердце, при взгляде на него.

— Что же, значит, так тому и быть, — задумчиво произнёс Руки. — Проклятие! Придётся бездействовать. Может пойти с тобой?

— Оставайтесь-ка лучше вдвоём, — возразил Аой. — Мне так будет спокойнее. Самое главное — завладеть их тачкой.

— Будь спок, — с деланной беззаботностью сказал Руки. — Как только я окажусь за рулём, мы все дёрнем отсюда. Фьють! Ищи ветра в поле...

Аой улыбнулся.

— Вот за что я люблю тебя, так это за умение находить нужные слова.

Они переглянулись. Аой погладил пальцы Урухи, и положил ладонь на плечо Руки. Затем все трое обнялись. Это было почти неосознанное желание — среди этого кошмара почувствовать надёжное плечо друга.

— За Урухой присматривай, — попросил Аой.

— Будь спок, — повторил Руки. — Возьми фонарик, а нам керосинки хватит.

— Хорошо.

Они немного помолчали. «Как будто прощание» — промелькнуло в голове Аоя. У него было нехорошее предчувствие. Словно прочитав его мысли, Руки сказал с напускным весельем:

— Постарайся остаться живым. А то нам туго придётся.

Однако все трое подумали об одном и том же. Если у Аоя ничего не выйдет, если план провалится, то второго шанса у них уже не будет.

04 : 57

Лестница на второй этаж пострадала от древоточцев больше всего. Некогда массивные доски ступеней теперь напоминали картонные ёмкости наполненные трухой. Точёные балясины с перилами тоже пришли в негодность. Осторожно поднимаясь наверх, Аой представил жирных, копошащихся личинок в ступенях, которые сдавливаются под тяжестью его шагов. Они спокойно жили в многочисленных червоточинах, питались, жирели, и даже не думали, что их жилища однажды станут их же могилами.

«И я тоже не думал, что когда-нибудь придётся выбираться из такой передряги. Как же нас угораздило? Чёрт!..» Думая об этом, Аой осторожно, шаг за шагом поднимался вверх, прислушиваясь к малейшему скрипу.

Вот и второй этаж. Всё сгнило, или пошло на корм жучкам. Даже двери просели и деформировались в своих проёмах. В конце коридора, за поворотом, в потолке чернел прямоугольник люка. Выдвижная алюминиевая лестница, хоть и грязная, выглядела в этом царстве запустения настоящей магазинной обновкой. Аой, подсвечивая себе путь фонариком, медленно поднялся наверх.

В пустоте обширного чердачного пространства он почувствовал движение воздуха. Прикрыв фонарь ладонью так, чтобы была видна лишь узкая полоска света, он осмотрел кровлю. Стало ясно, почему дом начал гнить сверху вниз. Опоры поддерживающие стропила разрушились, и крыша в центре буквально провисла внутрь. Сквозь прорехи виднелось небо, и тянуло сквозняками. Но через них наружу не вылезти, слишком высоко. Вдруг, где-то дальше, в темноте, послышался осторожный шорох. Аой мгновенно выключил фонарик и замер, прислушиваясь. Шорох тотчас прекратился. Медленно потянулись минуты ожидания. Наконец, шорох возобновился. Это было осторожное шевеление, будто бы тот, кто производил этот шум, старался остаться незамеченным. Аой включил фонарь. Световой круг метнулся вперёд, и на самом его краю в тень отпрыгнула большая жирная крыса. Аой успел рассмотреть её острую мордочку, и лоснящуюся шерсть на спине. Обыкновенная чёрная крыса. Она замерла на границе света и тени, злобно поблёскивая красными глазами-бусинками. Затем, цокая коготками, скрылась во мраке. Последнее, что заметил Аой, был её длинный голый хвост, похожий на шнур. Он облегчённо выдохнул, чувствуя, как мышцы пресса буквально завязались узлом, а спина взмокла от пота. Вытирая рукавом лоб, пытаясь успокоиться и отдышаться, он только сейчас понял, как сильно испугался.

— Вот же сволочь, — дрожащим голосом прошептал он. — Чуть до инфаркта не довела.

Он подумал, что ещё вчера крыса таких размеров вызвала бы у него дрожь омерзения. Но сейчас он был даже рад, что это всего-навсего крыса.

Надо было двигаться дальше. Парням там тоже несладко. Руки и Уруха остались у входной двери с керосиновой лампой, отдав фонарик Аою. План Руки был прост. Залезть на крышу и выманить на себя монстра. Вряд ли тот хорошо лазает по стенам. Пока Аой будет его отвлекать, парни завладеют полицейской машиной, и подгонят её к навесу крыльца. Аою надо будет просто спрыгнуть с навеса на крышу машины. А дальше Руки их вывезет прочь из этого места.

План был хорош, только содержал слишком много «если». Если машина не заперта, если достаточно топлива, и самое главное — если это существо не умеет лазать по отвесным стенам.

Аой внимательно осматривал чердак. Какой же большой дом! Хотя они и видели, сколько в нём комнат, истинные размеры становились понятны только здесь. Фонарик разгонял тьму метров на десять, а дальше всё утопало во мраке. Он нерешительно переступил с ноги на ногу. Можно было просто обойти по периметру в поисках окна, но ему нисколько не улыбалось провалиться сквозь трухлявые балки и потолок. Падение с такой высоты не предвещало ничего хорошего, поэтому двигаться нужно было с осторожностью. Аой каждый раз, прежде чем сделать следующий шаг, проверял ногой прочность пола. Он медленно шёл вперёд, шаг за шагом. Из темноты проступали опоры, все в червоточинах, безнадёжно изъеденные жучком. Стропила были опутаны паутиной, Аой никогда не видел её столько в одном месте. Вдобавок, в воздухе висела мелкая пыль, от которой зверски хотелось чихать. Неожиданно, он увидел проём слухового окна прямо перед собой. Ещё два осторожных шага, и он у цели. Аой погасил фонарь, и положил его в карман. С величайшей осторожностью он выглянул наружу. Это было похоже на то, как выглядывать из тёмной пещеры в черноту космоса. Лишь запах земли, да едва слышный шелест листьев на невидимых кустах. Он тщетно всматривался в ночь: ни звука, ни шевеления. Аой повернул голову, и увидел, как из-за другой стороны крыши то появляется, то исчезает какое-то красно-синее мелькание. Долго ломать голову не пришлось — это были проблесковые маячки полицейского автомобиля.

Он выбрался наружу, и ступил на крышу. Кровельное железо было мягким и рыхлым от ржавчины, и прекрасно заглушало шаги. Мелькание стало немного сильнее, он потихоньку приближался к фасадной части дома. Внезапно, Аой почувствовал чьё-то присутствие. Именно почувствовал. Так же, как человек может ощутить недобрый взгляд, направленный в спину. Он вновь замер, пытаясь определить источник тревоги. Зрение мало-помалу адаптировалось к темноте, кроме того небо немного посветлело — приближался рассвет. Он уже мог разглядеть некоторые объекты. Край крыши, тёмные массивы кустов, прямоугольники сараев, и контуры ещё одного небольшого строения, позади дома. Именно из этого места ему чудилось чьё-то враждебное присутствие. Аой не мог понять, что это за постройка. Слишком большая для собачьей конуры, но маловатая для гаража. Да ещё и из камня. Понимание всплыло само собой, тяжёлое, как удар колокола. Это был семейный склеп. Одновременно с этой мыслью, Аой увидел это. Прямо перед склепом, рядом с выломанной дверью. Оно сидело на корточках, медленно покачиваясь из стороны в сторону, и низко опустив голову. На Аоя хлынула волна чёрного ужаса. Хотелось бежать без оглядки, куда угодно, только прочь от этого кошмара.

«Надо как-то привлечь его внимание. Крикнуть или зашуметь. Оно должно заметить меня», — одна следом за другой менялись мысли в голове Аоя. Но страх парализовал его волю. Больше всего сейчас хотелось стать бесплотным духом, призраком, или мотыльком. Замереть, затаиться, исчезнуть.

Совсем одичалое, оно, тем не менее, додумалось до этого трюка с колючей проволокой на дороге. Аой думал о его матери — красивой девушке в красной кофте — погребённой в склепе. Об умершем отце, и ужасном существе, оставшимся совсем одним. Терзаемое муками голода, оно вырвалось из плена детской комнаты. Два единственных дорогих ему человека были мертвы, и оно искало утешения в их останках. Словно пытаясь вернуть те моменты, когда они были все вместе. Или всё было по-другому: звериные инстинкты одержали победу над последними проблесками человеческого разума, и оно напало на того, благодаря кому появилось на свет. Всей правды теперь не узнать.

Но одновременно с этим, Аой подумал о парнях в доме — о Урухе, которому так досталось, о Руки — он был их единственной надеждой. Он сам был своей надеждой, последним шансом на спасение. Поэтому отчаянно борясь с головокружением от животного ужаса, он медленно поднял кусок какой-то доски, скользкий от слизней, сжал его в руках, и крикнул, не узнав собственного голоса:

— Эй, уродина! Я здесь!

Существо будто ударили электрическим разрядом. Оно подскочило на месте, вскинув голову и глядя прямо на Аоя. Не было ни рычания, ни воя, вообще ничего. Это была немая сцена, оно просто смотрело на него. Эти круглые глаза, от которых невозможно отвести взгляд. Красные, словно светофор на железнодорожном переезде. Тренькает сигнализация, светофор перемаргивается красным, и опущен шлагбаум. Сейчас будет поезд. Как тебя угораздило оказаться здесь, Аой? Огромный поезд видит тебя, маленький отважный мальчик. Ты думаешь, что в полной безопасности за этим жалким полосатым шлагбаумом? Как же ты ошибаешься. Локомотив уже сожрал машиниста и его помощника, и сейчас несётся прямо на тебя, мелко дрожа от ярости. Большой красный поезд. Его вздёрнутый токоприёмник похож на огромные рога, декоративная решётка — словно разинутая пасть, а стальные колёса высекают снопы искр из тонко поющих рельсов. Повсюду разлита смерть, и маме не дождаться тебя сегодня домой. Аой? Глупый, беги!..

Аой с трудом стряхнул оцепенение, и будто увидел себя в отражении его глаз: маленького испуганного человечка с такой нежной кожей и мягкой плотью. Уже в следующее мгновение, одним прыжком преодолев расстояние от склепа до стены дома, оно начало карабкаться вверх. Будто сразу включили звук: стало слышно, как оно жадно урчит, омерзительно похрюкивает, со скрежетом и царапанием стремительно подбираясь всё выше.

«Только этого не хватало!», — пронеслось в голове Аоя. — «Я на это не рассчитывал...»

Над краем крыши мелькнула лапа, и прежде чем целиком появилась голова, Аой изо всей силы ударил доской по его макушке. Оружие разлетелось в щепки, но удар превзошёл все ожидания. От края кровли отделился приличный кусок, и вместе с монстром рухнул вниз. Секунду спустя снизу послышался глухой удар. Окрестности огласил вопль боли и ярости. Аой вложил в удар всю силу, и чуть не упал следом. Восстановив равновесие, он замер, поражаясь звукам снизу. Как будто стая бешеных псов устроила драку не на жизнь, а на смерть — оно очень и очень разозлилось. Аой оцепенел от страха, слыша, как оно беснуется. Хуже всего было то, что вновь раздались царапание и скрежет. Оно опять лезло наверх! Пора было уносить ноги. Аой развернулся и побежал в сторону мелькания маячков. Всё было нереально: и это место, и серое предрассветное небо, и эти красно-синие всполохи света, будто огни рекламы. Только одно было реальностью — существо, которое с утробным рёвом неслось за ним следом.

Никогда в жизни он так не бегал: кровля ходила ходуном, железные листы лязгали, поднимая целые облака ржавчины, а в мозгу билась мысль, больше похожая на молитву: «Мамочка, только бы не провалиться»! Ноги были лёгкие-лёгкие, он бежал будто во сне, не смея оглянуться. Сзади раздался тошнотворный скрежет и грохот. Монстр, преследуя его по пятам, провалился вниз — крыша не выдержала.

— Парни! Скорее! Скорее! — изо всех сил кричал Аой на бегу.

Воображение мигом нарисовало ему картину ошалевшего от ярости урода, который в кромешной тьме мечется по комнатам второго этажа. А внизу парни! Только бы успели…

Крыша закончилась. Он так резко остановился, что едва не сорвался вниз головой. Лицо заливал пот, рубашка прилипла к спине, а голову покрывала древесная пыль и пудра ржавчины. До навеса крыльца было высоковато прыгать. «Пошло оно всё», — прошептал он про себя. — «Проклятый ублюдок...»

Повис на руках, не чувствуя опоры под ногами, вздохнул, и разжал пальцы.

05 : 22

Руки услышал, как Аой крикнул: «скорее!..» Он переглянулся с Урухой. Пора! В одно мгновение он рванул вбок засов, а Уруха распахнул дверь.

Они со всех ног бросились к полицейской машине. На проклятых ступенях Руки оступился и едва не покатился кубарем, лишь чудом удержав равновесие. Автомобиль стоял с включённой световой сигнализацией, двигатель работал, а две передние двери были распахнуты настежь. Водительская дверца, земля перед машиной, и даже ближайшие лопухи были забрызганы красным. Невдалеке валялись какие-то тряпки. Уруха на бегу, головой вперёд нырнул на пассажирское место. Руки, запрыгнув за руль, уже выжал сцепление и, включив передачу, разворачивая автомобиль, давил клаксон.

— Аой! Скорее!

На крышу машины что-то с грохотом упало. Уруха вскрикнул от неожиданности.

— Это я! Газу, газу! Догоняет!

Руки утопил педаль акселератора. «Тойота Краун» на мгновение будто присела на задние колёса, и рванула вперёд. Уруха одним махом перескочив на заднее сиденье, судорожно затаскивал Аоя через окошко в салон. Его голова и плечи уже были внутри, лицо исцарапано, а в глазах была паника.

— Уруха, быстрей! Закрывай окна — эта гадина провалилась через крышу, но бегает как спринтер!

Уруха стиснув зубы и упираясь ногами в дверцу, буквально втащил его внутрь. Обнимаясь, они рухнули на пол.

— Аой, миленький! Живой! — смеялся и плакал Уруха, целуя его лицо.

— Окна, скорей!

Они стали поднимать стёкла и блокировать двери. Рискованно маневрируя, Руки искал съезд со двора. В ярком свете фар, как в повторяющемся страшном сне постоянно мелькали то трактор, то сеялка с домом, пристройки и сараи.

— Проклятье! Дерьмо! Как-то же они заехали сюда! — крикнул он отчаянно.

В это мгновение Руки увидел почти целиком скрытую жухлой травой колею, которая круто ныряла в заросли кустов.

— Нашёл! — радостно воскликнул он, и почти сразу же в правый бок машины что-то с силой ударило.

— ЭТО ОН! — завопил Аой. — Берегитесь!

Руки, крича, врубил заднюю передачу, и проехал правым боком впритирку с сеялкой, чьи торчащие во все стороны железки содрали с борта краску, молдинг, и начисто срезали боковое зеркальце. Послышался высокий захлёбывающийся визг, который становился всё громче. Руки затормозил. Автомобильные фары с чёткостью фотовспышки освещали жуткую картину. На зубьях сеялки, отчаянно дёргаясь, болталось какое-то существо тёмно-серого цвета, страшная пародия на человека. Голое и худое, с длинными, как у богомола конечностями и головой пугала, чьи выпученные кроваво-красные глаза были на самом лбу. Самыми впечатляющими были его когти и пасть: словно раскрытый саквояж, с зубами тонкими и длинными, как иглы дикобраза. Парни, не веря своим глазам, смотрели на всё это.

— Зубная пасть, — одними губами выдохнул Уруха.

Невероятным усилием, исторгнув из пасти длинную струю крови, кошмарное создание стянуло себя с железок и рухнуло на землю, продолжая визжать. Было хорошо видно, как оно корчится, пытаясь встать, молотит по земле лапами, вырывая клочья травы и взметая клубы пыли. Ещё одна попытка подняться, и снова падение.

— С-с-сука, — скрипя зубами, прошептал Руки, включая первую скорость.

Автомобиль медленно двинулся вперёд.

— Возьми чуть левее, — подсказал Аой севшим голосом.

Руки только дёрнул плечом, продолжая шептать ругательства. Уруха, вцепившись побелевшими пальцами в подголовник водительского кресла, молчал. Переднее колесо полицейской машины медленно наехало на голову урода. Кузов автомобиля немного приподнялся, и тут же мягко опустился. Раздался короткий писк, будто раздавили хомяка, затем судорожное царапание где-то под днищем, и всё было кончено.

Они продолжали молча сидеть, ещё не веря, что всё, наконец, закончилось. Руки била мелкая дрожь, Уруха закрыл лицо ладонями, лишь Аой растерянно шарил по карманам брюк, что-то неразборчиво бормоча.

Уруха отнял руки от лица и несколько секунд с недоумением смотрел на него.

— Что случилось?

— Чёртов фонарь. Я опять его потерял, — растерянно проговорил Аой.

— Растеряша, — сказал Уруха. — Посеял, как и телефон.

Он хотел ещё что-то сказать, но внезапно заплакал, вновь закрыв лицо ладонями.

— Неужели всё закончилось? — глотая слезы, повторял Уруха, — Неужели спасены?.. Аой, Руки, парни, мы…

Они все обнялись, переживая каждый по-своему, но думая об одном и том же. Немного успокоившись, Аой сказал, вытирая рукавом глаза:

— Давайте уже поедем отсюда.

— Ага, едем, — сказал Руки.

— Только я тебя умоляю, — обратился к нему Уруха. — Никуда не сворачивай, не надо срезать путь. Будем ехать всё время, не останавливаясь.

— Да что б мне пусто было, если хоть куда-нибудь сверну! — в сердцах воскликнул Руки.

Он выключил световую сигнализацию, и машина поехала прочь, набирая скорость.

05: 29

Стало тихо. Ещё некоторое время чувствовался запах бензина, но вскоре он растворился в ещё прохладном воздухе наступающего утра. На небе погасли последние звёзды, а над горизонтом показался багровый диск солнца. День обещал быть жаркий.



 

Пояснение компетентных органов.

Описываемое место действительно существует, и находится где-то в треугольнике, образованным городами Такаяма, Нагано и Накацугава. По всей видимости, Руки сбился с курса, когда свернул с шоссе номер 361 на дорогу номер 20, и далее на одну из многочисленных грунтовых дорог без номера, однако подробности не разглашаются, пока идёт следствие. Автор дал некоторую свободу воображению в ущерб очевидным реальным фактам. Полицейские Кюити Асахара и Такэо Ватанабэ живы-здоровы, и как прежде добросовестно несут службу. Они передают автору большой привет, и с нетерпением ждут встречи, чтобы лично сказать пару ласковых слов. Перебои с сотовой связью действительно могли иметь место в связи с недостаточным количеством ретрансляционных станций, а также учитывая сложный рельеф данной местности. Но описываемая проблема уже успешно устранена. Кроме этого, на территории Японского архипелага нет, и никогда не было похожих опасных существ, в чём может убедиться каждый, приехав сюда, и лично осмотрев в одиночку малонаселённые горные или лесные районы поздно вечером, а лучше ночью. По-видимому, имело место нападение бродяги, или человека с неуравновешенной психикой. Возбуждённое состояние молодых людей после аварии, а также тёмное время суток, лишь способствовало развитию панических настроений. Следствие не располагает свидетельскими описаниями подобного, или хоть чем-то похожего на описываемое создание. Помимо всего, вышеозначенное существо по своим приметам подозрительно напоминает так называемого «быстрого зомби», из популярной компьютерной игры «Халф Лайф 2», что, ясное дело, не добавляет правдоподобности всей этой странной и запутанной истории.

Попытка #2

Цель: Написать фанфик.

 Задача: Он должен быть хоть немножечко страшноватым. На худой конец драматичным.

Если первая попытка была в стилистике раннего Кроненберга, то во второй попытке должно найтись место каким-никаким, а чувствам. Влюблённые обнимашечки под деревьями пожалуй подойдут. Ещё бы хорошо крепкую семейную драму...

О! Точно!

Фик в духе фильмов Альмодовара (черновик)

Уруха находит в парке коробку из-под PS-3 с младенцем внутри. Он берёт его с собой, и показывает коллегам по группе. Все дружно принимают решение коллективно усыновить его. Чтобы когда вырос, бегал в магаз за сигаретами, пивом и новыми струнами для басухи. Но как выкормить чадо? Все против идеи пригласить кормилицу. Тогда Кай начинает принимать гормональные эстроген-препараты, и у него растёт грудь. (Надо заметить весьма привлекательной формы). Вскоре появляется молоко. Кай становиться названной матерью ребёнка. Одновременно в группе придумывают имя дитяти. К несчастью придумывают во время пьянки, так что отныне ребёнка зовут Урустейшен третий, или для краткости — Уруст.

Однажды, Уруха видит Кая кормящего младенца грудью на фоне окна, звёзд, и лунного затмения. Увиденное так поражает его, что он, упав на колени, предлагает Каю стать его возлюбленным. Кай соглашается, при условии, что Уруха станет названным отцом Уруста. Уруха согласен на всё. Кай обнажается, и они занимаются любовью прямо на подоконнике.

Руки, после секса с Аоем, выходит на балкон (этажом выше) покурить, и всё подслушивает. Он решает шантажировать Уруху этой информацией. Уруха, опасаясь гнева Аоя, согласен на всё. Теперь, перед каждым выступлением группы, Руки принуждает Уруху делать ему минет. Он всячески издевается над бедолагой: за день до этого ест лук и чеснок, заставляет Уруху глотать, одновременно покрывая несчастного нецензурной бранью. Аой с тревогой замечает, что Уруха сильно изменился. Он стал задумчивым, в свободное время читает книги о воспитании детей, возненавидел лук и чеснок, и совсем перестал брать в ротик у Аоя, что раньше очень любил. Аой часами гуглит интернет по этим симптомам, и узнаёт, что чеснок не любят вампиры. Радуясь тому, какой он сообразительный, Аой решается сообщает о своей догадке Рэйте, а заодно спросить у того совета. Рэйта развеивает сомнения Аоя — Уруха стал вампиром.

Одновременно, все замечают странные изменения в Урусте. Тот совсем не растёт, хотя ест за троих, и во время концертов пытается из-за кулис подпевать Руки, временами заглушая своим голосом как вокал Руки, так и инструменты всех участников группы. Руки неприятно удивлён, но не зная как пользоваться гуглом, так и не приходит к окончательному решению. Аой в сговоре с Рэйтой решают избавиться не только от Урухи, но и от Руки, и сделать вокалистом Уруста. Всё равно тот уже поёт громче Руки.

Операция назначена на полночь ближайшей пятницы. Аой затачивает осиновые колья, а Рэйта делает из басовой струны петлю-удавку. Но в самый разгар подготовки к операции под кодовым названием «Ребрендинг», дверь распахивает крепкая нога Уруста, после чего тот врывается в комнату, и начинает кричать на опешивших заговорщиков. На шум прибегают Уруха, Кай и Руки. Уруст орёт, что все в группе одеваются чёрти во что, выглядят как тайские проституирующие мальчики, а играть совсем не умеют. И вообще, название «зэ Газэтт» надо срочно переделать в «Дир эн газ», иначе он (Уруст) за себя не отвечает, и в случае неповиновения живо разгонит всю эту кодлу. Вся группа кричит от страха. 

Дверь ещё раз распахивается, и в комнату с криком «…проклятые киднепперы, верните мне сына!», врываются Кё и все остальные. Радостный миг встречи с сыном.

Оказывается, Кё купил приставку, но по рассеянности положил в коробку сына, оставив коляску с покупкой в магазине. Все обнимаются, целуются и рыдают от счастья. Уруха объясняет Аою, что он совсем не вампир, просто объелся чесноком, Аой просит прощения, и умоляет, чтобы всё было как раньше. Уруха согласен на всё. Они занимаются любовью прямо на фоне окна, звёзд, и лунного затмения. Руки, обнимая за талию Кая, уводит того наверх, в комнату с балконом.

Оставшись один, Рэйта прорезает в коробке из-под PS-3 два отверстия для глаз и, надев коробку на голову, уходит в ночь в поисках приключений.

Конец.

Цель: Написать фанфик.

Задача: Он должен быть страшным. Не вампирчики с влюблёнными призраками в обнимочку под каштанами, а СТРАШНЫЙ. 

Как эти истории в детстве. Про чёрную руку, гроб на колёсиках и красную скатерть.

ТЕБЕ СТРАШНО, ДЕТКА-А?! Мне — нет (сказал Карлсон).

Сюжет, сюжет. Газэтт! Уруха!!

Фик в духе ранних фильмов Кроненберга (черновик)

Уруха решил сделать небольшую коррекцию формы носа (или нижней губы, неважно). Он женится, и решает выглядеть на свадьбе безупречно. Хирург-старичок (бежавший из Германии нацист-психопат) наплевав на пожелания клиента, проводит очередной бесчеловечный эксперимент, и вживляет Урухе в нижнюю челюсть некий чужеродный организм. Уруха становится сверхсексуальным, но во время половых актов чужеродный организм выпивает из его партнёров (партнёрш) спинномозговую жидкость. После ночи бурной любви бедный Уруха ничего не помнит, и каждый раз обнаруживает в постели растерзанный труп. Первая жертва (естественно) его невеста. Он ещё не умеет контролировать свою страсть, и в процессе коитуса выдавливает ей глаза, вскрывает черепную коробку и лакомиться мозгом любимой. Потом он совращает, трахает и убивает всех участников Газэтт, продюсера и работников студии звукозаписи. Затем, он выходит на улицы городов. 

Вначале по ночам, а потом и среди бела дня. Число жертв растёт в геометрической прогресии, как и его желание совокупляться. Хватая прохожих, он имеет привычку приговаривать:

— Одну ягодку беру, на другую смотрю, третью примечаю, а четвертая мерещится.

В конце концов в опустевшей Японии остаются Уруха, и известный борец сумо, который пытается укрыться в развалинах Фукусимской АЭС. Уруха настигает его, и не трахая просто вскрывает брюшину и жрёт кишки чемпиона.

Немного подумав, Уруха выдалбливает пирогу и причаливает к берегам Курильской гряды. Там он встречает рыбачку Нюру (48 лет) и пытается её изнасиловать. Нюра, с 18 лет не видевшая мужика без штанов, не понимает, чего от неё хотят, и убивает Уруху коромыслом. Россия спасена!

Пойду-ка я спатоньки...

Заповедник мертвецов

Автор: Kyoto kid
Фэндом: J-rock
Пейринг: Чисато / О-Джиро
Жанр: драма, триллер 

 
                                                                                                    

Готическим лолитам посвящается.

 

1

 

  — Вот зачем понадобилось ехать именно сюда? Не понимаю. Не по-ни-ма-ю.

  — Перестань уже изводить себя, О-Джиро. Мы давным-давно собирались сюда прокатиться. Что, забыл? — снисходительно сказал Чисато. — Какой воздух, а?

  — Да причём тут воздух! — взвился О-Джиро. — Ты мне зубы не заговаривай! Вон Хакуэ полетел в Сан-Франциско, счастливчик. Балдеет сейчас где-нибудь на Оушен-Бич, сёрфингу обучается. А мы? Будем лазить по кустам?

  — Не по кустам, — наставительно сказал Чисато, — а по великолепному лесу. Ты только подумай: самшит, белый кедр, редкие виды сосен. Ты хоть раз в жизни самшитовую рощу видел? Вот то-то же. Да чтобы я променял виды Дзюкая на какой-то отсыревший американский городишко? Они же там все сумасшедшие, то стрельбу в школе откроют, то нефть у них вытечет на пол-океана.

                                                         Никто не верил Гакуто