Столько перепробовать и - ничего. Я подозреваю, что вы относитесь ко мне с сожалением, ведь какой, мол, человек оттуда, ведь вы нас узнаёте на улице, и морщитесь, или отворачиваетесь, тут же забывая о нашем существовании. О всём нашем. Я скажу, что я их тоже в начале ненавидела ужасно, а когда всё кончилось, оказалось, что вы-то хуже нас, пожалуй, хуже, развратней, бесчестней, ведь вы и только вы глаза таки закрываете; а они пляшут на углях за всеми запорами и воротами, и никому до этого дела нет... Но послушайте, я вас потешу. Да, злая шутка, а надо мной-то посмеялись, быть может, шутка, когда беспокойный и весёлый парень легко так обронил: "Я хоть попытался, да? Чёрт возьми, я хотя бы попробовал"... То ли кино, то ли ещё что, неважно. Но вот - лозунг, вот - эссенция мудрости, вот - кто я, - кричала я и захлёбывалась… Но то было ещё давно, ещё рано. Тогда меня жалела в кабинете молодая докторша - превосходнейший признак, а я ёрничала, скулила, как щенок, врала, да, врала, а она большими глазами вытаскивала какие-то факты, какие-то слова, из этого тела и из этой холодной комнаты.

Я была ужасно обижена и даже побледнела от злобы. Зачем они приходят сюда? Господи, знаешь ли ты, кто прячется от тебя под крышами, надеясь обманывать и обкрадывать, а ты их - сюда, за что? Мне казалось, что я же, наверное, такая большая, а они были маленькие и жалкие, и я плакала, утираясь белыми манжетами (вот что запомнила, а!) не от того, что было мне и невыразимо душно, и болело, а от жалости к их заикающемуся хору отверженных, отчаявшихся, брошенных. Они казались мне грубыми и пошлыми: кто «много пил, да бросил - не помогло», на кого находила однажды тоска - ложиться на землю и петь звучным басом; кто играл и играл, и пытался, и превозмогал, и погиб под этой рулеткой; у кого была идея, а у кого и той не было, кто-то любил; и почти всех, или всех не любили. Это отсутствие любви видно по их почерневшим лицам и большим рукам, не находящим себе место ни в этом кругу, ни где бы то ни было. Боязнь дикая, животная, пьянила их и сплачивала в одну больную стаю, случайную общность: ни в небо, ни обратно в ад. Знаете ли вы, сколько людей погибает ежедневно, на ваших дворах и в ваших квартирах? Знаете ли вы, сколько маленьких побед и окончательных смертей, растянувшихся на годы и годы, - здесь, за закрытыми дверями, ненужные и невидимые миру. Сколько слёз вылито в тишину, сколько пробитых кулаками стен, сколько геройства, не счастливого - вынужденного; сколько поруганной невинности в этих глазах. Быть может, они были убийцы или ещё чёрт знает кто, но говорили мы всегда о главном, о любви, о чести, и они, все такие разные вдруг начинали смеяться, преодолевая ежедневную боль, и выходили потом какие-то чистые, говорили друг другу до свидания. Что ждало их остальные сорок-пятьдесят часов на улице? Что умрёт в них за это время? Кто защитит их? Кто плачет о них? Кто помолится о том, за кого никто не молится? 

Уходя, я наблюдала за нездоровыми лицами докторов, потерявшими сон, потому что ничто и никогда уже для них не будет иначе, это горе, плесенью осевшее на их лёгких, не даёт дышать; зато, кто-то, как я, иногда уходит. Уходит, чтобы не вернуться. Или забывает и отворачивается при встрече на улице. Но мы всегда надеемся. Всегда-всегда. Улица кусается. И кажется, бесконечно долго кажется, что вот выкачали из вен всю смелость, но если не остановиться, всё будет нормально, если попробовать, слышишь, всё станет хо-ро-шо, как будто и эти окна вовне много говорят, убаюкивая, о вечных страстях и о силе человеческой...

Две самые азартные вещи в жизни - это карты и оптика.

Когда болит промежность после бессонной ночи, когда выть бесполезно, я одна выйду искать утро, в городе, внутри нас. Этим городом выстилается ковровая дорожка в ад - пускай, ад, но не долго. Собирать остатки друзей на берегу Леты, и отрыгивать порциями вчерашний развратик. Это праздник, как настроение? Вспомнить бы, как это с нами случилось, что же теперь-то, куда прятать голову? Обнажённые ноги - это сама жизнь, или маленькая только сторона правды, обнажённей, голей, не смей...

Спать, выспать бы всю эту горечь, но там, - кто знает? - наверное, ещё жутче, ещё темней. Волосы в лживом порядке, а я соскучилась по своему маленькому платьицу. Зима, о боже мой. Настоящие снега покрыли горбами спины рабов - снег как снег на голову. Маленькие запахи, маленькие разочарования, бесполезные, безответные. Спи, спи, милый мой, на берегу реки, уносящей любую надежду, утонувшей в глазах твоих цвета непройденной ссылки. У тебя кудрявые мысли на дне, узорчато выписанные на тощих бёдрах. Скажи, ты хотел умирать на кресте, ожидая последний троллейбус холодный? Ты холодный, как ум, я расчётлива, как намёк.

Ты найди меня по запаху крепчайшей правды алкогольной, я сольюсь с любым креслом, только чтобы досмотреть спектакль. Очевидное зло в прозрачном конверте - юбки, шорох ресниц, беспокойный покой. Только тут, в городе "ноль", и скупые на лесть отражения, переварят тебя и съедят заживо, и понимается, и плачется, всё намного ясней. Даже если, (даже!) никак не променять мне мою нежность девичью на тебя в этом городе, в этой комнате, в этом теле - тесно и глупо кажется бежать дальше, но мне не будет никогда бесполезней это, чем то, пустое прозябание в городе ресниц, улыбок и истин, и пусть замучат меня пыткой с закрытой дверью, я не брошу невыносимо тяжёлую гордость в несколько граммов. Ты умрёшь, чтобы видеть сверху мою постель?

Глупей ничего не могла сказать. Ещё ваши профсоюзы, европы, давосы - такая дрянь, я хочу в лес - нянчить на груди зверьё, кусать локти, обнимать землю, великодушно слушая её жалобы. Когда ты увидишь меня, то уже никогда не увидишь другую. Только вслушивайся. Как кричит во мне выпь, как плывут во мне синие воды, горькие глазные реки.

Полчётвертого, чужой дом, чужие стены, чужое тело. "Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка".

Всё это очень странно.

Добро пожаловать в мой дерьмовый рай.

Четверг. Как бы не так. Скупые на нежности весенние улицы проводят дождливыми лапищами по волосам. Смотришь: недалеко гремит бутылками твоё будущее. Может быть (лишь может быть), объятый лишениями, какими-то мусорными пакетами, с неизменной сигаретой в зубах, за поворотом ты вдруг будешь пойман ножницами спичечных ножек. Это ещё одна рыжая самка, уродливо красивая, влечёт тебя запахом следа. Ты прикидываешь, что это за духи и любит ли она цветы (неприличное?). Зачем ты здесь? Зачем она здесь? Зачем сегодня так пакостно? Пойдёшь дальше, по переулку, посвистывая, играя с камешками. За ней, тихой кошкой, спрятаться за деревом, проскользнуть в открытую дверь. Запах мяса и пота, потом - навстречу постели, подержать за руку... Зачем это началось? Она будет говорить, после того, что уже случилось, говорить, и говорить, и говорить, а ты заставишь её замолчать, целуя по-мальчишески грубо, мучительно... И вдруг покажется, что здесь и кофе, и карамель необыкновенно слаще, а рыжие кудри постелют тебе мягко поспать, под головой, где-то в горле разольётся что-то тёплое, что ты сразу выплеснешь в неё, в её живот, в её женственное, сильное, порочное тело. Но дождь, чёртов дождь возвращает тебя из нежного полузабытья прямо в эту ванную, тогда ты дернёшь её за руку, больно, со злости сорвёшь шторы и подаришь ей букетом, обнажая её тщеславную надежду обладать. Тогда тебе одно, одно, перед входом во всю эту дрянь, когда она уже будет, на всё согласная, обмякать в твоих руках, когда, может быть, и это утро снова, и эта дешёвка-карамель будет в соседней комнате обгладывать нового тебя по телефону с подругой, да когда угодно... Но до этого ты, пожалуй, в один момент станешь её слугой, ей красивым пажом, её собачонкой, вылизывающей пряные внутренности её существа, терпко обнимать будешь и, не отрицай, будешь внимать каждому её колебанию, может быть (лишь может быть) будешь рад, хитро сплетая локоны в паутину... Но довольно метафор, тебе одно: выгнуться, одёрнуть её за платье и воткнуть отвёртку прямо в горло, смеясь и плача, прямо в её красивенькую шейку. И ты это сделаешь, потому такие люди и существуют, чтобы мучить и любить, и будешь любить ещё сильнее с каждой минутой её потерянной жизни, в этом-то и состоит темное наслаждение, есть такие люди, что любят пробовать на вкус, жевать и сплёвывать... А ты очень любишь. Отчего бы не попробовать, ведь так легко и, вместе с тем, охлаждает спину: испытать себя, от скуки что ли?
И, съедаемый одиночеством и гордостью вседозволенности, отыскивать захочешь новое, пустое, только из потребности удивиться, но нет, и это снова - нет. Какое-то время ты ещё проведешь там, курить в открытую форточку, равнодушно слушая шорох её платья на сквозняке.

(Да, вот тебя и хочу).

Август. Выйду мумией в полотенце, закурю небрежно, осыплюсь ловко всем телом на стул, вдыхая городское утро, пропитанное таким нежным, грустным морем. Отвращение, гибкое, налаженное, работающее, как механизм, как струна, - это маска, это всего лишь тонкая красивая шея, то, что делает меня мной. Грязные улицы попрячут свои маленькие гадости, пока выпью чай, напиток, от которого не устают. То утро и то солнце, которое тысячу раз являлось во снах, будет моим раз и навсегда. До полудня солнце золотит грани стакана с водкой, белье треплет в воздухе печаль полусонную. Откроешь глаза - и спазм, и режет, и харакири, и будто видишь своё отражение, боясь признать неоспоримое сходство. Что такое революция? Что такое, если нам осталось допивать из чугунных горшочков, доедать пыль соседей, улыбаясь в форточку, таясь по углам, инфантильно опасаясь звонков взрослых? Всё выпито, всё съедено, трудно поверить, а ведь я ещё девочка. Стоит только сказать, стоит только поверить - слово перехватывается стоном сиесты. Прости, что разбудила. И донесётся ли, и кому, что я пою? Кому?
А я, всё так же невыносимо красная, пишу агитлисты, ласкаюю кровью мечты о том, что, наверняка, уже скоро всё у нас будет общее. Шестьдесят восьмой на двоих.
Je t‘aime! Oh! dites-le avec des pavés! (Я тебя люблю! О, скажи мне это с булыжником в руке!)
Мне стоит чуть подрасти, чуть отрастить волосы, чуть больше каблуки, чуть больше минут на балконе, чуть больше. Флаги вытрутся о мои бёдра, улица бессовестно обнажит побережье, и случится, быть может, непоправимое: памятник поставят опять кому-нибудь мёртвому, а живым - драться, любить и верить, верить в войну, которой никогда не будет.
Порыбачить что ли с балкона, поймать вечер за хвост, который будет хвастаться моим нездоровым румянцем, моим неумением объяснять, моей жаждой жить, жаждой?
Умница я, дерзкая, щетинистая.

- Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь - понимаю, а кто ж надеется? (М.Л.)

Вы знаете, я очень пьяная, и "две тысячи восемь" - это ведь уже прошлое. Быть может, я теперь единственный раз не знаю, о чём пишу. А может, это и правильно. Голова раскалывается тысячью градусов. И такой осязаемый кто-то так близко, что мне хочется кричать, и пальцы не попадают на клавиши. Но, как знаете, место уже занято. Для таких, как я, место всегда занято. Я прерываюсь на паузы, а хоть я и маленькая, мне хочется писать времена, когда не боялись людей. Время, в котором не было других женщин, в котором не было бы так трудно передавать свои мысли другому, я совсем вся в страшных снах, чёрт возьми. Господи, если бы только сейчас у меня не было никого дома, я бы да наплевала на все «хватит» или «не помню где», я бы говорила одними согласными, а вы не видите никакой мистики в расположении букв на клавиатуре? Да, я хочу вас трахнуть. От вас останется послесловие, мама прочитает мои нервные записи, мой мужчина предложит мне вместо обручального - спасательный круг, в городе - это танго будет совсем не танго, и я запомню эту прощальную мелодию на глупой машине, как то, что было так здорово, но – увы! – протухло и подлежит утилизации. А разве вы не слышали эту музыку прежде? Это же я, это же снова я. Я же бог, помоги мне. Я же пропущенные буквы, я же письма, я же люди, которые никогда не смогут умереть, и, вы знаете, я буду писать об этом, когда стану взрослой, собственно, о том же, как глупая женщина преследует меня своими притязаниями на заботу обо мне, своим желанием быть матерью, о чёрт, о чёрт возьми. Я уже совсем.

Мои книги - если вам посчастливится их прочесть - сожгите, лучше прогуляйтесь со мной по полу, гораздо больше узнаете, о том, кого я любила, и о том, кого я хочу любить, и о том, на кого я бы променяла месяцы и годы, лишь бы узнать чертовщину мыслей и беснующуюся вереницу идей, и снов, и всего, что называется «ум». Но я уже не влюбляюсь так просто, ни в ум, ни во что бы то ни было.

 

Моя голова. Боже, ну почему они не пишут послесловия, с утра, когда такая жажда, и так же тяжело; потому что есть вещи, которые должны быть написаны, а они оставляют их разлагающимся «вчера» в туалете? Итак, поговорим. Однажды я опять встречусь лицом к лицу со своей неутолимой печалью, но сейчас ещё не время. Однажды я замолчу, – так хотелось – потому что мой язык, моё слово будет извиваться на простынях фруктовыми поцелуями. И кажется, есть что-то невыносимо приятное, в языке немых – в том, как они любят. Быть и глухой, и слепой, и молчать – только бы не натыкаться на эти углы, не щупать в этой холостяцкой квартире нищету одиночества. В противном случае придётся бежать. В другое время, в другой город, в другую страну. Я не буду пить, - этого не будет, потому что есть только две вещи, которые делают нас безнравственно молодыми - алкоголь и любовь.

Жизнь развернёт меня в неприличную позу, а потом прогонит взашей – целовать сны и ловить насекомых. Только это уже было (только это я, а не ты), я свободна как бульварная девка в полшестого, я буду жить, я буду ждать. Мне тоже нравятся несправедливости и не нравятся схемы, а здесь, единственное, что я хочу успеть, – спрятаться в шкаф от всех этих уродливых идеальностей, не то, чтобы носить рваные колготки, (хотя и это тоже) а писать непостижимо длинные предложения о каком-нибудь одном человеке, очень хорошем, очень плохом, писать, чтобы жить, ревновать и ошибаться, готовить варенье, здороваться по утрам с соседками, ходить за молоком. Слова обманчивы, а я навек в их плену, связанная утренней болью, связанная десятками «но», но этим абрикосовым утром нас стукнет по голове «но» и переоденется в шелка и шерсть, в лёгкость и тёплоту, в маленькую пушистую белку, которая теперь уже не даст покоя – «а вдруг?»

 

Конец.