вечера

"... Желаю, чтобы твоя жизнь впредь была не такой стремной..."

«… Как будто я читаю в газетах про какие-то заморские края, которые мне никогда не увидеть, а моя реальность - за окном, серый кусочек индустриального города и отблеск лампы, тусклой, как говно». Завтра мне восемнадцать. Возраст так себе. Нельзя не любить, нельзя быть любимой из опасности стать мещанкой. Зрелая красота распускается красным цветком. Я опасна, такое безглазое существо. «Тебе здесь точно понравится, несмотря на то, что он, сука, тяжёлый и депрессивный». Но я сейчас очарована другим городом, глотаю его свинцовую пыль. Кем я стала? У меня восьмичасовой рабочий день, работа – кусок ебаного дерьма, окно выходит на стену, ношу неброские ботинки на каблуках, получаю зарплату, за день уходит пачка. Здесь я только и делаю, что оттачиваю навык незаметно не делать ничего. «Легко учиться самостоятельности с тыщей баксов на кармане». У меня сегодня есть деньги поэтому я сяду в сквере с пэлтончиком пива и день пройдет незаметно, и вот уже как будто и боли нет, и воспоминаний, и все обволакивается хмелем, и мне уже ничего не надо. И несмотря на то что все у меня так хуево, я бы предпочла ещё не помирать этот год. Как бог даст. Даже как будто и не терзает тот факт, что тебя не будет, хоть я счастлива просто слышать тебя. Ты снишься мне еженочно, я трясу тебя за плечи и повторяю «запомни». И это необыкновенное обстоятельство дает мне уверенность в том, что свою девятнадцатую весну я проведу именно с тобой.

Утро, потери, Москва, любовь моя. По случайному стечению обстоятельств, а затем и по вдруг развившейся в нем тираническом привычке влюблять в себя, мы встретились; он молчал. В его чертах, уже мало напоминающих человеческие, казалось, застыла засуха. Он уже не мальчик. Я думала о том, что завтра на работу, потом домой – напиться. Я сказала, что хочу остаться, дура. Декабрь, горький кофе, сколько потерь. Он говорил о своей сестре с придыханием. Я говорила о нем, даже если о других. Он не понимал меня. Он был высоким и хорошо сложенным молодым человеком. Я была дурой.
Он сказал, что мы увидимся. Увидимся ли? Такой туман, промозглый, вонючий вокзал. Он говорил о сестре, которая давно умерла. Мне было интересно. В силу природной склонности я организовала жизнь таким образом, что всегда приходилось думать о сумасшествии. Женщины льнули к нему, все закружилось. Он стал большим и забыл свою сестру. Он сказал, что ему даже немного стыдно. Я покраснела.
Один раз мне довелось близко общаться с сумасшедшим. Они были похожи – вызывали во мне объективную необходимость обладать. Это было затмение. Я снова хотела писать. Человек, могущий написать длинное письмо, неглуп. Я писала ему о любви, я не знала куда послать. Сначала только в целях совершенствования, потом привыкнув каждый день отмечать чернилами лист, я писала, окоченевшими пальцами сжимая перо. По ночам, в июль, я была влюблена. Необходимое, но недостаточное основание. Он писал в ответ о сестре, ни словом больше. Я рыдала, засыпая на полу.
Мы целовались на Патриарших, на Страстном, гонимые болью. Москва, любовь моя, девяносто шестой. Он звонил ей каждые полчаса; я тонула в пруду. Чувства, фаланги в чернилах. Город опутан пылью. Я начала забывать. Я жду его по вечерам, потом не зная о ем говорить. Он говорил о сестре; я видела его впервые. Мы шли к нему, она умерла, он её никогда не любил. Он забыл её, как забудет меня. Осень была моей. Я люблю лес, вечерний лес, когда начинает смеркаться. Он знал каждую здесь тропу. Деревья раскинули ветви, разомкнув объятия. Я хотела уйти, я не знала, о чем говорить. Он сидел, прижавшись к стволу, я курила его сигареты. Сегодня выпал снег, я нашла работу. Сегодня, всё, уйду домой. Читаю книги, пишу песни. Курю свои сигареты. Я собираюсь в Барселону. Постриглась. Дела нормально.
Он вошел комнату, забыв портсигар. Он увидел её, она была неподвижна. Её кисти свободно парили во тьме, свет фонаря освещал лодыжки. Шея была исцарапана, платье изорвано; она улыбалась. Он говорил о ней, не говорил о ней, молчал о ней, снова говорил о ней. Звонил ей. Искал её – но я не она. Она так любила жить, она так жила, она повесилась, выцарапав вены. Она наглоталась лекарств, но, неудовлетворенная, прыгнула с крыши. Она утопилась в ванной, предварительно включив газ. Она надела его свитер, он до сих пор в нём. Она пила шампанское, она любила курить. Он водил меня по лесу, искал то дерево и те ветви. Искал её пульс, слушал мое дыхание, снимал с петли, выбивал дверь в ванной, обнимал, уговаривая вернуться. Он любил её, как никого никогда. Москва, был февраль, тридцать шестой. И только дым от нас, сигаретный дым.

...Ему кажется, что обесценивание в моих глазах вознаграждения и похвал (или, наоборот, осуждения), доступных мне в обществе, не является отверганием этих ценностей как таковых, а лишь указанием на то, что я не чувствую себя достаточно хорошим (или достаточно плохим), чтобы их принять. Вместо того, чтобы выйти и сказать: «По моему, у меня нет этих качеств» или: «По моему, я лучше», я говорю: «В любом случае, это груда ёбаного говна».

Он брал меня за голову легонечко, пока я не вырвусь и не убегу в какой-нибудь угол. Мы познакомились случайно, он смотрел, как я ем.
«Сумерки — какой это томный, сиреневый звук» -
Сумерки вычленили из темноты что-то, не могу прочитать.… Говоря мне совсем без фразы о том, что мои книги любимые тусклы и примитивны – хорошие, старые книги, он становился тоньше и прозрачней, обещая ещё только чуть-чуть – и отпустить; но ‘чуть-чуть’ - это не завтра, и не послезавтра, и не после, потому что – кто знает – в его личной развязке, может, пустой лист.
А ты-то сам что?
Безоружный, беспомощный офицер, валет, умница, сколько можно меня держать?
Чего-то никак не осмыслю… Вот город и его тени, вот тоска сиюминутная, вот мои руки, выточенные под клавиатуру, как у паука. Муравьи завелись под кроватью, суд какой-то маячит, дразня, ну и вляпаешься же так… И тут он ещё, с душком разложенья в каждом своём тонком, как нить, слове.
Так оставила я его, я так и не люблю снобов и блеск не люблю, и, когда ничего не можешь сделать и некуда отступать – только вперед, в какую-то величину, в страну гения, чужаком, не люблю. Этот главный пустой лист, и боль, постукивающая по вискам, и очень обычный жест: хрустнуть хрящами пальцев, взмахнуть крылом, опереться на жидкий кулак, в стол, чтобы думать, привычно и очень медленно, - останется в этом городе, а он – нет.
Нет - даже если будешь за ним бежать, нет – даже если скрутишь запястья и запрёшь на ключ.
А я ночью потом прочитала его роман.
Строки зашевелились от ветра; мы познакомились случайно – весь вечер смотрел, как я ем. Как я слушаю темноту, ночь, высасываемую через вентиляционные ходы, молчу от того, что прочла, и пуще оттого, что он уже умер лет тридцать с гаком назад, недослушав меня и о моём возвращении, В. Сирин, шесть букв и сто страниц, - глубоко молчу, не слыша попрятавшихся от ужаса своих мыслей. Как я жалка.

... Горел дом, а в доме горел я.
В пустыне февраль, старый дом - в нём мечтали.
Сколько раз за последние недели я знал нависший над головой меч во всех его узорах, потому что это - красиво. Твёрдо убеждены, что и распятие на кровати бессильных встать, пригвождённых запястьями к проводам капельниц, в пятницу ушёл тот-то, забыли, потому что забыли, though, - очевидность, правильность, правило. Как, думал я, эти правила учат нас забывать... плохо учат. Мне грешно реветь, а вот ребёнку в моих руках - нет: он надрывается своими бесконечными лёгкими, и в этом - жизнь, и в этом - боль, и нет у нас ничего страшнее.
И однажды попадаешь в воронку, и осознаёшь, что ни книг больше; не рисовать, не играть в домино - в один момент это становится очень простым, и затем - ненужным, как и календари на будущий год, кредиты, или пенсионные взносы. Как так? - на шторы смотришь, гниющие медленно-медленно, а в пятницу ушёл кто-то, а кто-то проходил мимо, может, жена моя. Может, земля моя.
Как вдруг становится жаль покинутых деревень, кондовых изб с молоком и картошкой, и хлебом, ароматным и чистым, и лета, оставленного засыхать где-то в моём девяностом... И так было и будет, и умирать даже уже не нужно, только дайте мне провести рукой по лицу. Где ты?
Где ты прячешься от меня? Любишь, мучаешь, пишешь, молчишь. Пойдем пройдёмся по трещинам дорог, поплюёмся на жизнь...
Что до этого - каждодневное ожидание почты, газеты о людях и для людей, я терпеть не могу того парня в углу, а потом - буду жалеть. Я хочу ненавидеть, но я люблю. И эту пустую землю, и этих змей внутри меня, и кровь люблю больше всего; и родину, и президента, и актрису m., и этот новый, очень популярный фильм (как жизненно! как сильно!)... Не понять этого тому, кто вдыхает город со всеми его счастьями, и тому, кто много прочтёт, не увидеть и не понять, и уж тем более тому, кто многое забыл и пытается вспомнить, как будто бы было в этой пустоте что, да нет. За окном, где мимо проходит моя жизнь, - лишь отблески, туманы да миражи. Где-то плетёшь кружева, где-то я не раз бил стены, в безнадёге факта и факта; где-то плачут по мне, где-то уж и не ждут, там молодость моя повешена на столбе, там я зарыт. Хочется думать, глядя в неисчерпаемую неприятельскую даль, что там поблекло лицо твоё и почернело, зачем тогда бесплодная такая красота? Некого тебе обнять - есть, кому писать, да нужно ли?.. Красота у нас – в пепелище, в пожарище, мимо пройдет кто-то да пожмёт плечами; прочитаешь своё надгробие да отплюнешься. Сама всё узнаешь.

*

О, я не люблю небо. Жёлтое, смрадное - нашего дурного города, иссечённое муками электростанций со всеми их проводами. О, мне не нравится небо и я никого не люблю. И мы так много ссоримсся, просто не вообразить. По-женски крича и размахивая лопатками; я ему матерно объясняю правду, а оно мне - плюётся. Маленькие эти плевочки выжигают язвы на теле, как люди, владеющие чем-то опасным, как атомные ректоры позволяют нам ещё сидеть с неуместным какао и сигареткой в полчаса впереди. Зачем и стоит ли сидеть на трижды проклятом моём разношенном стуле, думая о социальном давлении и стрессах; и о 'наблюдать', и о 'обладать'? Это не имеет ни будущего, ни даже настоящего. Скудоумие ловит запахи - жаренного на теле укропа и ещё какой-нибудь еды, - что доносятся изо стены. Мне она говорит, моя кошечка, мол, вот умереть - газом удушиться, вот - да! И я тоже думаю, что да, что моцартовский реквием слишком уж нас приближает к истине, что да - пусть проверит, как я не выключила духовку, что буду, думаю, смотреть, как меняется её взгляд - от всесильнго до вопрошающего.

Или в троллейбусе, набитом тенями, сижу и думаю, как мне расскажут однажды, что пора. Пора! Браво, пора! - буду я бравировать и бахвалиться. Потом, ловя на себе мысли всякого неприличного свойства, наскоро придумать ракушку, она и заключается в грубых тонкостях моих, оборванных пальцах, изучающем, любопытном разуме. Что я? Сколько на мне юбок? Моё лицо богато несовершенствами, и не невзирая на то, а потому и только - прекрасно. Я - смешной человек.

Ночью меня никто не полюбит, и даже это - если только не сорваться. Не отравиться свои собственным голосом - я хочу спать, и мне всё лучше и лучше, хоть и литературно так "некуда податься". Урчит голова, ты мне перед тем, как уйдёшь, можешь ещё сообщить, что его нет - а ты искала? Во сне, в хлебе, в земле, пропахшей насквозь потом, с грязнотцой, с гарью гигантских домнах, оттуда - в сон, в небо, а я тебя больше - нет.