Ты рассказала мне, как мы бежали, спотыкаясь о толстые коричневые корни, скользя по оврагам, не думая - зверьё. Мы плакали и ревели, кусали друг друга за лодыжки, оставляли клоки свалявшейся шерсти помечать нам путь. Предследуемые преследователи - превращались то в уродливую обнажённость, то вновь, в шкурах, привычней и злей, когтистое утро, шершавые лапы, рычание в хвоях, устилающих кровавые тропки. Или вдруг - попасться, вгрызться в тощую шею, чтобы захлебнуться жидкостью крови, пока фиолетовое утро не вырвет тебя из моих объятий. А потом, одержимые, сношались механически, рьяно, как только это может быть у кота, топчучещго руку хозяйки. Оторвавшись, мы гнали куда-то от редких выстрелов, видно, окружили, пристрелят, и я тогда выпрыгнула из вагона, где много скрещивающихся линий. Они говорят, что это - о страхе. О единственном - захлебывающемся страхе убийцы, о возможности потеряться, поэтому я из всех сил била о стены. Стен нет? И дальше - составы с огромной скоростью, ну почему они не пишут об этих ветках на главной карте, туда, обратно, надеюсь, мы найдёмся. Вышибали искры из рельс, запрыгнуть - быстро, убежать - навсегда. Быть может, в стёклах где-то прозрачное отражение - зелёная твоя футболка. Окей, всё в порядке.
Что по-другому, я тебе рассказала, будет и у тебя, и у меня. Пусть даже какие-то красивые мерзости, как небритые подмышки и волчьи морды каждое утро и каждый незабываемый вечер, без телефонных звонков, и карты метро без конечной. Вспоминай меня, когда будешь ужинать чем-то осязаемым и тёплым, может я в слюне, бегущей по косматому пеплу волос, может я в глазах, поверженного тобой зверя...

Почему. Почему-точка умышленно, не ошиблась. Это бесконечные, многоградусные, крепкие "почему" - от них не спасает каска, не спасает маузер в левой руке. Меланхолия, Хлост. Туда-обратно: хлост-меланхолия. Не пишу, не вижу, не жалею, не прощаю - слова раз-два с вывертом, наизнанку. Как настроение? Охуенно.
Да, да, знаю, мама, я такое редко себе позволяю - но сейчас да, скорее всего, да, опять - да. Но, чёрт возьми, была не была, не привыкать, если вы знаете, о чём я: я буду царапаться и кусаться, только подойди. Наверное, это трагедия - быть в двух часах от, а для меня ни одно расстояние не станет удавкой, даже десять тысяч км. И ни одна привязанность, ни один звон, ни один алкоголь (damn language!). Ни одни твои 'we need to talk', да и вообще ничего. Ты ведь не ругаешься, зубки у тебя белые, девчонке своей ты кляп в рот не вставляешь, и маски и плети не любишь, и вообще ты, наверное, очень хороший; а я попалась, запуталась, оплетена сетями электронными - вообще. И у девочки твоей тоже улыбка, зато я такая одержимая, такая сумасшедшая, такие всегда выигрывают, хоть бы и по трупам, хоть вы и вгрызаясь в плоть правды, размозжить бы об асфальт голову, ну иначе не может быть, иначе я не могу. Глазунья моя голубая, мой голубой блюз онемевших пальцев, малиновое небо и кровь-клюква!
Что же мне-то без тебя делать, лето-зима, pervert, думать уже скоро разучусь. У нас снег выпал. У нас нега голубая, зима, Россия, любимая, печальная, прощальная (damn russians!), величественные двухэтажки, и очень всё здорово, только мне как-то не так. Почему.

А ваши Уолл стриты - всего лишь стриты, собранные из последних сил в кулак сифилитиком. Если бог прикинется улицей, то, наверное, такой, где чума и холера, где девки будут поднимать юбки и всех прощать пухлыми складками губ. Море кончит в меня маленьким осьминогом, что подтачивать будет, язвить, язвы - на лице, на руках, спасибо, но лучше я буду спать. А вы, вам не хватает шубы до неба, но знаете ли вы о тех улицах, откуда не выходят живым, где крупные парни насилуют времена года, и плевать они хотели на ваши религии, на вашего бога, но они, верите, более человечны, чем вы, дура, в своих лавсанах, капронах, сатинах. Они, если увидят цветы - плюнут, если надежда вдруг - затопчут, они знают вдруг, что такое "чистая", и чистоту эту будут выколачивать ногами, пока вы будете в переулках блевать своими деньгами и ананасами.
Я вас люблю, и поэтому вам сюда никогда не попасть.
Но представьте себе, как закат собирает с улиц гондоны и накрывает опухшие лица вуалью темной, как паучихи вылазят язычком баловать своих детишек, как бог придумывает всякие жуткие шутки: инцест, и ещё: про-ми-ску-и-тет. Там самая красивая - у кого золотые зубы и меховые глазницы. Я, я окунаю лицо в такие обычные коньяк и виски.
И тогда, после часа, или полутора, мне не нужны будут ваши полумеры и полусветы (и "вы такой смешной", и "вы с ума сошли"), я крикну и растворюсь, я выбегу, выреву всю свою боль в улицу, самую прекрасную улицу самого прекрасного города.
Утро придёт и поволочёт нас в адище, освещая изъяны болезненной синевой, наполняя мешки под глазами чем-то густым, кровавым и жутким.

                         

Рано или поздно все мои близки знакомые становятся мной.
Стоп, раз-два, шаг назад.
Я становлюсь похожей на соседскую девочку, на джазовую певицу, я не знаю, это как танец: начал говорить - и не знаю, чем закончится, наверное, всё тем же: найдут, и подберут, и назовут словами, и объяснят. Ну-ну, че, вот ты говоришь: все смотрят в это море (шире: в это лето, в эту Америку) и думают так или иначе (рано или поздно) о страхах. Я хотел сказать, че, что, может быть, тебе кажется, что это я ссылаюсь на Достоевского, Кортасара или Маркеса, но самое интересное - это как они ссылаются на меня. И вот они начинают думать, про опыты на животных, я всё так же "за", и забивают головы ненужным, но всё, что осталось, - следы на песке, едкие журналы, купола, съедающие, вгрызающиеся в небо, и по сути ни ты, ни я ни к чему не придём. Знаешь, на меня порой находит такая хандра... Четыре часа - шутка ли - а вот кажется, что за голос этой пластинки, я отдал бы все руки и нити логики. Завтра - это не мечты, нет, это самая настоящая реальность, как кожа - алебастр, мрамор, как там ещё говорят. Нет, твоя: топлёное молоко и карамель - живее, здоровее, смешнее. Для них для всех мы иностранцы, косноязычные, че, звери почти что, и говорить не умеем. А тут у нас (они даже такого не подозревают) свои размышленьица какие-то похлеще всех их декартов и дидро и - ещё лучше - танцы. Это для них, для них - колорит там, ресторан, гитара, сомбреро, "че", "ля", "соледад" (любимое), а для тебя - и это море, и эта Америка, закройте, закройте глаза.
Ты танцуешь на костылях, на инвалидном кресле, под колёсами, мотыльком - нет, пантерой, рыжей кошкой - хлоп-хлоп, клац-клац, я может неясно выражаюсь, но для тебя такое - всегда святость. Сакраментальное - нет, че, видишь, совсем не то: лунная пыль, ночная роса, звёздные перешёптывания, поступь и улыбки дественности; а ты разрываешь своё, чужое, бьёшь тарелки и по земле, не то чтобы шаг и два, а  длинный путь, занимающий целые годы зрелости, начиная с ярости, заканчивая улыбками и общими ребятишками - а им то всего лишь - из одного конца зала в другой.
Ты, че, ведь плачешь, бывает, за бутылкой крепкого, или вот так, в танце, обнимая подружку, проживая свои полжизни за эту мелодию в круге по залу. Остерегайся, чтобы не познакомиться с кем-то в зеркале, побрататься, иначе опять - ищи себя по набережным, по пескам, по пустыням. А, бывает, благодаришь Марию - за то, что здесь, в жаре, липко, сладко, мухи, танцы, алкоголь и море, женщина, и публика внизу бежит покорно рассказать о тебе своим знакомым и незнакомым.
Овечка, овечка, овечка. Люблю тебя, куда бы ты ни бежал.

Если бы я мог писать, я написал бы это так: позвольте мне быть песком и ветром, позвольте быть цветком и кошкой, вдыхать знойные полевые ароматы, бояться ночных страхов и домашних животных; я боюсь ваших рук, вашего голоса, вашего запаха, вашего пола и потолка, мои картонные стены - мои окна вовнутрь. Мысль, обращённая в себя - это решения бесчисленных головоломок и игры с пальцами, только бы не видеть - вы так болезненно ярки, вы так скрипите, когда ходите. Это не-вы-но-си-мо. Это закрыть глаза, это упасть в море, мой мир бирюзового, светлый и страшный. Я в колготках, я их решаю, бледные полосы, ведущие в сонные ямы. Просыпаться, засыпаться, морщинеть, быть - это почти никогда. А из рук, из рук на пол сыпятся невидимые солдатики, я их учу жить, ах, как хотел бы... Пустота, темнота, и вот они уже с пулемётными лентами летают по чьим-то страницам истории, и электронная музыка начала 90-х разрывает их оловянные головы, крошит их в клюквенную массу. Есть мысли, которые необходимо спрятать, а я их повторяю день за днём. И здесь начинается настоящее: лязг орудий и их искажённые ужасом лица, они преследуют лично моё, закрытое, уязвимое, а я прячусь от того, с кем играю, и позволяю им крушить всё на своём пути: небо, лето и вас, а небо осколками рваное упадёт на руки мне, я его буду гладить, я ему буду петь. И если вы найдёте меня в шкафу, я буду бинтовать раны и рисовать стены, и стук в затылочную часть черепа разбудить вас от желания быть со мной, думать меня. Они воткнут нож в спину, они разрубят вас на части и переплавят в печах, и помните: даже эта резня - тоже часть божественной любви.

А ещё - шероховатость тканей и пышные лиловые букеты, улица Третьего Интернационала в моём любимом городе, но, знаете, говорить "я" было бы так кощунственно и лицемерно, поэтому меня звали Адголь. Адголь, Адголь - та, наверное, из книжки, которую все любят. Наверняка, та, с разными париками, чёрным и белым, и с несимметричными ключицами, а может и правда, может и она, но, скорей всего, нет. Северные страны бегут своими реками в далёкое "никуда", а в этом моём городе неспешно дым застилает улицы. У девочки, такой маленькой и детски безнравственной, с длинными ногами и розовыми ушами, распустились волосы и в такт джаза (но, тогда ещё не знали джаза) пружинили, сжимали воздух.
Это была экспозиция.

А она, Адголь, была ветром и играла пальцами со шторами в прятки, украшала комнаты приютившего её дома красивыми и задумчиваыми цветами с поля. Были и другие картинки, не сепия и не похожие на хронику финской войны, а холодные, воздушно-весенние, была и старуха-хозяйка, были и тени ушедших мужчин, и плачущие вдовы, и сотни других маленьких девочек, рассыпанных по всему миру, и одна, которая здесь и сейчас протирала пол косами, устилала ресницами, ставила на стол руки и играла с тенями. Были и другие, веснушчатые мордашки: "Такая грязнуха, посмотри на себя, какие жёлтые руки!" И тогда Адголь зарывалась в угол, складываясь в бесформенную массу, и не плакала, а тихо скрипела, как и старуха в часы воспоминаний.
Старуха была другое: она поднималась в четыре утра со своей бесконечной печи, и уходила в лес, в реку, в небо, надолго, чтобы девочки успели досмотреть свои самые цветные сны. Или, иначе: сползала на колени, под сотню образов, и шептала, и молилась, и шёпот сливался с голосом старых стен, и тут Адголь мерещилось небывалое: песня полей со скрипом дверей, песня старухи, зовущей смерть. Но нет, она, казалось, радовалась жизни, радовалась, рассматривая кратеры морщин, нет, пожалуй, ничего не видя, улыбалась просто так, хоть бы и солнцу, и двигалась из угла в угол, теребила подол дорогого рубища, когда-то, верно, и зеркала, и бриллианты, и всё мешалось вокруг: роскошные платья и парики, белые лошади и горизонты, и так внезапно наступало девять часов, и Адголь открывала глаза и не понимала, куда делась старуха.
Если вам когда-нибудь было двенадцать лет, то вспомните, как грустен и одинок мир, какие длинные пальцы и как хочется исчезнуть, раствориться в чёрно-белых фильмах и волшебных сказках. Драгоценности делаются из разноцветных камушков, а на ней, не смотрите что лоскутки - настоящее бальное платье... Вспомните треугольные коленки с мокрыми ссадинами, и как можно было в тихую сдирать кожицу и облизывать с пальцев кровь. Или подстригать перед зеркалом волосы, одевать чужие очки - и вперёд, в глубь, нам там не было страшно. В глубине Адголь копалась в письмах и пыталась разобрать неровный почерк. И было всё так, только наоборот.


Дальше был оторван кусок, и прекрасный рисунок. Адголь подносила его к ушам и к губам, и он, казалось, звучал шёпотом: "Two-nineteen done took my baby away..." Там сидел парень, а на коленях его - спутанные чёрно-белые волосы, он гладит её по голове и припевает, а она упала, упала прямо на небо.
Широкая улица упиралась прямо в дерево. Горячая площадь, и от асфальта даже пар шёл. Дом совсем ветхий, а внутри одна только койка да печь, и много-много фиолетового и лилового, в цветах и мыслях. В углу - место старухи, а девочки целыми днями ровно ничего не делают, но не берут с собой Адголь, та, прижавшись к стене, наблюдает время, движения старухи - из угла в угол. Точно семьдесят лет уже так. Радио урчит и плачет новостями и страхами, девочкам такое не понятно, старухе их смерти - всё равно.
Но зачем она встаёт так рано и молится? Зачем она слепо перебирает сокровищницу (там Адголь уже всё просмотрела), точно запахи затхлые навевают воспоминания и свои собственные площади. А девочки тем временем гадают, сколько же лет ей и говорят, что, наверняка, ей никогда не было двенадцать. Если вам когда-нибудь было двенадцать, вы запомниате мельчайшие оттенки цветов, цветы особенно пахнут, и девичьи комплексы из-за плоской груди, потому что старшая сестра уже ходит танцевать, а у тебя даже нет и платья. Такое было лето в городе, те, кому нечего было вспомнить, придумывали и издевались, те, кто помнил, умирали на фронтах, и единственное, что оставалось - молиться.
Днём можно было залезть в прогнившую коробку и читать письма, и иногда здесь волшебно обнаруживалось что-нибудь новое, разумеется, когда старухи и девочек не было дома. Тут уже было добыто бледно-жёлтое платье и дырявый зонтик. О, милая леди! Кружева танцевали в воздухе вальс, зал шумел светской болтовней, Адголь была принцессой и касалась рукой чьих-то губ, темнели фраки, светлели лица, журчала музыка. О, ужас! Коробка рассыпалась в пыль, все письма взлетели на воздух, что же делать, куда же прятаться? И тут, как во сне, она нащупала руками что-то мягкое, стряхнула пыль, распутала, а там: сети париков, два, белый и чёрный. И ужас накрыл её с головой, парики, парики, Адголь... Стоило проснуться: дверь скрипнула, старуха скрючилась под тяжестью писем, обняла за голову Адголь, хотелось плакать, но не всё сказано:
- Вот смотри, правда. Правда, - и кричала, и смеялась, будто сама не верила, карточки из-за пазухи посыпались на пол, в глаза Адголь: там прекрасная молодая женщина с белыми волосами, с чёрными волосами была хорошенькая, как девочка, угловатая, с хрупкими ключицами, в лиловом, но и неожиданно напоминала старуху каким-то мертвенным блеском глаз и жёлтыми руками.
Старуха упала прямо на буквы, погребла всю ненужную рухлядь памяти под собой. И прощальным движением повернулась к Адголь с улыбкой на том, что когда-то было милым лицом.

Я люблю тебя нежной любовью краснеющего мальчика. Я люблю твои глаза, твои улицы и водопады, твои скромные подвальчики и кофейни, твоё это другое небо. Встретиться с тобой - проще простого, дотронуться до тебя, заняться любовью, скорее это, можно просто вдыхать, но чаще всего - это. И не нужны мои антикниги, сотканные из лоскутков откровений. В них решительно ничего. Ничего непонятно.
Я хочу стать длинной сигаретой, чтобы в конце концов коснуться твоих горячих губ. Вот палец - тобою прокушен, вот руки - испачканы уличной лужей, вот душа (есть такое) - душа мёртвой собаки.
Я лучше уж соглашусь стать ей, лишь бы только быть раздавленным конкой и прилипнуть навсегда к твоей мостовой. Кто-то упадёт прямо в постель. Кто-то упрямо стукнется лбом о зеркало. Ты во всех стенах. Мы не читаем стихи; поэзия умерла. Война, война, charmante. К такой-то матери все призывы и лозунги, мы не будем занавешивать совесть шторами. Ах, кто-то разобьёт вдребезги голову. Не надо думать об этом. Даже когда окажусь лицом к лицу с твоими смятыми простынями и разбросанным бельём - я лично дам себе пощечину. Нельзя заходить без стука. Прелесть, моя прелесть, мои ласковые глазки... Спрячь все следы распутства, я всё равно всё знаю, но надо же пытаться жить вдвоём. Я окружу себя книгами, чтобы забыться, но так лучше, чем без тебя - грустными книгами, может буду даже что-то писать, о девочке Адголь, чтобы не дрожал подбородок от скомканного тобой под кроватью бессилия. Больше всего хочу написать что-то стоящее, а писать можно только в тебе и о тебе - утонуть, раствориться в ничего не обещающих признаниях.
Величье низкое, божественная грязь. (S.B.)

О, дай мне нырнуть в твои изжелта-белые кружева юбки, целомудренно приспущенные ниже колен. Швы на твоих чулках и вуаль томности на твоих глазах - кто ты? что ты? Мы лишь бледные тени в лабиринте тоннелей, а что если всем нам обречённо метаться до конца дней и спрашивать у случайных спутников, как добраться... Одно и тоже, малышка, одно и тоже. Где то место, что мы ищем, танцуя на клавиатуре? Никуда не двигаясь. Только скользим, скользим по мрамору платформ, скатываясь или едва держась. Ещё немного таких страшных снов, и ты будешь моей мисс devil. Ты отдаёшься первому встречному, но ты так недоступна, страшно даже. Неужели, неужели они не поймут, что ты пьёшь с ними в этих дешёвых кабаках, только чтобы напиться. Твой мундштук описывает нам в воздухе ноты и книги, дороги, или просто абракадабру. О, Маргарита, Терпсихора, Мельпомена, Пенелопа! Добро пожаловать в тебя? Думаешь, нам непросто скатиться – ан нет. Они все меня уже достали, знаешь, своими слезами, обидами – подросточки. А я, я – игрок. Мне нужно ставить на карту всё, чтобы картами этими вырвать себе клочок счастья, зацепиться, что ли хоть за тебя, за твои локоны-кружева. Тоже ведь выигрыш.

А ты, я верю, была прекрасней прекрасного в свою молодость времён нэпа. В тебя заходили, тебя возносили, тебя топтали проститутки с язвами на лодыжках, картёжники и спекулянты. Все твои жёлтые дома и жёлтые билеты распускаются луковицей памяти – и горько, и плакать хочется. Не плачь, моя милая, я открою тебя заново, чтобы дышать твоими водами, каналами-венами, слёзами, а мостики рук позовут и обнимут меня в этом единственном месяце счастья, в этом единственном городе. Петербург – это женщина, не иначе.

Мне хотелось сказать ей что-нибудь, подержаться за руку: люблю тебя, ты лучше всех, - а получалось всегда что-то бесстыдно банальное. Всё наладится.
Нас переехало, разорвало на липкие клочья лопастями, завязало мокрым от слёз и соплей узлом... Господи, что вы наделали! Видишь, я улыбаюсь, и это лишь потому, что я не бежала за ней по песку и не плевала вместо неё в это чёрно-белое небо. Я закрывала бы её глаза, в то время, как она пряталась от преследующих её призраков, а их было так много, так настойчиво они будили её от пьяного забытья, вырывали цепкими пальцами клоки волос, а она, широко открытыми глазами, внимала ужасным зверям, и её, наверное, тошнило от того, как безучастный ветер развевает по площадям последние минуты этого её мальчика, меня бы тошнило от безжизненного силуэта, горлом привязанного к ветвям исполинского дерева.
Это не игрушки, понимаешь. Это стоит сотни тысяч моих слов. Никто из нас не вернулся назад.
В водах этой реки не найти спокойствие, за паузами и точками с запятыми не спрятаться, от того, что казалось так близко, от того, что послесловием длинной сигареты легло на безумие, которое вы прошли. Вы вышли оттуда? Мне хочется верить, но я не могу, потому что у меня - мягкие простыни и одеяла, на шее кошка, а у неё - под сердцем свинец, который не вырезать скальпелем.
Осень не будет ждать. Асфальтовое небо навалится, чтобы превратить нас в пыль. А рядом с ней я кажусь себе такой маленькой. Наверное, дело в росте.
Так листья будут падать обратно в кроны деревьев. Все клубки памяти распустятся однажды, как приторно-сладкие бутоны, время пришло, (заметила, сегодня весь день вечер?); в полутьме в одеялах мерещится старый друг, она гладит его по щеке и убегает прочь, спасаясь от блёклых надежд, бежать, бежать, бежать… некуда. И может быть, страшные тени провалятся в темноту, и какие-то люди, жёлтые лица, клубки, нити, сочувствие и истязание; может быть, хоть и маловероятно, ни в чём не виноватые ветви могучего дуба, верёвки, его, стоящего на коленях, перед чем-то столь непонятным, его, уже в толпе наблюдателей, его, в диком и осмысленно жестоком деянии, его ноги в нескольких сантиметрах от вязкой почвы – спрячут и обесцветят петли беспокойного тяжёлого сна.
Я выбрала её, он выбрал вечность, она – забыть.