А ещё - шероховатость тканей и пышные лиловые букеты, улица Третьего Интернационала в моём любимом городе, но, знаете, говорить "я" было бы так кощунственно и лицемерно, поэтому меня звали Адголь. Адголь, Адголь - та, наверное, из книжки, которую все любят. Наверняка, та, с разными париками, чёрным и белым, и с несимметричными ключицами, а может и правда, может и она, но, скорей всего, нет. Северные страны бегут своими реками в далёкое "никуда", а в этом моём городе неспешно дым застилает улицы. У девочки, такой маленькой и детски безнравственной, с длинными ногами и розовыми ушами, распустились волосы и в такт джаза (но, тогда ещё не знали джаза) пружинили, сжимали воздух.
Это была экспозиция.

А она, Адголь, была ветром и играла пальцами со шторами в прятки, украшала комнаты приютившего её дома красивыми и задумчиваыми цветами с поля. Были и другие картинки, не сепия и не похожие на хронику финской войны, а холодные, воздушно-весенние, была и старуха-хозяйка, были и тени ушедших мужчин, и плачущие вдовы, и сотни других маленьких девочек, рассыпанных по всему миру, и одна, которая здесь и сейчас протирала пол косами, устилала ресницами, ставила на стол руки и играла с тенями. Были и другие, веснушчатые мордашки: "Такая грязнуха, посмотри на себя, какие жёлтые руки!" И тогда Адголь зарывалась в угол, складываясь в бесформенную массу, и не плакала, а тихо скрипела, как и старуха в часы воспоминаний.
Старуха была другое: она поднималась в четыре утра со своей бесконечной печи, и уходила в лес, в реку, в небо, надолго, чтобы девочки успели досмотреть свои самые цветные сны. Или, иначе: сползала на колени, под сотню образов, и шептала, и молилась, и шёпот сливался с голосом старых стен, и тут Адголь мерещилось небывалое: песня полей со скрипом дверей, песня старухи, зовущей смерть. Но нет, она, казалось, радовалась жизни, радовалась, рассматривая кратеры морщин, нет, пожалуй, ничего не видя, улыбалась просто так, хоть бы и солнцу, и двигалась из угла в угол, теребила подол дорогого рубища, когда-то, верно, и зеркала, и бриллианты, и всё мешалось вокруг: роскошные платья и парики, белые лошади и горизонты, и так внезапно наступало девять часов, и Адголь открывала глаза и не понимала, куда делась старуха.
Если вам когда-нибудь было двенадцать лет, то вспомните, как грустен и одинок мир, какие длинные пальцы и как хочется исчезнуть, раствориться в чёрно-белых фильмах и волшебных сказках. Драгоценности делаются из разноцветных камушков, а на ней, не смотрите что лоскутки - настоящее бальное платье... Вспомните треугольные коленки с мокрыми ссадинами, и как можно было в тихую сдирать кожицу и облизывать с пальцев кровь. Или подстригать перед зеркалом волосы, одевать чужие очки - и вперёд, в глубь, нам там не было страшно. В глубине Адголь копалась в письмах и пыталась разобрать неровный почерк. И было всё так, только наоборот.


Дальше был оторван кусок, и прекрасный рисунок. Адголь подносила его к ушам и к губам, и он, казалось, звучал шёпотом: "Two-nineteen done took my baby away..." Там сидел парень, а на коленях его - спутанные чёрно-белые волосы, он гладит её по голове и припевает, а она упала, упала прямо на небо.
Широкая улица упиралась прямо в дерево. Горячая площадь, и от асфальта даже пар шёл. Дом совсем ветхий, а внутри одна только койка да печь, и много-много фиолетового и лилового, в цветах и мыслях. В углу - место старухи, а девочки целыми днями ровно ничего не делают, но не берут с собой Адголь, та, прижавшись к стене, наблюдает время, движения старухи - из угла в угол. Точно семьдесят лет уже так. Радио урчит и плачет новостями и страхами, девочкам такое не понятно, старухе их смерти - всё равно.
Но зачем она встаёт так рано и молится? Зачем она слепо перебирает сокровищницу (там Адголь уже всё просмотрела), точно запахи затхлые навевают воспоминания и свои собственные площади. А девочки тем временем гадают, сколько же лет ей и говорят, что, наверняка, ей никогда не было двенадцать. Если вам когда-нибудь было двенадцать, вы запомниате мельчайшие оттенки цветов, цветы особенно пахнут, и девичьи комплексы из-за плоской груди, потому что старшая сестра уже ходит танцевать, а у тебя даже нет и платья. Такое было лето в городе, те, кому нечего было вспомнить, придумывали и издевались, те, кто помнил, умирали на фронтах, и единственное, что оставалось - молиться.
Днём можно было залезть в прогнившую коробку и читать письма, и иногда здесь волшебно обнаруживалось что-нибудь новое, разумеется, когда старухи и девочек не было дома. Тут уже было добыто бледно-жёлтое платье и дырявый зонтик. О, милая леди! Кружева танцевали в воздухе вальс, зал шумел светской болтовней, Адголь была принцессой и касалась рукой чьих-то губ, темнели фраки, светлели лица, журчала музыка. О, ужас! Коробка рассыпалась в пыль, все письма взлетели на воздух, что же делать, куда же прятаться? И тут, как во сне, она нащупала руками что-то мягкое, стряхнула пыль, распутала, а там: сети париков, два, белый и чёрный. И ужас накрыл её с головой, парики, парики, Адголь... Стоило проснуться: дверь скрипнула, старуха скрючилась под тяжестью писем, обняла за голову Адголь, хотелось плакать, но не всё сказано:
- Вот смотри, правда. Правда, - и кричала, и смеялась, будто сама не верила, карточки из-за пазухи посыпались на пол, в глаза Адголь: там прекрасная молодая женщина с белыми волосами, с чёрными волосами была хорошенькая, как девочка, угловатая, с хрупкими ключицами, в лиловом, но и неожиданно напоминала старуху каким-то мертвенным блеском глаз и жёлтыми руками.
Старуха упала прямо на буквы, погребла всю ненужную рухлядь памяти под собой. И прощальным движением повернулась к Адголь с улыбкой на том, что когда-то было милым лицом.