Библиограф Маргарита Прошина. 22 ноября 2011 года

На снимке (в центре): Маргарита Васильевна Прошина, заслуженный работник культуры Российской Федерации, заведующая отделом Государственной научной педагогической библиотеки имени К.Д. Ушинского (2000), слева - филолог Светлана Михайловна Соколова, справа - библиотекарь Галина Федоровна Волкова.

Библиограф Маргарита Васильевна Прошина у холста художнеика Александра Трифонова "Шахматы".

Маргарита Прошина говорит о творчестве писателя Юрия Кувалдина

Маргарита Прошина

Маргарита Прошина. 22 ноября 2011 года. Галерея А3 (А-три)

Маргарита Прошина. 22 ноября 2011 года. Галерея А3 (А-три). 65-летие Юрия Кувалдина

Маргарита Прошина. 22 ноября 2011 года. Галерея А3 (А-три). 65-летие Юрия Кувалдина

Библиограф Маргарита Прошина и поэтесса Нина Краснова на вернисаже художника Александра Трифонова в Галерее на "Чистых прудах" 14 января 2012 года

Библиограф Маргарита Прошина и поэтесса Нина Краснова на вернисаже художника Александра Трифонова в Галерее на "Чистых прудах" 14 января 2012 года

Режиссер Ваграм Кеворков, библиограф Маргарита Прошина, филолог Светлана Соколова, художник Александр Трифонов. 65-летие Юрия Кувалдина. 22 ноября 2011 года

Библиограф Маргарита Прошина, филолог Светлана Соколова, 65-летие Юрия Кувалдина. 22 ноября 2011 года

Режиссер Ваграм Кеворков, библиограф Маргарита Прошина, филолог Светлана Соколова. 65-летие Юрия Кувалдина. 22 ноября 2011 года. Галерея А3 (А-три) в Староконюшенном переулке

Режиссер Ваграм Кеворков, библиограф Маргарита Прошина, филолог Светлана Соколова. 65-летие Юрия Кувалдина. 22 ноября 2011 года

Бард Алексей Воронин, режиссер Ваграм Кеворков, библиограф Маргарита Прошина, филолог Светлана Соколова, литературовед Наталья Дьякова, писатель Андрей Яхонтов, поэт Александр Тимофеевский. 65-летие Юрия Кувалдина. 22 ноября 2011 года

 

Библиотека для писателя - дом родной, особенно тогда, когда в библиотеке работают интеллигентные, интеллектуальные люди, встречающие писателя с душевной теплотой, как Маргарита Васильевна Прошина. В своё время она работала в научной библиотеке им. К.Д. Ушинского, а затем в качестве заместителя директора библиотеки им. И.А. Бунина.
Маргарита Прошина мыслит роль библиотеки в современном мире в совершенно новом свете, и не только в связи с использованием новейших технологий и подходов, но и в самом творчестве великих людей, ставших книгами, в которых и протекает настоящая жизнь человечества. Ибо жизнь дана для того, чтобы превратить её в Слово. Великая метафизика - это перевернутая пирамида, включающая в себя все слова мира, начинающиеся с зеро.

Библиотека для писателя - дом родной, особенно тогда, когда в библиотеке работают интеллигентные, интеллектуальные люди, встречающие писателя с душевной теплотой, как Маргарита Васильевна Прошина. В своё время она работала в научной библиотеке им. К.Д. Ушинского, а затем в качестве заместителя директора библиотеки им. И.А. Бунина.
В библиотеку я вхожу, как в храм, где живее, настоящее живут те люди, с которыми я провожу всю жизнь. Вот со мною говорит Данте о чистилище грешных, о кругах ада, предсказав ад советских концлагерей. Вот Чехов корчится привязанный к железной койке в палате номер шесть. Вот Достоевский точит у татарина точильщика вострый топор для ростовщицы. Вот Волошин под шум коктебельских волн восклицает:

Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.
И здесь - их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шепот
Не заглушит ни зимний ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.

Писатель и библиотека – неразрывное целое. Может быть, даже единая метафизическая плоть. Ибо отобранные из множества великие книги формируют душу прекрасного человека будущего. Сам Бог живет в книге. Все имена людей записаны в книге.
Маргарита Прошина помогает читателю найти великую книгу, соединиться с книгой для обогащения своей души. Книга и есть душа человека, если понимать человека как экземпляр тиража, оригиналом которого является Бог.
Маргарита Прошина мыслит роль библиотеки в современном мире в совершенно новом свете, и не только в связи с использованием новейших технологий и подходов, но и в самом творчестве великих людей, ставших книгами, в которых и протекает настоящая жизнь человечества. Ибо жизнь дана для того, чтобы превратить её в Слово. Великая метафизика - это перевернутая пирамида, включающая в себя все слова мира, начинающиеся с зеро.

Юрий КУВАЛДИН

 

65-летие Юрия Кувалдина в Галерее А3 (А-три) 22 ноября 2011 года

Юрий КУВАЛДИН:
- Я сказал, что теперь у писателя три дела, помимо написания книг, и что после издания книг самым главным делом для писателя является их распространение. Много лет назад, лет 15 назад, я вдруг обнаружил, обратил внимание на то, что мои книги, которые выходили 100-тысячными тиражами, есть не во всех библиотеках, то есть "Союзкнига" распространяла их как-то выборочно. То есть, скажем, в Ленинке они есть, в Салтыковке есть, в Старосадском есть, еще кое в каких крупных библиотеках есть, а где-то их и нет. И я решил восполнять этот пробел, и по мере сил и возможностей я стал выбирать какие-то библиотеки и завозить туда свои книги. И вот однажды я пришел в замечательную библиотеку имени Бунина. Я давно хотел ее найти, потому что меня привлекало само имя Ивана Алексеевича Бунина. Хотя Бунин не стоит в числе моих ближайших любимых писателей. Его заслоняет Чехов. И я как писатель могу сказать, что Бунин немножко эпигон Чехова, хотя раскрашивает несколько поярче всё то, где Чехов действует и обходится скупыми, серыми тонами, но эта серость, она приобретает какую-то невероятную глубину и подтекст. Так вот я пришел в библиотеку имени Бунина, и меня встретила там зам. директора, присутствующая здесь Маргарита Васильевна Прошина, которая проникновенно сказала мне: «Вы – Кувалдин! Я вас читала! Сейчас она скажет о тех книгах, которые она уже читала...»

Маргарита ПРОШИНА:
- Я скажу то, что скажу.
Ну, во-первых конечно, я хочу вам сказать сейчас... То что сейчас люди не читают книг - это неправда, я с этим никогда не соглашусь. И я не разделяю все пессимистические настроения по поводу того, что сейчас никто не читает книг. Потому что я уже 37 лет работаю в библиотеке и, сколько работаю, столько слышу, что сейчас никто не читает книг. Но я знаю, что это не соответствует действительности. Люди у нас – разные. И кто-то, да, не читает книг, но кто-то – читает. А самое главное, что даже те люди, которые не читают сейчас бумажных книг, читают их в Интернете, если им попадается на глаза хорошая книга, и люди всё-таки читают литературу, пусть и не все.
Я, наверно, счастливый человек. Потому что я работаю в библиотеке. А туда приходят исключительно замечательные люди, самые лучшие! К нам плохие не ходят - к нам ходят только хорошие люди, которые стремятся к чему-то хорошему, стремятся развиваться... Есть такие, которые начинают с низкосортного чтива – с бульварной литературы, но рано или поздно они всё-таки приходят к настоящей литературе. Поэтому не всё у нас так плохо. Юрий Александрович сказал, что его книги есть в библиотеке имени Ленина. Я хочу вас заверить, что если вы сдаёте свои книги в Книжную палату, выполняете закон об обязательном экземпляре, то они есть и в Санкт-Петербурге, и во Владивостоке... и эти книги будут храниться вечно, и ваша мечта о том, что вас прочтут через 200 или 300 лет, обязательно осуществится, вас обязательно прочтут! Не сомневайтесь в этом.
Конечно, о Юрии Александровиче здесь много говорили. Я не буду останавливаться на его произведениях, хотя у меня есть любимые среди его произведений – например, роман «Так говорил Заратустра». Мне очень нравятся рассказы Юрия Александровича, я считаю, что он многим читателям будет интересен, нашим современникам, сегодня, а не только нашим потомкам через много лет. Потому что он удивительно любит Москву, и он открывает ее нам с совершенно неожиданных сторон... и его рассказы, такие, к примеру, как «Новоконная площадь», «Дрожжи», «Мейер» и многие другие, а также все его книги очень художественны, глубоки по содержанию, и дышат всегда новизной и особым взглядом автора, ни на кого не похожего... Еще раз подчеркну, что Юрий Кувалдин - очень московский писатель. Он знает Москву так, как никто другой. Можно вспомнить только Чехова, но Кувалдин лучше Чехова её знает, и любит. В общем, читайте Кувалдина, и вы будете еще больше знать Москву (и ещё больше любить литературу)!
Я поздравляю его от своей библиотеки!

Писатель Ваграм Борисович Кеворков родился 1 июля 1938 года в Пятигорске. Окончил режиссерский факультет ГИТИСа и, ранее в Пятигорске, историко-филологический факультет педагогического института. Режиссер-постановщик, актер, журналист. Работал на телевидении (в 70-е годы вел передачу «Спокойной ночи, малыши!») и на эстраде. Член Союзов писателей и журналистов России. В ежемесячном литературном журнале «Наша улица» опубликовал многие свои произведения. В 2008 году в Издательстве «Книжный сад» вышла книга «Романы бахт»(Цыганское счастье) с послесловием Юрия Кувалдина и в оформлении художника Александра Трифонова. Участник альманаха "Ре-цепт" (2008).

 

Ваграм Кеворков

НЕПРЕКЛОННЫЙ ЯРОШЕНКО

эссе

 

Август близился к сентябрю, и, выйдя из дому в пять утра, я попадал в густой пятигорский туман, белый и знобкий, как молоко с холода. У подъезда меня ждал грузовой УАЗик, путь лежал в Кисловодск.

Мне неловко было ехать в теплой кабине рядом с водителем, оставив в продуваемом утренним ветром кузове своих товарищей, кинооператора и его ассистента, и я забирался к ним. Скукожившись и пытаясь согреться в просторных брезентовых дождевиках, уделенных нам заботливым молодым шофером, мы ехали снимать фильм о жемчужине Северного Кавказа.

Кавказские минеральные Воды - уникальнейший уголок Земли, где из недр гор-лакколитов бьют минеральные источники, самые разные - сероводородные, радоновые, соляно-щелочные и т.д. - всего числом около сорока. "Машук - податель струй целебных, вокруг ручьев его волшебных больных теснится бледный рой..." - это еще Александр Сергеевич Пушкин запечатлел в "Онегине". Хотя целительными водами богат не только Машук, но и Железная, и Горячая, и Холодная, и долина Ессентуков (Эссен-туки: родники Эссена), и хребты, по отрогам которых карабкается Кисловодск, - Джинальский и Бургустанский.

В тумане и холоде мы доезжаем до Белого угля - так называется платформа, недалеко от которой в начале ХХ века построили первую в России гидроэлектростанцию, на реке Подкумок - притоке Кумы: электроэнергия и есть белый уголь.

Кавминводы - места с прихотливым климатом: до Белого угля долетают непогодные ветры Каспия, но далее им преграждают путь Бургустан и Джинал, и в Кисловодск попадают уже только теплые ветры Черного моря, оттого-то в этом горном местечке почти всегда ясно, солнечных дней здесь немногим меньше, чем в Якутии и на южном берегу Крыма.

В Белом угле туман заканчивается, мы сбрасываем с себя дождевики и постепенно отогреваемся под приветливым кисловодским солнышком.

В шесть утра уже орудуем кинокамерой: до девяти часов самый благоприятный для съемок т.н. рассеянный свет, насыщенный ультрафиолетовыми лучами, - грех его упустить. Но снимаем и после девяти, когда освещенность похуже, т.к. воздух теряет утреннюю прозрачность, а вместо ультрафиолета идут лучи инфракрасные; трудимся без перерыва весь день, надо скорей сдать фильм и отправить его в Москву.

В семь вечера УАЗик, подбросив меня к домику Николая Александровича Ярошенко, возвращается в Пятигорск, а меня ждет в музее уже другой оператор - с ним мы снимаем получасовую документальную ленту о замечательном русском художнике-передвижнике.

Согласившись делать ленту о Ярошенко, я не предполагал, что одновременно со съемками в Доме-музее - ежедневно с семи вечера до полуночи - мне придется одновременно ладить сценарий этого фильма. При моей дотошности, стремлении "пахать глубоко" это навалилось на меня тяжким грузом.

Мы уезжаем из Кисловодска последней электричкой, и домой я попадаю не ранее часа ночи. Но вместо того, чтобы поспать до пяти утра - до прихода УАЗика, - сажусь за сценарий о Николае Александровиче Ярошенко.

Начал я не с чистого листа: получил от авторов то, что они называли сценарием. Но когда вник в материал, когда начал штудировать данные мне в музее фолианты об этом художнике, то увидел, что жалкие листочки журналистских трудов - не более, чем пространная авторская заявка.

Чем глубже погружался я мир картин Николая Ярошенко, в его полную драматизма и свершений судьбу, тем более увлекался открывавшимся мне.

Листочки, полученные мною, начинались дикторским текстом (от лица некоего живописца): "Когда меня покидает уверенность, я иду в небольшой домик на окраине Кисловодска. Иду, чтобы унести оттуда искру убежденности, чтобы еще раз почувствовать, каким должен быть художник".

Далее краткий рассказ о нескольких наиболее известных картинах Николая Александровича Ярошенко: "Кочегар", "Студент", "Курсистка" и "Всюду жизнь". При этом дикторский текст изобилует высказываниями Владимира Ильича Ленина (когда только этот картавый человек, любивший заложить большие пальцы обеих рук за края жилетки, как в танце "Семь сорок", успел столько наговорить); непосредственно о Николае Александровиче Ярошенко его слова, обращенные к Маргарите Васильевне Фофановой: "Вот замечательный художник!.. Когда будем хозяйничать, чтобы не забыть. Такому человеку надо отдать дань" (После Октябрьской революции 1917 член коллегии Наркомзема, с 1922 на административно-хозяйственной работе. С 1934 персональный пенсионер. Делегат 25-го съезда КПСС. Автор воспоминаний о Ленине). Не забыл. В 1918 году, в разгар гражданской войны, местный реввоенсовет торжественно открыл в Кисловодске музей художника, а улицу Дундуковскую, на которой располагался дом его, переименовал в улицу Ярошенко.

Но занявшие вскоре Кисловодск части белогвардейского генерала Шкуро только что открытый музей разграбили и разорили, и следующее рождение музея состоялось аж в 1962 году, - в первую очередь, благодаря настойчивым - с 1948 года - усилиям художника Владимира Вячеславовича Секлюцкого, ставшего его первым директором.

Разграбление музея Николая Ярошенко белыми, как и разграбления дворянских усадеб красными, как попытка разграбления красными солдатиками Зимнего дворца, - явления одного характера: и с той, и с другой стороны воевали в гражданку, в основном, покинувшие германский фронт мужички, так называемый пролетариат, а уж он-то хорошо помнил, что ребенок говорит сперва: "Дай!" И только потом может сказать: "На!" А может и не сказать!

Заканчивался сценарий словами: "И я прихожу сюда, чтобы еще раз почувствовать, каким должен быть художник".

Сразу вопрос: кто этот художник? Снять какого-то конкретного художника? Без ведома местного отделения союза художников? Скандал и протест, а просить этот союз решить - кого, тоже скандал: перессорятся друг с другом и ничего не решат. Да и каким будет этот художник, если его предложат для съемок? Киногеничным ли? Сможет ли держаться в кадре свободно, естественно? А если не снимать никого, снять как бы его глазами? Но крупный и средний план художника будут очень удобны в монтаже фильма. (Как прав Ежи Лец: "Подумай, прежде чем подумать!") Значит, нужно снять артиста. Снял же я в фильме о Кисловодске миловидную актрисулю, - на просмотре чернового материала никто не усомнился в том, что это не экскурсовод. ("Перебрал" тогда всех курортных экскурсоводов, - отворотясь не насмотришься!) И здесь сниму артиста - не известного, разумеется! Или студента какого-нибудь, или еще кого. Главное сейчас - сценарий, человека снимем позднее, пока же надо определить ход и охват событий, изучить картины и снимать ночами в музее.

У меня не остается времени на сон: с 5 утра до 7 вечера я занят фильмом о Кисловодске, а с 19 до 23.30 снимаю о Ярошенко, дома с часу ночи до пяти утра сижу над сценарием. Разве только дремать по дороге в Кисловодск и обратно.

На трое суток такой жизни меня хватает, а потом начинаются сердечные приступы (у меня врожденная сердечная недостаточность). Приходится сбавить обороты, спать по четыре часа через ночь.

Как я выдюжил - и сейчас поражаюсь! Молодость - единственная причина! Увлекся Ярошенко, увидел, какой это громадный художник, какая личность - вот уж кто русский интеллигент, хоть и украинец рождением, - что за люди были! Ведь именно он , генерал царской армии и сын генерала, первым из русских художников создал портрет индустриального рабочего! Именно он написал "У Литовского замка" - пожалуй, самую революционную из картин того времени! А его "Всюду жизнь", у которой плакали зрители?! А неоспоримое уважение к нему передвижников, равное только авторитету Ивана Николаевича Крамского?!

Постепенно рождается:

(изображение) в небо взмывают голуби, охорашивается аист в гнезде, над ним кружат голуби, буйно цветет вишневый сад, на берегу тихой реки сидит, подобно Аленушке, девушка...

(текст) - "Детство его обласкала Полтавщина... Весной здесь цвела вишня и мечты уносили в прекрасный мир образов... Он очень хотел стать художником..."

Улетает с берега, вспугнутая кем-то, воробьиная стайка, из белого размыва выплывает и чуть укрупняется кашированный портрет отца Ярошенко в генеральской форме, также из белого размыва - тоже в округлом каше - появляется карандашный рисунок юного Коленьки "Полтавский кадетский корпус". Панорама с белой размытости впускает слева в кадр дорожную повозку ХIХ века, провожает ее мимо открывающегося полосатого шлагбаума, зафиксировав статику, через НПЛ - по первому плану закрывается шлагбаум - та же повозка, но уже далеко на холме. Из размыва стекло со стекающими каплями, перевод фокуса - за стеклом фотография дождливого Петербурга.

Текст: "Но отец определил Коленьку в полтавский, а затем в петербургский кадетский корпус... Прощай, детство!.. Но как быть с мечтами?!"

Проплывают перед объективом фотографии Петербурга 60-х годов ХIХ века, - постройки, дома, - светится одинокое оконце. Дождь за окном. Панорама комнаты (по фотографии), фотопортрет А.М.Волкова. На столе свечи, журнал "Искра". Укрупнение и медленное листание журнала. Объектив читает: "Издатель журнала г-н Курочкин". Фотопортрет Курочкина. Пламя свечи. Заголовки статей: "Русская Литература. Старые недоразумения". "Наша сельская жизнь". "Песни скорбного поэта". "Петербургские трущобы". "Об улучшении быта рабочих". "Жизнь Гарибальди". "События в Греции. Начало революции". "Искорки".

Текст: "Петербург 60-х годов ХIX века. Воспитанник первого кадетского корпуса Николай Ярошенко спешит на урок рисования к художнику Андрияну Марковичу Волкову.

Здесь, у Волкова, собирались сотрудники журнала "Искра", читались критические статьи. Об этом журнале товарищи Ярошенко по корпусу говорили шепотом. Редактора Курочкина с опаской называли революционером. Но Ярошенко хорошо знал этого человека. Знал, о чем горячо спорили здесь. Четырнадцатилетний Ярошенко был принят как равный".

Панорама по книжной полке. На столе раскрытые журналы, книги. ПНР на рядом лежащий рисунок Ярошенко "Даровая квартира". Окно за решеткой (фрагмент рисунка).

Текст: "Здесь будущий художник впервые услышал имена Белинского, Добролюбова, Чернышевского. Он жадно впитывал идеи, во многом определившие его творчество.

За посещения мастерской Волкова и знакомство с Курочкиным шестнадцатилетний Ярошенко посажен в карцер.

Тогда и появился рисунок "Даровая квартира".

Так, надо перечесть, что же вышло... Неплохо, но что после прихода художника в музей? Сразу детство Ярошенко? Дыра! Пожалуй, вот что: как только художник входит в дом, нужен выразительный фрагмент интерьера - О! Мольберт с этюдом Ярошенко к картине "Шахтеры"! И затем в двойной экспозиции возникнет титр "Художник-гражданин!" А потом? А потом скульптурный портрет Ярошенко, а рядом директор музея Секлюцкий - он сам художник, влюблен в Ярошенко, он хорошо скажет о нем! Скажет? Синхрон? А чем снимать, синхронной камеры нет!.. Придется помучиться: записать Секлюцкого на магнитофон, погонять, пока не вговорится в свои собственные слова, и снять! Но ведь "Конвас" не дает ровно двадцать четыре кадра в секунду, тахометр "гуляет"! А художник зачем? А посетители музея? А сам Секлюцкий - средне и крупно? А скульптурный портрет? Врежу их перебивками - и вгонюсь в синхрон на звукомонтажном столе!

Все намеченное проделываю с Секлюцким, - долгие репетиции и съемка: "Согретый теплым чувством уважения и признательности, перед нами скульптурный портрет художника Николая Александровича Ярошенко, выполненный Сергеем Тимофеевичем Коненковым. В этом портрете удачно раскрыт богатый духовный мир, светлый разум, непреклонная воля, выражена совесть русских художников! Откуда в этом человеке такая неизменная стойкость, убежденность, вера в творческую силу своих идей?"

Так-так-так, теперь - после скульптуры Ярошенко - дадим портретно художника, остальной текст Секлюцкого пусть микшировано звучит за кадром, а на очень медленном, осмысленном укрупнении художника повторим, - уже как бы его внутренним монологом: "Откуда в этом человеке такая стойкость, убежденность, вера в творческую силу своих идей?"

И потом - "Детство его обласкала Полтавщина".

Что ж, все стало на место. Теперь далее.

Фолианты - по-настоящему интересны. Крамской в беседе с Куинджи: "Наш организованный выход из Академии был продиктован самой жизнью. И год-то 63-й каким был! Возмущение куцой крестьянской реформой. Подъем национальной гордости, а мы в Академии ходим на иностранных помочах. Знаете, какой сюжет был дан историкам-живописцам? "Пир в Валгалле", где герои-рыцари вечно сражаются, где председательствует бог Один, у него на плечах сидят два ворона, а у ног два волка... А в это время в деревнях крестьянские бунты! Народ тянется к грамоте, к жизни, а получает нагайки и плети... Мы воевали за свою независимость, за свободные темы, за новые мысли, за русское реалистическое искусство..."

А художник Верещагин, удостоившийся похвалы Совета Академии за сюжет "Избиение женихов Пенелопы возвратившимся Улиссом", изорвал картон, "чтоб уже наверняка не возвращаться к этой чепухе".

О бунте 14-ти сообщили властям, инакомыслящие - как извечно в России - оказались "под колпаком". Покинувшие Академию художники образовали артель: жили в одном доме, сообща рассматривали эскизы, картины, спорили - содружество в духе коммун Чернышевского.

Зрителям показывали свои картины бесплатно, вначале в Петербурге, потом в Москве, Нижнем Новгороде, Одессе, - выставки стали передвижными. Первая состоялась в 1871 году на Васильевском острове: творения Крамского, Перова, Репина, Сурикова, Васнецова, Поленова - художников, принесших славу русскому реализму.

В первые же дни выставки на многих картинах появились этикетки "Продано", покупателями были меценаты П.М.Третьяков, И.Е.Цветков, К.Т.Солдатенков и просто граждане, подчас с невеликими средствами.

В 1875 году на 4-ой передвижной выставке внимание публики привлекло полотно Ярошенко "Невский проспект ночью": мутная, темная жизнь столичной улицы, у богатого дома, кутаясь в платки, сидят иззябшие уличные - таков главный проспект столицы, где все призрачно, все обман, все не то, чем кажется.

Женский вопрос тогда будоражил многих: Перов - "Приезд гувернантки", Пукирев - "Неравный брак", Неврев - "Воспитанница", Гаршин - рассказ "Надежда Николаевна". Картина Ярошенко подытожила все это. Но художник пошел и дальше, вскоре он пишет "Выгнали": двери особняка навсегда захлопнулись для гувернантки, которую обрюхатил барин, у нее нет ни крова, ни средств, ни поддержки; дворник в лаковых сапогах, белом фартуке - дремлет, ему велели ее не пускать, он и не пустит, ему, как почти всем, наплевать; руки изгнанной, придерживающие закрытый зонтик, натружены, хозяйская копейка ей не давалась даром; все ее пожитки - круглая белая коробка, желтая небольшая сумка и плетеный темный саквояж, прикрытый сверху белым узлом. На стекле оконной рамы подвального помещения объявление "Сдаеца угол": барам особняки, простому люду - сырые подвалы. В ее поникшей голове раздумья о мрачном "вчера", о жутком "завтра". Но присмотритесь внимательнее, подумайте: ведь и эта попала на панель, - ту самую, на Невском проспекте ночью! И не та ли гувернантка, которая приехала в купецкий дом - с картины Перова?

После этих полотен Ярошенко - при всеобщем одушевлении - был принят в Товарищество и в правление. Голос его отныне звучит на собраниях: "Мы не должны ограничивать круг наших путешествий, а напротив, постоянно стремиться к их расширению, захватывая по возможности все большее количество городов".

Мучительно трудно было совмещать занятия живописью со службой в армии. "Он не раз хотел подать в отставку, но... художники говорили, что... все равно нужно будет зарабатывать" (Михаил Васильевич Нестеров). К тому же офицерский мундир - защита от необходимости изъявления верноподданнических чувств! И военный инженер Ярошенко продолжал работать на Петербургском патронном заводе.

Он каждый день видел тяжесть труда рабочих, душа его наполнялась сочувствием к ним. И в 1878 году на выставке явился его "Кочегар".

Впервые в русском искусстве был изображен рабочий.

Жаром котловых топок озарен он снизу доверху, грузный, коренастый, с большой обросшей головой, с огромными натруженными жилистыми руками. Почти исподлобья глядит он из темноты кочегарки.

Крамской писал тогда Репину: "Кочегар и Ваш "Дьякон" балансируют: не знаешь, который лучше. Разумеется, в живописи "Кочегар" уступает "Дьякону", но впечатление, типичность - равны; оба весят здорово".

А в статье о VI передвижной выставке Крамской более откровенен: "Я останавливаюсь, как вкопанный, и смотрю, и не могу оторваться, и не могу дать себе отчета, почему вдруг из сотни кочегаров, которых я перевидел на белом свете и мимо которых проходил с полнейшей безучастностью, как проходят мимо пароходных и железнодорожных паровиков, труб, рельсов, вдруг один этот кочегар г.Ярошенко мог приковать мое внимание... Ярошенко взял меня за плечи и поставил, приковал перед одним из этих не признанных мною существ... Настоящая человеческая голова, мало того, она смотрит на вас мыслящим взором, моя совесть зашевелилась от этого взора... Я давно уже не видел произведения, которое взволновало бы меня так глубоко... Все до мелочей смотрит на вас суровою правдой действительной жизни..."

Пораженный "Кочегаром" П.М.Третьяков еще до открытия выставки приобрел картину для своей галереи, там она и поныне.

А статья И.Н.Крамского не увидела света: перепуганная "Кочегаром" (рабочим!) цензура запретила ее.

Ежедневно общаясь с рабочими, всецело разделяя их протестные настроения, Н.А.Ярошенко одновременно с "Кочегаром" замысливает образ разночинца-революционера. Он пишет этюды, потом портрет Глеба Успенского. Потом "Заключенного". "Когда глядишь на эту простую, ужасно простую картину, - писал В.В.Стасов, - то забудешь всевозможные высокие стили и только подумаешь, будто сию секунду щелкнул ключ и ты вошел в один из тех каменных гробиков, где столько людей... проводят месяцы и годы своей жизни..." Трудно не узнать в заключенном Глеба Успенского, а в камере - "даровую квартиру".

На краю жизни находится и молодая женщина (картина "В вагоне"). Она сидит на вагонной койке у спящего малыша. Ей и самой мучительно хочется спать. Но койка рядом занята: мы видим ноги жандарма. Эта женщина - политическая ссыльная.

Почему отравилась эта девушка? "Причины неизвестны". Но так ли это? Разбросанные вещи говорят о жандармском обыске. Значит, самоубийца принадлежит к революционной молодежи. Недаром как символ восходящей свободы пробивается через штору луч рассвета.

В начале 80-х годов появилось еще одно полотно Ярошенко - "Студент". Он весь, как согнутая стальная пружина, таящая в себе огромную силу удара. В его руке под одеждой угадывается пистолет. Все говорит о том, что это студент-народник, явный заговорщик. Но так тонко решено, что цензура оказалась в затруднении. И студента-революционера оставили на выставке привлекать симпатии зрителей.

А в марте 1883 года Ярошенко выставил - "Курсистку", учащуюся женских курсов, они открылись после долгой борьбы за женское равноправие. И тогда же "курсистка" зазвучало как "революционерка". В ее прекрасном лице - стремление к намеченной цели.

Революционная молодежь почувствовала в Ярошенко своего художника.

"Старое и молодое". Девушка, завтрашняя курсистка, ловит каждое слово брата. Спор давно уж принял политический характер. Не случайно отца и сына освещает пламя камина - отсвет пламени революционной борьбы.

И в картине "У Литовского замка" Ярошенко показал революционную молодежь в действии.

Фрагмент сценария и фильма: бьют барабаны. Литовский замок.

Текст: 13 июля 1877 года градоначальник Петербурга Трепов приказал высечь политзаключенного Боголюбова за то, что при встрече с ним тот не снял шапки.

После экзекуции Боголюбов был переведен в Литовский замок - тюрьму для государственных преступников. Приговор общественной совести деспоту вынесла Вера Засулич.

Барабанная дробь резко обрывается. В полной тишине - грузная спина человека, сидящего за столом. Блестит эполет. Стук приближающихся женских шагов, на лакированном паркете возникает силуэт женщины. Он увеличивается, приближается к сидящему за столом. Человек приподнимается навстречу идущей. Выстрел! Эполет уходит вниз. Из перевернутой чернильницы растекаются чернила. Топот бегущих мужских ног в сапогах. Поспешный звон шпор переходит в звон судейского колокольчика. Три кресла, стол.

Голос:

- Обвиняемая, какое отношение к вам имело происшествие в Санкт-Петербургском доме предварительного заключения?

Фото В.Засулич:

- Я решилась, хоть ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью.

Медленное укрупнение папки "Дело". Папка закрывается.

Текст:

- Под воздействием общественного мнения суд оправдал Засулич.

Защищал В.Засулич адвокат Ф.Кони.

1 марта 1881 года, в день убийства народовольцами Александра II, картина Ярошенко "У Литовского замка" появилась на одиннадцатой выставке (роковое совпадение!)

Общественный резонанс был огромный! У картины образовалась очередь желающих увидеть ее!

Власти, заподозрившие в женщине у замка Веру Засулич или Софью Перовскую, сняли картину с выставки. И картина пропала. Сегодня только эскизы и наброски скупо говорят нам о ней.

- Ведь какие картины он пишет! - сказал тогда о Ярошенко великий князь. - Он просто социалист, он не наш!

Ни один из русских художников, за исключением Репина в его "Не ждали" и "Перед казнью", не поднимался еще в эти годы до такого непосредственного и глубокого отклика на революционное движение. И не один не подвергался такой репрессии со стороны правительства.

Ярошенко был взят под стражу. К нему в камеру пожаловал сам всесильный диктатор Лорис-Меликов.

- Господин Ярошенко, ведь вы офицер царской армии. Зачем вы писали образ революционерок Засулич и Перовской?

- Ни ту, ни другую я не писал, - ответил Ярошенко. - Не писал потому, что не был с ними знаком, а если б я был знаком, то, наверное, написал бы с удовольствием: это личности, на которых нельзя не обратить внимания.

Ярошенко освободили, он продолжал трудится на Петербургском патронном заводе, в цехах которого "заработал" горловую чахотку. Но когда дирекция завода ходатайствовала перед властями о повышении Ярошенко по службе и поручении ему особых заданий, отказано было категорически, вновь прозвучали слова великого князя:

- Он социалист, он не наш!

Отныне и навсегда за Ярошенко была установлена самая тщательная жандармская слежка, прислуга в его доме теперь неизменно оказывалась состоящей на службе у третьего отделения.

Глубокий психолог "действительной жизни", Ярошенко высоко поднял искусство портрета.

В 1884 году им написан замечательный портрет Пелагеи Антипьевны Стрепетовой - любимой актрисы революционной молодежи, друга семьи Ярошенко. В ее лице - то страдание "не за свое горе", которое проходит через многие женские образы художника.

"Когда мы все сойдем со сцены, - писал Крамской, - то я решаюсь пророчествовать, что портрет Стрепетовой будет останавливать всякого, всякий будет видеть, какой глубокий трагизм выражен в глазах, какое безысходное страдание было в жизни этого человека, и зритель будущего скажет: "И как все это искусно приведено к одному знаменателю, и как это мастерски написано! Несмотря на детали, могущество общего характера выступает более всего".

А скупой на похвалу П.М.Третьяков добавил к словам Крамского:

- Стрепетова очень хороша; это тип, но не портрет.

Не раз писали друг друга Ярошенко и Крамской - выдающиеся портретисты, идеологи передвижничества, руководители Товарищества, люди, душевно близкие друг другу.

Крамской показан у Ярошенко человеком твердой воли, острого, пытливого ума, изображен в наиболее типичной, присущей ему динамике!

Резкий поворот головы в сторону зрителя. Крамской весь в полемике. Пристальный, проницательный взгляд его серых глаз устремлен на противника. Все в художнике твердость и непоколебимость. Движение подчеркивается легкой небрежностью расстегнутого пиджака. Одна рука в кармане, а в другой, будто только что остановившейся в споре, погасла давно забытая папироса. Светлый, холодный по тону костюм вписан в теплый темно-красный (революционный!) фон.

Крамского писали многие художники, но только Ярошенко удалось создать образ, ставший в один ряд с портретами Ф.М.Достоевского работы Перова, М.П.Мусоргского работы Репина и И.И.Шишкина работы самого Крамского.

Много раз пытались заказать Ярошенко свои портреты особы царствующей фамилии, но он неизменно отказывал им. А когда они приходили на его выставки, демонстративно исчезал.

Чрезвычайной силы достиг Н.А.Ярошенко в изображении М.Е.Салтыкова-Щедрина. Салтыков-Щедрин у Ярошенко - судья своего века. Он сидит в кресле, одетый в халат, в накинутом на плечи пледе. Худое измученное лицо, высокий лоб, огромные суровые осуждающие глаза. "Какая суровость, какие глаза судьбы! Какая за всем этим чувствуется особенно твердая, подлинная доброта! Как много страдания, выразившего морщины на этом лице, поистине лице подвижника!" - откликнулась на портрет одна из газет.

Сила воздействия на зрителя, общественный резонанс, вызванный этой работой Н.А.Ярошенко, был столь велик, что власти сняли портрет с выставки, и он бесследно исчез. Остались его репродукции.

Славу русского портрета составили и созданные Н.А.Ярошенко изображения художника Н.Н.Ге, ученого Д.И.Менделеева, врача Н.П.Симановского, у которого Ярошенко лечился, писателей В.Г.Короленко и Л.Н.Толстого, очень любившего Ярошенко, не раз у него гостившего.

"Портреты г.Ярошенко великолепны, - писал В.В.Стасов, - по мастерству они вровень с Крамским и Репиным, но все это однофигурные композиции! Каков-то г.художник будет в многофигурных?"

Достойнейшим ответом на этот вопрос стала легендарная ярошенковская картина "Всюду жизнь"

"Все фигуры на этой картине хороши, типичны, жизненны, - писал критик "Новороссийского телеграфа". - Но два лица поразительны. Это лицо женщины - суровое, убитое, каменное. Другое лицо - ребенка. Все трудности тюремного существования отпечатались на лице этого младенца. "За что?" - хочется вам спросить!"

Примечательны слова жены Д.И.Менделеева, спросившей у Ярошенко: "Что вы пишете?" "Мадонну!" - ответил он.

Помимо "мадонны" - фактически той самой женщины с ребенком из полотна "В вагоне" - здесь представители разных социальных слоев: рабочий, солдат, крестьянин. В глубине вагона - политический, легко узнаваемый персонаж "Заключенного", на этот раз вместо тюремной решетки перед ним решетка вагонная; он глядит в другую сторону, он видит то, что не видят другие.

"Вы смотрите, - писал критик "Варшавского дневника", - и вам как-то стыдно или больно, что такие хорошие люди не на свободе".

А Л.Н.Толстой, увидев "Всюду жизнь" в галерее у П.М.Третьякова, пришел в восторг: "Какая чудесная вещь! И как она говорит вашему сердцу... Вы отходите от картины растроганным ... Вот как должен действовать на вас художник... По моему мнению, все же лучшей картиной, которую я знаю, остается картина художника Ярошенко "Всюду жизнь"!"

Картина быстро набрала популярность, власти запретили печатать с нее репродукции, но с нее изготовили десятки тысяч открыток, они разошлись по всей великой России, достигли самых дальних ее уголков, грели сердца многим и многим, политкаторжане хранили их, как верующий икону. Это была картина всенародная!

Поразительно, но картину, несущую в себе доброту, любовь к людям, к жизни, почти вся пресса встретила в штыки, в ход пошли слова обер-прокурора Победоносцева: "Удивительное ныне художество: без малейших идеалов, только с тенденцией обличения".

Ушаты презрения и неприязни обрушила официальная критика на лидера передвижников: "Как пристал господин Ярошенко к этой нелегальной партии, так и не отстает от нее. Ну понравились художнику эти худосочные лица... Он пишет их год, два, пишет десять лет..."

"Я пишу то, - отвечал им Н.А.Ярошенко через "Варшавский дневник", - что дает мне жизнь в настоящее время, мимо чего равнодушно пройти не могу, а в будущем это искусство запишется в историю".

Фрагмент сценария и фильма: бегут перед объективом рельсы, умножаясь на пересечениях железнодорожных путей, мелькают шпалы, движение поезда переходит в движение трансфокатора, плавно, медленно укрупняющего дом Ярошенко в Кисловодске - от дальнего плана до общего.

Текст: "Туманный Петербург ушел в прошлое. Гонимый третьим отделением и туберкулезом, Ярошенко едет на юг, в Кисловодск. Он бывал там и ранее, обычно летом во время отпуска, но перебраться окончательно, насовсем смог только теперь, выйдя в отставку.

В этом доме у Ярошенко бывали Станиславский и Савина, Менделеев и Нестеров, Дубовской и Куинджи, здесь играл Рахманинов, пел Собинов, звучал бас Шаляпина".

И сразу, как только кинокамера "вошла" на веранду дома, а затем в интерьер, остановивши внимание свое на картине "В теплых краях", звучит в шаляпинском исполнении "Персидская песнь" Рубинштейна, и через мягкий короткий наплыв возникают полотна кисловодского периода Ярошенко - "Балка вблизи Кисловодска", "Бештау", "Красные камни", панорамно "Эльбрус", пейзажи гор... И звучит, звучит шаляпинское "Ах, если б навеки так было!.." И все кавказские пейзажи Ярошенко, весь его дивный пленэр - на "Персидской песне". Заканчивается фрагмент картиной, с которой начался - "В теплых краях" - и шаляпинским долгим: "Ах, если б навеки та-ак бы-и-ило!" По окончании этого звучания текст: "Здесь Ярошенко пишет "В теплых краях". "Прекрасная вещь!" - восхищался этой картиной Репин.

Кавказ Ярошенко любил восторженно.

"Этюды его, - писали о пейзажах Ярошенко "Московские ведомости", - столь же хороши, непосредственны и совершенны, как этюды господина Поленова".

А Репин, удивленный пристрастием Ярошенко к пейзажу, писал Третьякову: "Он так хорошо изучил человека и вдруг променял его на природу!"

Но Ярошенко не менял человека на природу. Свой мольберт он приблизил к хижинам горцев.

У него появились друзья в горах Карачая и Дагестана, в Азербайджане, он привозит оттуда яркие, красочные портреты. Горцы, всем сердцем отозвавшиеся на его интерес к ним, на его радушие, открыли ему самые тайные тропы в глубь гор, куда до него не проникал ни один русский. Его интерес и любовь к Кавказу сравнимы только с такими же чувствами Лермонтова. Горцы поверили Ярошенко.

Переполненный симпатией к жителям скал и теснин, он пишет многофигурную картину "Песни о былом".

Ашуг поет о былой славе и свободе. Не шелохнувшись, слушает его князь и все горцы. Не отдых, не забаву несут в себе эти песни, но крепкое единство и мужество.

По полноте материала, по увлеченности горской темой ни один из русских художников не может сравниться с Ярошенко - вдохновенным певцом Кавказа.

А в далеком теперь Петербурге критика - как и интеллигенция, разноречивая и малоосмысленная в суждениях, - разделилась на два крыла. Сколько воплей было от ревнителей канонов, как со стороны "чистоискусников", так и "реалистов". Одни причитали: нельзя унижать искусство изображением реальностей, другие: раз уж написал "Кочегара", "кочегарь" и дальше!

Смешные, наивные люди! У искусства, как и у литературы, нет запретных тем! Все можно писать и обо всем можно писать ("Реализм без берегов" - не стареющая книга Роже Гароди) - все дело в таланте создателя, в том, как это написано. Именно в безграничии тем и средств могущество искусства и литературы в их постижении, в их виртуальном моделировании жизни. Ограничение - враг творчества! "Искусство есть отображение действительной жизни, в этом его предназначение!" "Искусство существует ради искусства и для искусства!"

А ведь в искусстве и литературе есть и то, и другое. В этом они богаче жизни, хотя и рождены ею.

Здоровье Ярошенко все ухудшалось, Жена Мария Павловна окружила его трогательной заботой, стараясь угодить ему, порадовать его.(Мария Павловна была много старше Николая Александровича; ее легко вспомнить: Крамской писал с нее "Неизвестную" ("Незнакомку"), в то время она была невестой Н.А.Некрасова).

Чтобы поправить здоровье, Ярошенко решается на долгое заграничное путешествие. Вернувшись, он пишет В.Г.Черткову: " Я метил попасть в Англию, но злодеи доктора уверили меня, что если я только поеду в теплые края, то мой ослабевший голос окрепнет и зазвучит с новой силой. Вот я и надумал ехать в Италию и Сицилию. Поехал и окончательно потерял голос. Сколько я не грелся на солнце, как не забирался подальше на юг, толку от этого не выходило. Правда, я видел много чудес - лазил на Везувий и на Этну, видел, как дышат, злятся и проказят эти чудовища; удивился, как беспечно на их боках расположились бесконечные человеческие муравейники, выстроенные на развалинах прежних. Старался утащить хоть капельку тамошнего света и красок на полотно. Голоса не вернул, испытав все неудобства - лазить по чужим краям, в громыхающих поездах и по шумным улицам городов... Я мог говорить только шепотом, и это хорошо только для секретов и при абсолютной тишине. Так продолжается до сих пор; доктора уверяют, что пройдет, но я уж этому плохо верю".

Страшным ударом для Ярошенко стал фактический распад Товарищества. Репин, Куинджи и другие вернулись в реформированную Академию, мотивируя это открывшейся возможностью учить там слушателей реалистическому искусству. "Стены-то не виноваты!" - оправдывался Репин. "Дело не в стенах, - возражал ему Ярошенко, - а в измене идеалам Товарищества!" В гневе Ярошенко пишет картину "Иуда", - пишет с фотографии некогда горячо любимого им А.И.Куинджи. Сколько говорено было с ним в аллеях кисловодского парка!..

А В.В.Стасов горько констатировал в письме к П.М.Третьякову: "Что я предвидел, что я предсказывал, то и получилось. Прежние передвижники более не существуют... Один-одинешенек, непоколебим и тверд остался Ярошенко, и с ним отвожу душу..."

"Крамской и Ярошенко ... были "совестью" передвижников, - писал позднее М.В.Нестеров, - и пока эти два художника были живы, было живо и Товарищество в лучших своих принципах и деяниях".

Но Н.А.Ярошенко не киснет, он пишет замечательные в своей жизнерадостности полотна: "Постреленок", "На качелях" и - особенно - "Хор". Сельский попик собрал мальчишек и руководит их пением. Эти ребята словно сошли со страниц тургеневского "Бежина луга". Невозможно представить, что это писал больной человек: картина пронизана солнцем и радостью!

В доме Ярошенко почти ежедневно бывали гости, каких только знаменитостей не видели там! Звучали русские, украинские песни, - Ярошенко аккомпанировал певцам на рояле. Устраивались литературные вечера. "На этих встречах, - вспоминал М.В.Нестеров, - не знали, что такое скука, винт, выпивка, эти неизбежные спутники духовного оскудения общества".

Но бывали и тайные гости, инкогнито; среди них друг Маркса, первый переводчик "Капитала" на русский язык ставрополец Герман Лопатин.

"Часто к Ярошенко приезжали революционеры-народники, с которыми он подолгу беседовал, - вспоминала его приемная дочь Юркина-Савельева. - Его кабинет, а вернее, мастерская, всегда был открыт для всех, кто имел желание посмотреть на его картины.

Не забывали Ярошенко и гости из третьего отделения, обычно под видом прислуги...

Когда бывали гости и велись разговоры о политике, меня сажали в кресло, как ширму от любознательных прислуг, которые часто заходили, но видя, что я читаю, уходили, не решаясь подслушивать при мне.

Говорили о свержении самодержавия и республиканском образе правления..."

Во время съемок фильма удалось добиться эффекта присутствия, на экране было полное ощущение того, что мы находимся в доме вместе с Н.А.Ярошенко и его домашними. Камера входила то в одни двери (по ходу повествования), то в другие, рассматривала одну картину, другую - глазами гостей. В частности, подобную возможность дал и приведенный рассказ Юркиной-Савельевой. "...меня сажали в кресло, как ширму от любознательных прислуг, которые часто заходили (камера тихонько "подкрадывалась" к закрытым дверям, двери осторожно отворялись, в вертикальном каше появлялся фотопортрет читающей Юркиной-Савельевой, двери поспешно закрывались), но, видя, что я читаю, уходили..."

Может быть, этот эффект присутствия, может, общий высокий строй ленты волновал зрителей. Фильм обильно тиражировался, широко зашагал по телеэкранам страны, отзывы были самые благоприятные.

Старейший в то время актер русской сцены заслуженный артист М.Н.Нильский после просмотра в кинозале обнял меня и со слезами на глазах произнес: "Идите вы по этому делу! Мой племянник Миша Швейцер, - я ему сказал и вам говорю: "Идите по этому делу!"

Копию фильма мы подарили дому-музею Н.А.Ярошенко в Кисловодске. Вскоре там решили устроить просмотр для местных художников, пригласив и отдыхавшего в то время в Кисловодске И.Л.Андронникова. Возможно, зная о взволнованной записи в книге почетных посетителей музея нар.художника СССР Жукова (ему очень понравился фильм), возможно, потому что им самим фильм понравился, художники дружно одобрили ленту. Но горячо протестовали против показа в ней картин кисловодского периода Ярошенко, считая их отступлением от идеалов передвижничества, тем более что фильм назывался "Художник-гражданин". И вот тут в бой вступила "тяжелая артиллерия" - И.Л.Андронников. "О чем вы говорите! - загремел он. - Мы с вами обогатились за эти полчаса!" Художники дружно поддержали Андроникова.

А пятидесятидвухлетний Н.А.Ярошенко, решив вернуться к теме рабочего класса, неожиданно отправляется на Урал, и там глубоко под землей делает зарисовки для большой картины "Шахтеры". Вернувшись в Кисловодск, много работает над ней. Закончить ее помешала внезапная смерть: паралич сердца.

"Спокойная и величавая природа, как ты прекрасна! Я хочу тебя всю взять на холст, богатую, скудную и ту, что обнимает меня и трогает своею преданностью...

А люди! Где вы, счастливые и свободные? Не слышу ваших веселых голосов. Я слышу приглушенный стон, я вижу нужду и нищих и слышу плач детей.

И вас слышу, гордые, смелые борцы за счастье людское.

Я хочу своей палитрой написать вас правдиво, как святыню, и отдать народу как свой долг перед Родиной!"

Так думал, чувствовал и писал замечательный русский художник Николай Александрович Ярошенко.

Да не потускнеет наша благодарная память о нем!

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Золотая птица", Издательство "Книжный сад", Москва, 2009, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 497.

Нина Петровна Краснова родилась в Рязани. Окончила Литературный институт им. М. Горького (семинар Евгения Долматовского). Автор многих поэтических сборников, выходивших в издательствах «Советский писатель», «Современник», «Молодая гвардия» и др. Печаталась в журналах «Время и мы», «Москва», «Юность», «Новый мир» и др. В «Нашей улице» публикуется с пилотного № 1-1999. Принцесса поэзии «МК-95». В 2003 году в издательстве «Книжный сад» вышла большая книга стихов и прозы «Цветы запоздалые» под редакцией и с предисловием Юрия Кувалдина.

 

 

Нина Краснова

БАЛЬМОНТ

эссе

 

Поэзия Константина Бальмонта началась для меня с его стихотворения 1894 года "Я мечтою ловил уходящие тени...", которое я прочитала в 21 год, до своего поступления в Литературный институт, в хрестоматии "Русская литература ХХ века, дооктябрьский период". Там было много его стихов, но мне больше всего понравилось это, в котором поэт всходил на какую-то башню по скрипучим ступеням, которые дрожали у него под ногами. Оно очаровало и заворожило меня настолько, что я не могла оторваться от него и все читала и читала его и хотела понять, в чем секрет, в чем тайна этого стихотворения, которое так очаровывает и завораживает меня:

 

Я мечтою ловил уходящие тени,

Уходящие тени погасавшего дня,

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

 

И чем выше я шел, тем ясней рисовались,

Тем ясней рисовались очертанья вдали,

И какие-то звуки вдали раздавались,

Вкруг меня раздавались от небес и земли.

 

Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,

Тем светлее сверкали выси дремлющих гор...

 

Чем я дольше читала это стихотворение, тем я выше всходила на горы поэзии Бальмонта и на некую высокую гору вообще поэзии, на Олимп, по символической лестнице, и каждая строка стихотворения была для меня ступенью, по которой я всходила туда. И кончалась одна ступень, и начиналась другая, и последние слова одной строки становились первыми словами новой, как дощечки той лестницы, по которой я поднималась... "И дрожали ступени под ногой у меня..." И голова у меня кружилась, и дух у меня захватывало от той высокой высоты, на которую я всходила...

Профессор Литинститута В. Богданов потом в течение пяти курсов цитировал студентам на лекциях по теории литературы две вот такие строки Бальмонта:

 

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,

Хочу одежды с тебя сорвать...

 

И Бальмонт виделся мне таким вот "смелым" и "дерзким" в своей поэзии поэтом, не потому что он мог сорвать одежды со своей дамы (в жизни он, может быть, как раз стеснялся делать это, так я думаю, то есть думала в студентках), а потому, что он мог написать о том, как он хочет сделать это. И он стал для меня образцом поэта, который может написать о том, чего он хочет, и который поэтому может подняться по своим ступеням на такую высоту поэзии, на которую могут подняться только великие поэты. Такие, как Есенин, Блок, Гумилев, Мандельштам, Волошин, Северянин... И как еще один забытый поэт Серебряного века Александр Тиняков, которого я открыла для себя только несколько лет назад и о котором написала эссе (идею которого подкинул мне Юрий Кувалдин, он же и напечатал это эссе в своем журнале "Наша улица", в № 1 за 2005 год, и повесил на сайте журнала в Интернете).

Родился Константин Дмитриевич Бальмонт 3(15) июля 1867 года, во Владимирской губернии, в Шуйском уезде, в деревне Гумнищи, в семье председателя земской управы. Предки поэта по линии отца были из рода шотландских и скандинавских моряков, а по линии матери - из древнего татарского рода, который шел от князя Белый Лебедь Золотой Орды. Учился К. Бальмонт в Шуйской гимназии, откуда его исключили за связь с революционным кружком, а потом - во Владимирской гимназии, которая, как он сам писал в своей автобиографии, "изуродовала" его "нервную систему" и которую он "проклинал всеми силами". В 1886 году он поступил в Московский университет, на юридический факультет, но был отчислен оттуда "как один из организаторов студенческих беспорядков". Потом он учился в Демидовском юридическом лицее г. Ярославля, но и там недоучился и бросил его и занялся самообразованием.

Стихи он начал писать "в возрасте десяти лет", "в яркий солнечный день", одно стихотворение написал - "о зиме, другое о лете", как он сам вспоминает об этом в своей статье "На заре". Но мать тогда встретила их "холодно", и "до шестнадцати лет" он "больше не писал стихов", а в шестнадцать лет стихи опять пришли к нему, и опять "в яркий солнечный день". Может быть, поэтому он и стал "солнцепоклонником" в своих стихах. На К. Бальмонта оказала сильное влияние русская природа, "красота лесов, полей, болот и лесных рек", "народные песни", русские народные песни и сказки, "стихи Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Кольцова, Никитина, Некрасова, - немного позднее - Жуковского".

В 1885 году в жизни К. Бальмонта произошло великое поворотное событие. Он познакомился "с писателем", и впоследствии вот что написал об этом: "...этот писатель был не кто иной, как честнейший, добрейший, деликатнейший собеседник, какого когда-либо в жизни приходилось мне встречать, знаменитейший в те годы... повествователь Владимир Галактионович Короленко". Он прочитал тетрадь стихов Бальмонта и написал ему письмо о них, в котором указал юному автору "на мудрый закон творчества" - не гоняться за "красивыми подробностями" из внешнего мира, "за каждым промелькнувшим мотыльком", а сосредоточить свое внимание "на бессознательной области души", и тогда у него со временем может получиться "что-то незаурядное". "У вас много шансов стать хорошим стихотворцем", - писал ему мэтр. "Нужно ли говорить, какой хлынул в мое сердце восторг и поток чаяний от этих слов Короленко", - восклицал Бальмонт. Короленко стал его "крестным отцом" в литературе, как стал он крестным отцом и писателю-белоказаку Ф. Крюкову, воспевателю Тихого Дона.

И вот какая возникает цепочка. В. Короленко поддержал Ф. Крюкова и К. Бальмонта. А они оба поддержали одного и того же своего коллегу - молодого тогда поэта Александра Тинякова. Ф. Крюков был его воспитателем в гимназии и старшим товарищем, который поощрял его позывы к творчеству. А К. Бальмонт в 1913 году написал статью "О молодых поэтах", в которой выделил всего трех молодых поэтов, в том числе и Александра Тинякова:

"Молодые поэты присылают мне, время от времени, сборники своих стихов... И печально мне делается от книг молодых поэтов. Какие они... неинтересные, неоригинальные, тупо-надменные... малоталантливые. Из поэтов, со стихами которых мне пришлось сколько-нибудь познакомиться, выгодно выделяются Эренбург и Марина Цветаева... У обоих есть поэтическая нежность, меткость стиха, интимность настроения. Но их голос малого размера, и... когда они... пытаются быть сильными, они почти всегда впадают в кричащую резкость...

Книга Александра Тинякова... в ней всего 90... страниц, - в ряду молодых поэтов радостно удивила меня. Это - настоящий талант. Сильный стих и в то же время нежный, своеобразие настроений, уменье овладеть самой трудной темой, которой может задаться лирический поэт... В одном выборе таких тем, как "Любовь-нищенка", "Ревность Лешего", "Вьюжные бабочки", "Свет целования", чувствуется изящный вкус и интимное прикосновение к поэтическим замыслам...

Власть лирического поэта - власть монархическая. Ограничивать поэта в его правах выбирать ту или иную тему - так же нелепо, как посягать и на живопись, изображающую грязь, лохмотья, язвы и безобразие. Все дело в том только, чтобы, задаваясь рискованной темой, внести в разработку ее всю священную полноту отношения, безусловное рукоположение художнической искренности...

Напишет ли Тиняков вторую книгу стихов, я не знаю, но первая его книга безусловно заинтересовывает. Чувствуется, что созерцательная душа, одаренная тонкой впечатлительностью, была захвачена сполна, различными остриями, и потому поэт, по-своему промыслив до конца пережитые чувства, дал им верное выражение, влекущее, как голос, в котором слышится настоящая взволнованность или уверенность человека, видевшего что-то воочию".

В этой рецензии, основываясь на стихах Эренбурга, Цветаевой и Тинякова, Бальмонт изложил свой взгляд вообще на творчество и высказал свое поэтическое кредо.

Не каждый, даже и маститый поэт, может оценить немаститого по первой книге стихов. Бальмонт это сумел (как и Блок, который тоже заметил молодого Тинякова) и поддержал его, потому что по себе знал, как это важно для поэта, который вступает на "кремнистый путь" поэзии.

Первые стихи Бальмонта появились в печати в 1885 году, в журнале "Живописное обозрение". А первая его книга "Сборник стихотворений" вышла в 1890 году, в Ярославле, на деньги автора, которому тогда было 23 года. Успеха она не имела, друзья-студенты и его дама сердца Мелитта насмеялись над ней, и Бальмонт, как он сам утверждает, уничтожил весь тираж книги. И почувствовал себя одиноким, как одинокий поэт Тиняков, и впал в депрессию. Вторая книга "Под северным небом" вышла у него в 1894 году, и она считается первой его книгой. Для нее характерны "жалобы на унылую, безрадостную жизнь", но критики заметили ее и отмечали "одаренность поэта, музыкальность его произведений". В это время он знакомится с В. Брюсовым, и у них возникает дружба. От В. Брюсова цепочка идет и к А. Тинякову, который тоже познакомится с ним и будет считать его своим кумиром и подчиняться ему, как "египетский раб".

А всего Бальмонт написал 35 книг стихов и 20 книг прозы (!). Он работал по принципу "ни дня без строчки", писал стихи Божий каждый день. Кроме того перевел 10 000 страниц зарубежной поэзии - стихи В. Блейка, Э. По, П. Б. Шелли, О. Уайльда, Гауптмана, Бодлера, Задермана, испанские песни, словацкий, грузинский эпос, югославскую, болгарскую, литовскую поэзию, стихи поэтов Мексики, Полинезии, Японии, Индии... Он был в этом "ненасытен и всеохватен".

В 1910 году К. Бальмонт заявил, что через полвека издатели издадут 93 тома собрания его сочинений. Но это пророчество поэта не сбылось. Ни через полвека, ни через век.

В стихах Бальмонта есть "красота музыкальности". Она и в ритмах его стихов - в классических ямбах (например, в сонетах), в классических амфибрахиях, анапестах, хореях, и в усеченных строках:

 

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце

И синий кругозор.

 

Она и в пропусках одного слога в середине каждой строки ямба в каком-нибудь стихотворении, отчего там возникает цезура, пауза, и строка обретает свою неповторимую мелодию:

 

Я вольный ветер, я вечно вею,

Волную волны, ласкаю ивы,

В ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,

Лелею травы, лелею нивы...

 

И в системе строфики и рифм, например, в тройственных рифмах в "Ангелах опальных":

 

Ангелы опальные,

Светлые, печальные,

Блески погребальные

Тающих свечей;

Грустные, безбольные,

Звоны колокольные,

Отзвуки невольные,

Отсветы лучей...

 

Опальные - печальные - погребальные - свечей, безбольные - колокольные - невольные - лучей. Сами по себе рифмы в этом стихотворении, если присмотреться к ним, бедные, банальные, как глагольные (в 4-й строфе: встретятся - отметятся - засветятся), так и неглагольные, но в сочетании с ритмом они создают свою тональность стиха.

Красота музыкальности слышится у Бальмонта и в повторах-рефренах:

 

О тихий Амстердам!

О тихий Амстердам!

 

И в самой звукописи стиха, в его аллитерациях, как в хрестоматийной строке "чуждый чарам черный челн" или в строках:

 

Полночной порою в болотной глуши

Чуть слышно, бесшумно шуршат камыши...

 

Здесь камыши шуршат в каждом слове: ч...ши... ч...ш...шу...шур...ша...ши...

А какая мелодичность и звукопроникаемость и звуковзаимосвязанность в аллитерации слов "белладонны" и "ладана": "Дух белладонны, ладана и нарда" и в виртуозных рифмах: белладонны, ладана и нарда - Леонардо - леопарда - любил... барда...

 

Художник с гибким телом леопарда...

Дух белладонны, ладана и нарда....

В нем зодчий слов любил певучесть барда...

Не тщетно он зовется Леонардо.

Бальмонт задавал себе и своим читателям риторический вопрос, на который сам же и давал самоуверенный ответ:

 

Кто равен мне в моей певучей силе?

Никто, никто.

 

У каждого поэта - своя "певучая сила", своя "певучесть", музыкальность и мелодичность, в которой никто другой не равен ему. Как и у каждого композитора. Кто равен музыке Римского-Корсакова, Мусоргского, Бородина, Чайковского, Глинки, Стравинского, Шостаковича, Прокофьева, Рахманинова, Свиридова, Шнитке, Эдисона Денисова? Никто. Только они сами.

К. Бальмонт носил шляпу с широкими полями, рубашку с вертикальным воротником и галстучным платком, длинные кудри, острую бородку и усы и напоминал собой испанского героя с картин Веласкеса или французского героя с картины Жана-Батиста Патера "Танец под деревьями". К. Бальмонт в русской поэзии - экстравагантный вагант, русский шевалье.

В 1889 году Бальмонт женился на Л. М. Гарелиной, но их брак оказался "браком". В результате нервного расстройства Бальмонт хотел покончить жизнь самоубийством и выбросился из окна, но не разбился, а только сломал себе ногу и остался хромым на всю жизнь (как Байрон и Пастернак).

В 1896 году он женился на Е. А. Андреевой, которая помогала ему переводить некоторых поэтов. С ней он поехал в Европу, побывал во Франции, Испании, Голландии, Англии, Италии. И вернулся в Россию, по которой очень скучал. "Боже, до чего я соскучился по России", - писал он своей матери из Рима, - "Десяти Италий не возьму" за "красоту" своей земли.

Три новых книги 1900, 1903 и 1905 года - "Горящие здания", "Будем как солнце" и "Только любовь" - приносят ему славу и "возносят" его "на вершину российского Парнаса", делают его модным поэтом. Он ищет "новые сочетания мыслей, красок, звуков". Он запечатлевает в стихах лики души, у которой много ликов (как Брюсов создавал "лики страсти", у которой тоже много ликов). "Нужно быть беспощадным к себе. Только тогда можно достичь чего-нибудь", - говорит Бальмонт. И делает это своим девизом. Он любит "уродство не меньше, чем гармонию", и проповедует "эстетизацию уродства", инфернальность, что сближает его с Тиняковым, а их обоих - с Бодлером. Как, например, в стихотворении "Гигантша": "Полюбил бы я жить возле юной гигантши бессменно... // Проползать по уклону ее исполинских колен... // Я в тени ее пышных грудей задремал бы, мечтая... // Как у склона горы деревушка ютится глухая". Или как в "ненаписанной поэме" "Дон-Жуан": "Быть может, самим адом я храним", "К развенчанным святыням нет возврата". Или как в стихотворении "На огненном пиру": "Я червь, я хитрый змей". Или в стихотворении "В домах": "В мучительно-тесных громадах домов // Живут некрасивые бледные люди... // Мудрей приведений людских // Жуки, пауки и мокрицы". Все червяки потом переползут, а все "жуки, пауки и мокрицы" перебегут от Бальмонта в поэзию Тинякова, который, как и его старший собрат Бальмонт, научится быть "дерзким" и "смелым" в своих стихах и срывать символические и не символические одежды со своих героинь и с самого себя и "мечтою ловить уходящие тени" и подниматься со дна жизни и всходить по ступеням вверх.

В Серебряном веке, как и теперь, в Москве было много мест, где собирались поэты, писатели. Одним из таких мест было издательство "Мусагет", которое находилось на Гоголевском бульваре. Здесь бывали В. Брюсов, А. Блок, А. Белый, И. Бунин, И. Северянин, здесь бывал и К. Бальмонт, и М. Цветаева, которая говорила, что "На Бальмонте, в каждом его жесте, шаге, слове - клеймо - печать - звезда - поэта". Они засиживались здесь своим кругом иногда до полуночи, "пили крепкий чай с пряниками и печеньем", говорили о поэзии, о высоких материях, а иногда уходили отсюда в ресторан "Прага", который находился и до сих пор находится на углу Арбата.

А в здании гостиницы "Метрополь", на Театральной площади, сооруженном в стиле модерн и украшенным "Принцессой Грезой" - керамическим панно, выполненным по рисункам М. Врубеля, располагался центр "нового искусства", символизма, журнал "Весы" и издательство "Скорпион", главой которых был В. Брюсов. Здесь вышли в свет книги многих поэтов, в том числе и К. Бальмонта, А. Белого, А. Блока, В. Брюсова, М. Волошина.

Бальмонт бывал дома у Брюсова, на Цветном бульваре, как и А. Блок, А. Белый, М. Волошин. Посвящал ему стихи, как и Брюсов ему. Посещал брюсовский литературный кружок, так называемые брюсовские "вторники", на Большой Дмитровке, куда приходила вся литературная и артистическая Москва. Кроме того он посещал и телешовские "среды", на Чистопрудном бульваре, на Земляном валу и т.д. Не раз бывал в "Маринином доме", в гостях у Марины Цветаевой, в Борисоглебском переулке, где сейчас находится ее музей.

Бальмонт любил Москву. И написал в Париже в 1920 году:

 

И мне в Париже ничего не надо.

Одно лишь слово нужно мне: Москва.

 

У каждого поэта и даже у целой группы поэтов, какой-то одной эпохи, есть пристрастие к каким-то словам или образам или художественным приемам, которые используются в стихах этих поэтов чаще, чем другие. Допустим, у поэтов Х1Х века было пристрастие к словам "пленительный", "томительный" и "сладостный". У Константина Бальмонта было пристрастие к двойным определениям предмета или явления, а точнее - к прилагательным, сращенным с наречьями, через дефис, которые он использовал особенно часто. Ему мало было сказать - глаза бездонные или влажные, он говорил о них: "бездонно-влажные" глаза, даже не глаза, а "улыбка глаз бездонно-влажная" (свойства глаз переходили у него на улыбку этих глаз. Ему мало было сказать - сладкий обман или чувственный обман, он говорил: "сладко-чувственный обман". Ему мало было сказать - изысканная или простая красавица, он говорил: "красавица изысканно-простая". А о волне волос он говорил: "недвижно-золотая" волна волос, а об "изгибах губ и зовах черных глаз" он говорил: "И были пламенны и богомольно-строги // Изгибы губ твоих и зовы черных глаз", а о цветке алоэ: "алоэ густо-ароматный", а о заре: "заря кроваво-беззакатная", а о земном духе: "небесно-зоркий дух" (в земном духе), а о последнем миге жизни: "миг... смертельно-сонный", а о терзанье любви: "терзанье, безгласно-вечное", а о деревьях "в прохладной глуши деревенского сада": "деревья так сумрачно-странно-безмолвны", а о тайнах и словах: "чувственно-неясные, девственно-прекрасные", а о "проблесках огня": "вкрадчиво-туманные", а о цветах:

 

...воздушно-белые,

Сладко-онемелые

Легкие цветы.

 

Эти двойные определения - одна из индивидуальных особенностей поэтики Бальмонта, по которой его не спутаешь ни с кем другим.

То, что поэт пишет о ком-то, часто относится и к нему самому. В сонете "Памяти А. Н. Плещеева" Бальмонт о Плещееве написал:

 

Он был из тех, кого судьба вела

Кремнистыми путями испытанья.

 

Но то же самое относится и к самому Бальмонту, и к Тинякову, и к Блоку и к Есенину, и к Мандельштаму, и к Волошину, и к Гумилеву, да и к каждому поэту, и вообще к каждому человеку. Потому что каждого поэта и человека судьба ведет "кремнистыми путями испытанья", ведет и смотрит, как он сумеет пройти все эти пути. И кто пройдет их достойно, того она наградит своим венцом, золотым или серебряным или лавровым или терновым или еще каким-нибудь, из "воздушно-белых" легких цветов. Лермонтов достойно прошел своим "кремнистым путем", который блестел ему "сквозь туман". И Бальмонт достойно прошел своими "кремнистыми путями", и все поэты. которые вошли в историю. Потому они и вошли в нее. Только Тиняков отстал от всех, вошел туда "одной ногою", а другою зацепился обо что-то и затормозился. И его поезд ушел. Но, может быть, еще и приедет за ним.

Девизом Бальмонта, которому он следовал всю свою жизнь, был такой девиз, свойственный натурам юношески-пылким и возвышенно-благородным:

 

Быть гордым, смелым, биться против зла,

Будить в других святые упованья.

 

Бальмонт не принял Октябрьскую революцию с ее диктатурой пролетариата. Он был против всяких диктатур, он бы за - свободу творчества и за свободу личности человека. Он чувствовал себя везде и всем чужим, и писал: "Я всем чужой, всегда... Никто меня не любит...!" Он был "бродягой", "топчущий поля", который ходил "босой по стеклам", как его младший собрат Тиняков, и, как он, искал свой "утраченный рай" и свои "коралловые острова", которые находятся в стране Обетованной. А где эта страна? "Я видел много стран, я знаю много мест".

В 1918 - 1920 годах он жил в Москве и подмосковном (тогда) поселке Новогиреево (значит мы с ним - почти земляки, то есть соседи, я живу в Перове).

В 1920 году Бальмонт со своей второй женой Екатериной Цветковской и дочерью Миррой (которой он подарил это имя в память о своей юношеской дружбе с поэтессой Миррой Лохвицкой?) навсегда эмигрировал из России в Европу. Жил он в Париже или в маленьких провинциальных городках, на берегу Атлантического океана, сотрудничал с парижскими газетами, почти ничего не писал, издавал книги, переводил славянских и литовских поэтов, читал лекции в Сорбонне, денег зарабатывал мало и очень тосковал по России. "...нет дня, когда бы я не тосковал по России, нет часа, когда бы я не порывался вернуться" туда, - писал он одному из своих товарищей. В 1932 году у него появились признаки душевной болезни, которая (а у кого из поэтов ее нет? ее, которая идет от душевной боли?) стала прогрессировать с годами. Он переселился в убежище матери Марии (Е. Кузьминой-Караваевой) "Русский дом", в местечке Нуазиле-Гран, лечился в клинике. И в 1942 году умер.

Бальмонт, как все поэты Серебряного века, владел разными формами стиха, в том числе и строгой формой сонета, которая помогала ему "заключить" свои чувства и страсти "в порядок стройный", придать им гармонию. Он любил "законченность сонета" и сравнивал его с "красавицей изысканно-простой", которая есть "пластическая радость красоты". И написал очень много сонетов. Там у него "цветет душистая сирень", "на дне морском" растут "подводные растенья" с "бледными листами", которые "тянутся... как привиденья, в безмолвии угрюмой темноты", там у него и "акулы проплывают иногда", и поднимаются со дна на поверхность моря какие-то трупы людей и "обломки кораблей", и прорывается сквозь мглу "первый луч грядущего рассвета", и слышится и "твердит о счастье необъятном далекий звон колоколов", и цветут "родного Севера непышные цветы", подснежники, и расцветает "чертополох", и бежит "в лесах олень" "под громкий лай собак", и тут же ходит "пантера" с "пятнистым" мехом...

Есть в его сонетах романтичность и экзотичность стихов Гумилева и Волошина, которая содержится и в названиях некоторых рыб и животных, тех же акул и пантер, и, например, в каких-то Бог знает откуда взятых экстраординарных географических названиях: Боро-Будур, "семь островов Ар-Гентилес-Руссот", и в образах мифологии Древнего Египта: "крылатый был он человеколев"... И в имени Эвонского лебедя с его лебединой песней. И в имени возлюбленной поэта (у Волошина была царевна Таиах, а у Бальмонта - Тамар). И в образе какого-нибудь грузина или муэдзина, и в образе какого-нибудь сиамского кота, в котором есть что-то и от русского лубочного кота и от гипсового кота-копилки, и от "Веселого кота" в Галерее искусств г. Махачкалы.

 

Мне грезится Египет, Атлантида.

Далекое. И мой сиамский кот

"Плыви в Сиам!" - мурлыча, мне поет.

 

У Бальмонта в стихах почти нет юмора, а здесь даже и юмор появляется, проскакивает.

И все грезятся и снятся поэту какие-то дальние края:

 

Не снятся мне цветы родного сада,

Родимые безмолвные луга.

Краса иная сердцу дорога...

Мне грезятся морские берега

И гор неумолимая громада.

 

Моя душа стремится в мир иной...

 

Здесь это - не в загробный мир, как у Маяковского: "Вы ушли, как говорится в мир иной", или как у Тинякова, у которого мир иной находится на глубине двух метров под землей и покойники перелезают друг к другу из могилы в могилу, а в мир мечты, в страну Обетованную:

 

Скитайся дни, года, десятки, сотни лет -

Ты не найдешь страны Обетованной...

 

Ее нет нигде на географических картах, на континентах и материках. Но в то же время она есть. Для поэта Страна Обетованная - это Страна Поэзия. Туда он и зовет с собой своих читателей, таких же мечтателей, как он, а не мечтателей не зовет. Как в стихотворении, где он кажется себе облачком, которое плывет в эту Страну:

 

Я ведь только облачко. Видите: плыву.

И зову мечтателей... Вас я не зову!

 

Плыл он, плыл, и растаял облачком в небе. А нам оставил на ступенях своей башни, на которую он всходил, листки со своими стихами...

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Золотая птица", Издательство "Книжный сад", Москва, 2009, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 748.

Писатель Виктор Владимирович Кузнецов-Казанский родился 8 июня 1942 года в селе Газалкент Бостандыкского района Ташкентской области Узбекистана. Окончил геологический факультет Казанского университета. Кандидат геолого-минералогических наук. Член Союза писателей Москвы. Автор ряда книг. Очерки публиковались в журналах "Дружба народов", "Новое время", "Наука и жизнь" и в центральных газетах. Многие произведения опубликованы в ежемесячном литературном журнале "Наша улица», сотрудничество с которым началось в 2000 году. Умер в 2010 году.

Виктор Кузнецов-Казанский

ЖИЗНЬ КАК ТЕКСТ

ЭССЕ О ТВОРЧЕСТВЕ ЕЛЕНЫ СКУЛЬСКОЙ

 

 

Что же делать, помазанник Божий,

о любви говорим в кофейне,

мимо нас - персонажи "Вия"

и читают "Очерки бурсы".

Ни пройтись, ни проехать - полночь

загораживает громады,

мертвецы выползают наспех

и взбираются на Исаакий, -

 

пишет Елена Скульская, однако стихов в ее новых произведениях не так уж много - они только вкраплены в воспоминания и раздумья о литераторской доле...

 

НЕ СМИРЯЯСЬ С ЧУЖОЙ ТРАГЕДИЕЙ

 

Несколько лет назад в столичном писательском клубе (ЦДЛ) прошла премьера литературного спектакля "Однокрылый рояль" - по готовившемуся тогда к публикации одноименному роману Елены Скульской. В спектакле, оказавшемся неординарным событием сезона, поэтесса исполняла свою собственную роль (представлений, где на театральной сцене действует автор, Москва, полагаю, не помнила с 20-х годов - со времени, когда Владимир Маяковский играл себя самого). Все остальные персонажи изображал актер и художественный руководитель Таллиннского русского драматического театра Эдуард Томан, поставивший этот литературный спектакль.

Сценические монологи Елены Скульской (это и стихи, и ритмизованная проза) звучали с подчеркнутой поэтической напевностью - словно бы усиливая карикатурность изображаемых постсоветских реалий. Редакция газеты "Таллиннские зори", городской театр, Союз гуманитариев, "Чардаш-банк" и лагерная зона за колючей проволокой - вот места, где разворачивалось действие.

На мой вопрос о реальных прототипах романа Е. Скульская ответила, что вначале ей очень хотелось приписать: "Все совпадения прошу считать не случайными", - чтобы люди и город, где она живет, узнавали себя. Но...

- Когда происходит резкая смена эпох, у людей создается ощущение, будто они живут на веревочной лестнице, закрепленной в небесах. И можно безнаказанно отрезать прошлое - как нижние ступени, забывая, что есть свидетели... Мстительным, страшным свидетелем всегда - во все времена человечества - являлось искусство. Люди никогда не стеснялись подличать и творить преступления перед лицом других людей, суда или Бога, но ничего не боится человек так сильно, как быть выведенным и опозоренным в произведении искусства... К сожалению, наша русская литература в последние десять лет чрезвычайно этим злоупотребила. Появилось множество произведений, где персонажи выступают под своими собственными именами. Рухнул целый ряд судеб, карьер, биографий... Читатели просто объелись всем этим, им захотелось вымысла. И я, как человек трезво мыслящий, решила называть героев вымышленными именами, тем более, что не пощадила очень многих своих персонажей. Поэтому мстительного характера мой роман не носит. И так лучше для литератора... Зачем же превращаться в графов Монте-Кристо, одержимых идеей мести?..

Ничего специфически эстонского в романе "Однокрылый рояль" нет: это отнюдь не сатира на политические и иные тогдашние - хорошо всем известные - невзгоды в маленькой, но независимой стране. Спектакль прежде всего таил изрядную долю самоиронии - об этом на творческом вечере Елены Скульской говорили Сергей Юрский, писатели Лидия Либединская и Роман Сеф, отмечая мастерство постановщика и высокий вкус автора романа.

В беседе со мной Елена призналась, что на сцене ощущала себя Пьеро (который в том или ином обличии живет в творческом сознании каждого народа) - хотя и без традиционного костюма. Важнейший для нее образ романа - Артист. На его груди бессменная табличка: "Генеральный спонсор театра - "Чардаш-банк". В городском театре беспрерывно идет единственная пьеса о лагерной зоне и побеге. И по условиям декораций Артист прикован к колючей проволоке у входа в театр. Меняются времена года, сезоны, меняется власть, но Артиста не снимают с проволоки, потому что спонсоры разорились, а грим дорог... И все смиряются с трагедией чужой судьбы, тем более что несчастному, за доблесть и заслуги перед культурой, обещано звание заслуженного или даже народного - пусть и посмертно.

- И мы тоже, - сказала тогда писательница, - прикованы к нашей жизни, к ее реальности, к своему прошлому - каким бы оно ни казалось нелепым... И все попытки оторвать себя от проволоки пока безуспешны. Хотя убивает нас вовсе не государство, вводя те или иные законы (даже самые нелепые), а собственное неумение жить в социуме... Это снобизм своей компании или группы, своей мафии. Но и такая жизнь - при всей ее абсурдности - приносит нам не только горе, но и радость. Я ощутила это в Москве, где, как и прежде, столкнулась исключительно с атмосферой добра и понимания. Хочу, чтобы она вошла в мой следующий роман "Рыбы спят с открытым ртом", куда я включила уже адресованные мне некогда слова Булата Окуджавы, Сергея Довлатова, Юрия Норштейна, Натана Эйдельмана, Эдварда Радзинского, Евгения Рейна, Аркадия и Бориса Стругацких, Эдварда Радзинского, Сергея Юрского и многих других.

Рассказчица отнюдь не смакуeт отдельные обстоятельства жизни людей, интересных всем. Наоборот, процитировав знаменитую строку Пушкина - из письма Вяземскому по поводу записок Байрона, она в беседе со мной подчеркнула:

- Мы - пишущие, снимающие, рисующие - в последние 10-15 лет усиленно занималась выяснением: в чем же великие так же гадки, как и мы, грешные... Вытащив на свет неприглядные подробности, скажем, о Цветаевой или Ахматовой, мы "достигли" того, до чего никогда еще не доходила ни одна культура в мире. Ибо упустили из виду, что грехами властителей дум допустимо интересоваться только, если нам беспредельно дороги их гениальные стихи, тексты и картины. Оказалось же, что в общем-то не дороги! Прошедший не так давно год Пушкина, например, сопровождался чудовищными пасквилями и дополнительными "откровениями"...

 

 

ЛОГОС И МАЯТНИК

 

Пространство русской культуры, некогда единое, перерезано ныне границами. Которые, к счастью, мало совпадают с государственными и остались проницаемыми - в этом меня убеждают приезды Елены Скульской в Москву.

Каждая новая встреча с творчеством талантливой и очень своеобразной писательницы и поэтессы, родившейся и выросшей на земле Эстонии и вскормленной русской литературой и культурой, приносит немало интересного. И еще раз напоминает о том, что если даже на какое-то время в обществе возобладают центробежные силы, маятник жизни неизбежно совершит естественный ход и непременно вернется к исходному состоянию...

Известная московская тележурналистка Алла Мелик-Пашаева называет Елену ближайшей своей подругой. И говорит:

- Вот уже двенадцать лет мы живем в разных государствах. Поэтому важные новости сообщаем друг другу по телефону. И лишь изредка, когда оказываемся - она в Москве или я у нее в Таллинне - по обыкновению ведем нескончаемые ночные разговоры...

...В Эстонии, рассказала Елена, несколько лет назад шли гастроли любимовской Таганки. На открытии давали "Мастера и Маргариту". Приехал президент Леннарт Мери с женой. Так ради него не задержали начало, не окружали особой помпой - он присутствовал в зале как обычный зритель...

- ...Я рада, - подчеркнула таллиннская гостья, - что моей страной руководит писатель состоявшийся. (Книги Леннарта Мери широко публиковались и переведены на многие языки.) Ибо писатель без читателя, получивший власть, это самое страшное, что может быть...

Литература и власть - любимый конек Елены. Но охотнее всего она размышляет об универсальной власти Текста. Текст - ее Бог... Вот и в ее романе "Рыбы спят с открытым ртом" герои заняты только текстами. Дело происходит в хосписе - последнем приюте для безнадежно больных. Но его пациенты, Ася и Василий (они друзья, соавторы, любовники - все что угодно), прекрасно помнят, что дни, а может быть, и часы их сочтены. Тем не менее, они лихорадочно сочиняют, пишут, читают друг другу свои стихи, прозу, пьесу... В надежде на то, что их аккуратно подошьют к истории болезни и, значит, кто-то все это прочтет...

Так аукнулся давний разговор Елены Скульской с известным кинорежиссером-мультипликатором Юрием Норштейном, который ее потряс! Тот работал и работал, но все никак не мог, да и сейчас не может - по не зависящим от него обстоятельствам - завершить свой великий фильм о гоголевском Акакии Акакиевиче. Она спросила у него: что же делать, когда твои усилия никому не нужны? "Работать!" - таков был ответ. "Ну а если до смерти всего ничего?" "Работать. Делать то, что делали всегда. Писали - значит, писать".

На страницах романа "Рыбы спят с открытым ртом" Юрий Норштейн рассказывает: "...Я наблюдаю за животными. И за пожилыми людьми, которые давным-давно ничего не стесняются... Они пересчитывают последние деньги, стоят в очередях за своей пайкой. Они живут своей сосредоточенной, страшной жизнью, не подозревая, что посмотрев на них, можно просто разреветься..."

В интервью, данном недавно Елене Скульской, знаменитый мультипликатор мучительно размышляет:     

"Испытывают ли реформаторы сочувствие к пострадавшим от их деяний? Вглядываясь в их лица, я всё пытаюсь найти следы угрызений совести по отношению к тем, чей карман был полностью выпотрошен. Вспоминают ли о них, оглядывая свои владения? В нашей стране капитализм, как система, является воровством в законе по принципу - умри ты сегодня, а я завтра; если не я тебя съем, то ты - меня.

Получается так, что просвещение не нужно, поскольку оно обозначает относительность положения каждого.

И от понимания свободы мы одурели. Мир прекратил бы существование, если бы вся его материя не была взаимозависима, а значит - несвободна. А мы, разве мы свободны от своих переживаний, я уж не говорю о поступках. Свободен знающий, поскольку знания дают ему выбор пути. В противном случае мы рабы свободы.

Не нужен мне этот капитализм, когда человеческие отношения меняются на холодный расчет, встречи за дружеским столом - на презентации по случаю "выпечки" очередного крутого кино.

Какие же мы свободные, если не способны остаться самими собой, если не можем сказать друг другу: "Старик, ты что-то не то сделал". Почему не говорим - потому что за все заплачено? Вот и получается: у этих заплачено, у тех схвачено. Где же настоящее?

А что с историей? Когда уж начнут ее писать по-настоящему, а не "о том, как в баснях говорят". Любой досужий журналист мнит себя историком. Когда же вместо хлопотунов - Полониев появятся настоящие историки уровня Ключевского с его беспощадной оценкой исторических событий и Эйдельмана с его образным пониманием истории?"

И Елене в ее тексте мало совершенства метафоры; ей тоже важно, чтобы все было "нанизано на булавку смысла"... И потому-то в романе появляется умерший в 1989 году писатель-историк Натан Эйдельман, который не только умел жить в разных эпохах, свободно общаясь с их обитателями, но и более всего интересовался тем, как "...исторические раны проступают сквозь бинты в сегодняшний день". Ведь людей прошлых эпох он - как и Эдвард Радзинский - считал своими современниками...

Елену этот вопрос тоже интересует чрезвычайно, в особенности волнуют ее личности, которые ощущали себя художниками, но не сумели реализоваться в этом качестве.

 

 

СТАЛИН, ГИТЛЕР И НИКИТА ХРУЩЕВ

 

- Представьте, - говорит Елена, - среди полных хаоса и раздора шестнадцатилетний юноша Иван Четвертый высоким голосом клянется, что теперь-то в России все будет по-иному!.. Но ему не дали сольной партии в хоровой капелле. Не в силах превозмочь свою вокальную несостоятельность, неудачник становится Грозным и готов мстить... Гитлер одно время жил продажей акварелей. Если бы он имел успех, если бы эти акварели выставлялись... Кстати, люди склонны отождествлять художника и тирана. Чаплин, играющий земным шариком в фильме "Диктатор", смеется над Гитлером. И публика охотно смеется, соединяя в своем сознании Гитлера и Чаплина. И, по сути, возвышает злодея до уровня художника, о чем злодей, собственно говоря, всю жизнь и мечтал...

А Алла, выслушав подругу, вспоминает, как незадолго до кончины одного из удивительнейших людей нашего времени - ученого и писателя Даниила Семеновича Данина (это он придумал "кентавристику" - науку о совмещении несовместимого) - записывала с ним телепрограмму "Тринадцать минут с Кентавром". Рассуждая о "кентавре гения и злодейства", Данин тогда заметил: "Сталин сочинял стихи. Слабые. Мне рассказывал Арсений Тарковский: когда к 70-летию "вождя и учителя" ему предложили перевести сталинские стихи с грузинского на русский, он ознакомился с подстрочниками, и это были действительно плохие стихи... А Гитлер рисовал акварели. И я видел эти акварели в австрийском издании. Слабые акварели... Дьявольски изощренные в злодействе, оба диктатора были ничтожествами в творчестве. Не надо путать гениев злодейства с кентаврами "гений и злодейство". Это оскорбительно для кентавров..."

Когда Елена в Питере в прямом эфире на радио тоже высказала нечто подобное про "великого вождя и учителя", слушатели тут же позвонили ей в студию и заявили: "Ах, как же вы ошибаетесь! Сталин был такой скромный. Когда он пришел к власти, то мог бы заставить всю страну вслух скандировать свои стихи. А он этого делать не стал - он даже не включил их в школьные хрестоматии". Забыли, видно, слушатель и все, кто ему сочувствует, как этот "скромник" жаждал поклонения, ставил людей на колени, как если бы состоялся как Поэт... Но и эти люди чувствуют, что по уровню славы и почитания великий поэт и грозный диктатор - примерно одно и тоже...

А еще Елена живописала, как "весь" Таллинн съехался на "Горе от ума" в постановке Олега Меньшикова. Как всегда, присутствовала министр культуры Сигне Киви, художница по профессии. Она вообще не пропускает ни одного привозимого из России спектакля... Почему? "Я получаю наслаждение от звучания безупречной поэтической русской речи..." Когда у Олега Табакова (он достаточно регулярно бывает на гастролях в Таллинне) спросили, что изменилось, по его мнению, за последние годы в общении с деятелями эстонской культуры, он, не задумываясь, поклялся, что ничего не изменилось: "Конечно, мы с известным эстонским театральным режиссером Микком Микивером уже не можем выпить столько же, как в былые времена, но удовольствия от общения вовсе не убавилось!"       

Существует масса проектов обмена лучшими культурными явлениями: новые театральные и музыкальные постановки, новые имена, одаренные дети-исполнители... Все эти встречи - поверх политических барьеров, они лишены окраса сиюминутной злободневности. Елена считает, что в культурном взаимопроникновении сокрыта естественная и необходимая борьба интеллигенции с политиками, которая подспудно может нравственно влиять на дела в государстве...

- Литература, в особенности русская, обычно была подцензурна властям, - продолжает Елена. - И это не всегда, как ни странно, шло во вред. Правители читали хорошие Тексты, что не могло на них не влиять. Гонитель русских вольнодумцев Николай I, к примеру, в письме к жене дал совершенно блистательную рецензию на лермонтовского "Героя нашего времени"...

Алла согласна с Еленой: живые умы обучаемы:

- Скажем, Хрущев времен выставки в Манеже и гонений на Бродского совсем не тот человек, который хотел, чтобы Эрнст Неизвестный сделал ему надгробный памятник. Когда Никита Сергеевич вышел на пенсию, у него впервые в жизни появилось свободное время. И (говорю это со слов дочери экс-генсека Рады Никитичны Аджубей) он читал и читал запоем... Что же до главы эстонского государства - то он, думаю, читает книжки по определению - как полноправный член писательского цеха...

 

 

 

"ДЛЯ ТЕХ, КТО ЛЮБИТ ПОГОРЯЧЕЕ"

 

Повесть Елены Скульской "Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны" ("Звезда", № 6, 2002) выдвигалась на премию имени Аполлона Григорьева и вошла в лонг-лист... Полагаю, что ее выбросили из игры, когда началась уже борьба вовсе не литературных интересов...

Похожая ситуация есть и в самой повести Е. Скульской. Там идет комедийный спор между журналистом, вписавшимся в современный мир пиара (что сопровождает все: и театрализованную, праздничную жизнь крематория, над которым и висит лозунг "Для тех, кто любит погорячее", и жизнь театра, где поют веселые куплеты про сластену Грибоедова, рвавшегося в Персию за рахат-лукумом, и ветеринарную больницу, куда переманили лучших врачей города), и писателем, много лет уныло и неустанно работающим над словом в нелепой надежде на каких-то загадочных читателей, которых никогда у него не было и не будет...

Сюжет закручивается в жесткий детективный клубок: последнюю книгу нелепого, капризного и беспомощного писателя, отказавшегося во имя литературы даже от единственной любви, покупают восемь человек. Город маленький, странный, чем-то безумно напоминающий карикатурный Таллинн, где и живет Елена Скульская, и вот писатель и его оппонент-журналист решают найти всех восьмерых покупателей, чтобы установить истину: что же нужно людям - мучительная игра в слова или здоровая желтая пресса. Но ... как только спорщики приближаются к очередному персонажу, он загадочным образом погибает...

Повесть исполнена острой, нестерпимой сатиры на наши дни. И главное в ней - город, где между смертью и похоронами проходит минимум две недели, чтобы люди успели сшить себе новые наряды для печального торжества. Где гуманные законы таковы: убийца получает срок вдвое меньший, чем ему удается отнять у убиенного: если убили пожилого человека, то преступник получает год-два, а если молодого, то, конечно, больше...

Проза Елены Скульской - как и ее стихи и документалистика, - естественно вписываясь в русскую литературу, все-таки освещены некоторым особенным прибалтийским светом. Трудно его описать; может быть, дело в насыщенной метафоричности, сочетающейся с настойчивой мыслью, которая никогда не дает себя обмануть. То есть сочетание поэтической вдохновенности и почти случайности с холодной внутренней конструкцией.           

 

Смеются статуи над страстью пьедестала.

Но если мрамор отмерять сначала,

то вдохновенье так же бы прощало

себе издержки плахи и резца.

 

Проза Елены Скульской больше похожа на стихи, если бы не сюжет, впрочем, столь печальный, что он опять-таки возвращает к стихам.

Русской литературы в Эстонии, собственно говоря, нет. Только Елена Скульская и представляет ее там, печатаясь больше в Петербурге - в "Звезде" (там опубликованы и ее роман "Рыбы спят с открытым ртом", и новелла о Довлатове, а в № 3 за этот год вышли новые стихи). Время от времени печатается она и в Москве - в "Дружбе народов" (роман "Однокрылый рояль", новелла об эстонском актере и поэте Юхане Вийдинге) и в журнале "Наша улица". Издается Скульская и на эстонском языке; недавно вышел сборник ее эссе "Русская рулетка" - о любимых русских писателях от Пушкина до Довлатова, ставший в Эстонии бестселлером.

В периодике небольшими порциями стали появляться ее "Моргиналии от слова "морг". В одной из них говорится: "Робинзон - самая наглядная агитация коллективизма, единственная, но и самая наглядная иллюзия, что одиночество может быть разделенным. Пока ты сидишь на необитаемом острове, ты можешь надеяться на то, что встретишь кого-то, кто тебя поймет. Когда остров кончается, становится, например, полуостровом, то это одновременно и конец всем иллюзиям"...

 

 

ЭТЮД О ДАВИДЕ САМОЙЛОВЕ

 

Елена Скульская родилась в Таллинне и никогда не покидает свой город надолго. Владеет эстонским языком, но пишет по-русски. Ее вещи переводятся на эстонский язык; специально для эстонских читателей ею написан путеводитель по русской литературе "Русская рулетка", включивший эссе о двадцати четырех писателях - от Пушкина до Бродского, считая, естественно, и жившего последние годы в Пярну Давида Самойлова.

Размышляя над самойловскими "Поденными записями", я написал Елене в Таллинн. И вскоре получил от нее письмо: "Последние годы жизни Давид Самойлов провел в Пярну. Он бросил, швырнул под ноги прошлому Москву и поселился в маленьком деревянном домике сыровато-желтого цвета. Дом был набит книжными полками; они проступали сквозь стены - пятнами, фресками; крупнели, темнели, сгущались в тучи, нависали будто непролазные брови над глазами поэта. Он расчертил свой маршрут по Пярну - от одного "эйнелауда" до другого "эйнелауда" - от одной рюмочной до другой. Каждый год в день его рождения пионеры приходили к нему под окна и горнами и барабанами приветствовали поэта. Он умер в Таллине, на сцене Русского театра, на юбилейном вечере в свою честь, читая свои стихи, на полустрочке. Однажды он спросил у меня, молодой тогда поэтессы, знаю ли я все свои стихи наизусть, я ответила, что далеко не все, он сказал: "Очень плохо! Поэт обязан знать свои стихи наизусть, а если даже он сам не может их выучить, то они ничего и не стоят!" Он знал и все свои стихи, и стихи любимых поэтов и читал часами, удивляясь волнам ритма, покоряясь им и укачиваясь на волнах.

Давид Самойлов бросил Москву, но она не хотела с ним расставаться: поэты, писатели, артисты приезжали на улицу Тооминга, присылали свои книги на отклик, ревновали, перебивали друг друга; столица стала сдвигаться в сторону Пярну, на полу лежали матрасы, в коридоре стояла раскладушка, в Пярну происходило что-то очень важное для русской литературы.

Давид Самойлов писал очень просто. Так просто, как, например, Ахматова. Которая считала, что пишет просто, так просто, как, например, Пушкин. Однажды, откликаясь на мои стихи, Самойлов заметил в письме: "В богатстве стиля есть какое-то нуворишество, какая-то лишняя мебель, намекающая на излишнюю сытость. Даже страдание может быть сытым, даже печаль может проистекать от того, что изысканный интерьер не вполне защищен от вторжения грубого мира. Понятие "тонкий" - всего лишь способ существования личности и мало говорит о содержании. Копание в себе и излишняя "тонкость" кощунственны - особенно в наше время всеобщего инфантилизма и абракадабры (т. е. стихов для себя, навязываемых другим)"...

Дома у Самойлова сохранялся удивительный обычай небезразличия к другому - всякий сочинитель, приходивший в гости, читал хозяину стихи и выслушивал его суждения. Я приезжала всего несколько раз, больше писала письма, и на все Давид Самойлов моментально отвечал с пунктуальностью аристократа. Когда-то обидные строки теперь кажутся дорогими, вот, скажем: "Милая Лена! Спасибо за книгу. Я прочитал ее с интересом, ощущая Вашу талантливость и чуждость такого применения таланта мне. Мне кажется, что развитие Вашего стиля (довольно сложившегося) гораздо определеннее, чем развитие Ваших чувств и понятий..." Но тогда, повторяю, было обидно, и я как-то ответила резко и капризно на доброжелательное письмо мэтра. Получила гневную отповедь. Переписка оборвалась. Тут как раз вышла новая книга Давида Самойлова, я написала и опубликовала рецензию на нее, естественно, никак не принимая в расчет разрыв в нашем знакомстве. Самойлов немедленно откликнулся письмом: "Спасибо, милая Лена, за добрые слова о моей книге. Истинный поэт не держит зла. Думайте о смысле (стих у вас есть), и все образуется... Не верьте похвалам, пока сами себя не похвалите... Еще раз спасибо за статью. О себе судить невозможно, но Вы уловили одно из моих намерений - свести концы с концами, что получается все реже. Ваш доброжелательный тон и манера, в какой написана статья, очень меня тронули. Давно хотел написать Вам, чтобы не спешили с третьей книгой. Она самая опасная. Каков в ней поэт предстал, таков он и есть. Репутация утвердилась, потом очень трудно избавиться от нее и внутренне, и внешне. Многим так и не удается..."

...Он пил много, с удовольствием, находил прелесть в каждой фазе опьянения, много курил, терял зрение, как теряют вещи, только что бывшие под рукой и вдруг куда-то запропастившиеся, он находил их на ощупь, он наклонялся за ними, как парк мог бы наклониться за палой листвой; он все прекрасно видел и без зрения; он гулял вдоль залива, щедро разговаривая со всеми, кто приезжал его проведать... Он умер со стихами. Прижавшись к ним и уходя к бездарнейшему из собутыльников - смерти".

 

 

ЛИТЕРАТУРА И ЖИЗНЬ

 

"В 1937 году с горних Кремлевских высот пришло известие о гибели великого русского поэта. Вслед, парашютным десантом, приземлились списки убийц... Строились в шеренги те, кто не успел отомстить за Пушкина под Перекопом. Гвоздикой распускалась на губах пена. Штормовыми брызгами упадали на страну бакенбарды. Портрет был сравним с солнцем". Это из повествования Елены Скульской об отце. Который, в свою очередь, так писал о Поэте: "Мне всегда казалось, что русского Пушкина убили не у Черной речки в тысяча восемьсот тридцать седьмом, а на Сенатской площади двенадцатью годами раньше. В сорок первом он шел принять еврейскую смерть в Бабьем Яре. Может быть, в шестьдесят шестом его вешают как негра в Алабаме".

В 1941 году Григорий Скульский со студенческой скамьи Киевского университета добровольцем ушел на фронт. Мир тесен: оказалось, что будущего писателя хорошо помнил известный ученый-гидродинамик Максим Яновский, накануне войны окончивший в Киеве физико-математический факультет и оказавшийся с Григорием Скульским в одной роте. В 1942 году Григорий Михайлович получил свой первый орден - за Сталинград... После войны он обосновался в Таллинне, где написал свои лучшие книги и стал заслуженным писателем Эстонии... В 1949 году краснофлотская газета объявила его безродным космополитом... А в 1958 году на собрании Союза писателей Эстонии, посвященном закланию автора "Доктора Живаго", Григорий Михайлович вместо анафемы принялся читать наизусть высокие стихи Бориса Пастернака - об этом подробно вспоминал эстонский литературовед и книгоиздатель Аксель Тамм.

"Ваш отец, - на его похоронах в 1987 году сказала Елене эстонская писательница Лилли Промет, - один из немногих еще в те годы начавших писать литераторов, кто может не стыдиться подшивок старых газет".

...А вот кое-что из строк Елены Скульской, нигде пока не опубликованных: "...Художник Владимир Макаренко бедствовал в Советском Союзе, работал в кочегарке, но не соглашался даже за большие деньги рисовать первомайские плакаты или отражать в полотнах производственную тематику. Эмигрировал двадцать лет назад во Францию и прославился там. Приехал недавно в Таллинн навестить своих старых друзей. Через неделю говорит:

- Ничего не могу понять! Спонсоры, покупатели трех слов грамотно сложить не могут: "звонют" и "ложут", дикие, с дикими же охранниками, и зачем им охрана - сами похожи на бандитов. А вчера пришел на рынок, стою у лотка с ягодами, а торговка: "Не угодно ли попробовать? Красивые ягоды, но внешность, как вы знаете, бывает обманчива. Хотя я лично так не считаю, я полагаю, что внешность точно отражает внутреннюю суть. Я в этом споре на стороне Чехова, а не обманщика-Заболоцкого..." И не она одна! Каждая вторая там - учебник родной речи! Как у вас все изменилось!

- Ничего, - говорю, - у нас, Макар, не изменилось, - только кочегарок больше нет. Учителя русского языка и литературы, упорствующие в падежах и спряжениях, отправлены торговать на рынки".

- Мицкевич, - вспоминает в этой связи Елена, - говорил Пушкину: "Ты бы мог стать нашим Шекспиром, если бы не судьба". Судьбы и правда сложились розно: Шекспир закончил деньгами, Пушкин долгами...

"Пушкин всю жизнь примеривался к Шекспиру. Написал "Дубровского" по "Ромео и Джульетте". (Как потом Лермонтов, примеривавшийся к обоим, написал "Маскарад" по "Отелло" и будущей ревности Пушкина.) Но и "Борис Годунов" написан не без Шекспира. Годунов тот же просвещенный монарх, что и Клавдий. Как и Клавдий он жаждет мира и благоденствия, в отличие от старого Гамлета (Ивана Грозного), победившего норвежцев и швырявшего в снег выборных Польши. Но Клавдию мешает кровавое преступление, как и Годунову - мальчики кровавые в глазах".

...Впереди, хочется надеяться, нас ждет еще немало встреч с творчеством яркой и самобытной русской писательницы и поэтессы. Обратиться к которой хочется ее же словами:

Не уставай, на челн надежды нет,

Харон все взяточник, но Лета обмелела.

Плывешь туда, где вовсе нет предела

желанного...

- А скоро берег?

- Нет.

 

Москва-Таллинн-Москва, 1997-2003

 

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Ре-цепт", Издательство "Книжный сад", Москва, 2008, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 546.

Писатель Сергей Иванович Михайлин-Плавский (1935-2008) родился 2 октября 1935 года в поселке Крутое Больше-Озерского сельского совета Плавского района Тульской области. Окончил Тульский механический институт. В Москве живет с 1970 года. Печтался в журнале "Сельская молодежь" как поэт. Автор 6 поэтических книг. Прозу начал писать по настоянию Юрия Кувалдина. Постоянный автор журнала "Наша улица". В 2004 году Юрий Кувалдин в своем "Книжном саду" выпустил большую книгу рассказов и повестей Сергея Михайлина-Плавского "ГАРМОШКА".
Участник альманаха "Ре-цепт" (2008). Умер 16 августа 2008 года.

 

Сергей Михайлин-Плавский

ВСТРЕЧА НА ДЕРЕВЕНСКОЙ УЛИЦЕ

рассказы

 

ЖЕРТВА МОДЫ

- Ну, как там, Василий, Москва-то, стоит?

- А куда она денется? Стоит и стоять будет. И нас с тобой, и правителев разных принимать будет, и хлебом-солью угощать. А теперь вот ишшо и голыми пупками завлекать взяла моду.

Василий, сухой, жилистый, крепкий ещё колхозный пенсионер на недельку по весне съездил в Москву к дочери: внуков повидать захотелось да на метро под землей прокатиться. Скоро ведь и взаправду под землю, и, говорят, летишь там по тёмной тунели, как глупая бабочка ночью на свет. Но только из энтой тунели возврата нету, а тут прокатился и снова на белый свет вылез - чудно!

- Да, - продолжает рассказ Василий, - кругом культурные люди. В вагоне мне сразу место дали, сел я со всеми удобствиями и еду себе, ну, прямо, как ребятёнок, катаюсь. Народу - гаубицой не прошибёшь! Но вежливые все, друг друга, ежли и пихнут, то обходительно так, извиняюсь, мол! А ты тоже с уважением, ничего, мол, страшного, не беспокойтеся: мне в колхозе лошадь на ногу не так ещё намедни наступила...

Да. И вот притулились ко мне две крали, стали прямо передо мной. Одна-то поскромней, так себе, незаметная совсем, а другая, ну, прям, эта самая марадона, как будто тока щас из телевизера выскочила: лицо загорелое, волосы черные по плечам, в глазах - чертенята, а сама говорит, говорит чтой-то своей товарке со смешками да ужимками, боится не успеть что ли. Свитер на ней белый, белый, и бугорки на нём выступают, как и положено у бабы, тока примятые они какие-то бугорки энти, будто кочки на лугу, трактором придавленные. А штаны-то на ней - батюшки вы мои! Синие, как их, жинсы! В Америке, говорят, за рабочую одежду сходят. Одним словом, спецовка по-нашему, по-научному. И натянуты они на ней так, что под ягодицами и коленками одни складки поперечные, И как тока дышат люди в таких портках?..

Василий помолчал, передохнул и продолжил.

Ну, ладно. Не энто главное. Главное то, что свитерок до пупка не достигает, и пупок наруже! Выставила краля пупок у мене перед глазами, а в ём колечко. А я бы ишшо колокольчик подвесил! Ну некуда мне глаза девать, весь свет на энтом пупке сошелся. И вспомнил я молодость, и взыграло нутро, такие вот пупочки и мял и гладил када-то, и захотелось мне погладить энтот пупочек! Навеселе я был тада, так себе, самую малостъ для настроения с зятем приняли в обед. Он спать завалился, а я в метре оказался. Кто же днём спит-то, хотя бы и в выходной день.

- Ну и что, погладил?

- Какой там - погладил? Я его поцеловал! Даже не помню, как! В глазах потемнело, думаю, до умопомрачения дойду, ежли не поцелую.

- Во, старый дурень! А краля что?

- А краля вонзила в мене карие гляделки и тихо так говорит: "Что, дедок, свежатинки захотелось? А то - пойдём! Пензию-то прибавили, небось на разок хватит!"

При всём честном народе опозорила. А народ хохочет кругом, советы подаёт: иди, мол, дед, отведи душу, старуха-то, небось, надоела! Старуху, говорю, не троньте, она пупок напоказ не выставляла. А ты, говорю крале, упёрла в мене свой пупок да ишшо и страмишь на всю Москву. Вот возьму щас и дёрну за колечко-то!..

Как она от мене шарахнула, чуть двух мужиков не затоптала!

Мы раньше не знали, что такое любовь, а просто жили крепкой семьёй, растили здоровых детей. Такая у нас тада мода была. Некогда было пупками глаза мозолить. А страм-то какой!..

 

НА ТРОИХ

Слесарь-сантехник гальванического цеха Лёва Бухтин, маленький, тщедушный человечек, подвижный, как полугодовалый щенок, слыл мастером на все рука не только в своём цехе, но особенно у лаборанток химической лаборатории, располагающейся неподалёку, в соседнем подъезде главного корпуса завода. А неотложных женских проблем у лаборанток было неистре-бимо много, они возникали каждый день, даже каждый час и требовали сиюминутного решения: кому подремонтировать зонтик, кому сделать набоечки на каблучки и непременно из твёрдого сплава, чтобы навечно (на заводе недавно внедрили так называемую "порошковую металлургию", то есть получение твёрдых сплавов путём спекания нужных деталей из специального порошка).

Лёве приходилось выполнять и более тонкие работы, например, запаять браслетик от часиков или раздать на справочке свадебное колечко: когда красавица полгода назад выходила замуж, оно ей было великовато, а теперь вот ну никак не налазит на безымянный пальчик. Лёва с шуточкой да прибауточкой принимал заказы и незамедлительно их выполнял: ему платили наличными. Кто рублик даст, кто два, а заведующая лабораторией всегда расплачивалась "чистейшим медицин-ским", как они его называли: двухсотграммовой мензурки как раз хватало, если ее содержимое развести газированной водичкой, на целое поллитра крепкого напитка.

Однако именно из-за поллитра водки или разведённого спирта к славе мастера-умельца пришла к Лёве и другая известность - известность изобретателя-виртуоза или изобретателя-хохмача, как стали его называть любители возлияний, завидуя его успеху и в то же время пользуясь его изобретением.

А Лёва, когда "соображали на троих" и приходилось разливать ценный напиток на три части, всегда жестоко страдал от обостренного чувства несправедливости. Ведь, как бы там ни было, кто бы ни разливал, но себе, то есть последнему, всегда хоть на чуть-чуть, хоть на полкапли ,но доставалось больше. По этому поводу даже анекдот придумали про разливалу: выпивают, мол, трое, разлили бутылку на три стакана, у разливалы еле заметно, но больше в стакане, чем у остальных, и тогда один из собутыльников говорит разливальщику, пора бы, мол, набить руку-то, а другой зло добавляет - и морду тоже! Не мошенничай, мол, стервец, не умеешь разливать, не берись!..

Вот Лёва и задумался, как бы освободить свою душу от мучительной обиды за выпивох, оскорблённых недоливом. Разливальщик-то, если и капнет себе на две капли больше, то все равно душевной беседы уже не получится, и разойдутся по домам поддатенькие выпивохи злыми и угрюмыми, и даже хорошо проведенный день покажется серым и прожитым впустую.

Сидел как-то Лёва в своей каморе-мастерской, делать было нечего, другие слесари разбежались по цеху, у каждого свои обязанности, да и личных забот по горло. Чертил Лёва карандашиком на газетке какую-то схему подключения промывочной ванны к магистральному водопроводу и вдруг взял да и разделил цифру 500 на 3, получилось 166,7 грамма. И когда разделил, ударила, озарила его мысля: дырку просверлить в стенке стакана на уровне этого объёма, то есть на уровне 166,7 грамма, маленькую такую дырочку, чтобы капелька еле протискивалась через неё. Правда, тогда у последнего будет меньше на 0,1 грамма, но это ведь ничтожная часть капли, она даже через дырочку не прольётся из-за поверхностного натяжения жидкости.

И занялся Лёва изобретением: добыл сверлышко из твердого сплава в сборочном цехе, сбегал в столовую, прихватил оттуда три стакана для эксперимента, налил в бутылку воды, как наливают водку (в обеде посылал в магазин ученика слесаря за водкой), разлил строго по справедливости на три стакана, на уровне поверхности жидкости одного из них на стенке сделал риску-царапинку и ... просверлил дырочку. Таким образом, бывший заурядный стакан стал калиброванной меркой. И Лёва остался доволен собой! Даже загордился немного: вот теперь, разливала, смотри в оба, всё, что вытечет из дырочки - это твой недолив!

И обижаться не на кого, а то взяли моду - себе хоть на каплю, но больше, чем у твоих собутыльников.

Вечером же и попробовали изобретение века. Чуть перелил, и сразу капелька выскочила из дырочки, в результате разливающему на эту каплю досталось меньше. Тут уж хочешь, не хочешь, а руку набьёшь, и ещё как! И в небольшом коллективе слесарной мастерской проблема разлива "|на троих" была снята раз и навсегда: изобретение Левы под названием "стакан Бухтина" или даже "Лёвин стакан" быстро завоевало признание трудящихся масс.

И стал Лёва заправским алконавтом. Почти каждый вечер после работы кто-нибудь да разживался спиртиком либо у цехового начальства (за особо важные заслуги), либо у завхоза Любки-голубки, которая очень ловко умела его экономить: напишет начальник цеха на бумажке голую цифру, например, 200, это значит приказ завхозу отпустить 200граммов "огненной водички". Та и отпустит, но только 200 делений в мензурке, то есть 200 милилитров. И - гуляй, Вася! А при удельном весе 0,8 грамма спирту этого окажется всего 160 граммов по весу вместо 200. Очень выгодная должность - завхоз! Не зря с Любкой-голубкой многие мужики дружбу водили.           

Но Лёва от неё не зависел. К нему шли за "справедливым" стаканом, который он навынос никому не давал: разливали и пили при нём. Конечно же, и ему перепадало: то мастера заведутся, то технологи, хоть и пореже, но отметят какое-нибудь событие. А там, глядишь, и работяги-подсобники подводят итоги ушедшего рабочего дня. Им перепало от старшего мастера: на гальваническом участке что-то там перетащили с места на место. Одно время стали пропадать у Лёвы знаменитые стаканы: то разобьют по оплошности, то украдут - и такое бывало. И тогда привыкшие уже к беспристрастному разливу мужики волком смотрели друг на друга, подозревая каждого разливалу в умышленном недоливе. И пришлось Леве усовершенствовать своё изобре-тение: в механическом цехе заказал он другу-приятелю выточить стаканчики из нержавеющей стали и калибровал их на три объёма. Теперь те же поллитра водки можно было по-божески и непредвзято разлить и на пятерых, и на четверых, и на троих, и никогда ни у кого не возникало обид по поводу недолива. Другие слесари пытались изготовить такие же стаканчики, даже вытачи-вали их в виде рюмочки на изящной ножке, но не тут-то было. Казалось, подумаешь, хитрость какая - дырочку в боку просверлить! Но для этого надо было иметь умелые Лёвины руки, неискоренимую любовь к вечерним возлияниям и обострённое чувство справедливости.

 

ВСТРЕЧА НА ДЕРЕВЕНСКОЙ УЛИЦЕ

Поздним июньским утром, когда солнышко отработало на Земле уже треть своей ежедневной повинности и спала ночная роса с деревьев и трав, я иду по деревенской улице, по горячему и пыльному просёлку в лес за листом черники для лечебных целей.

От деревенского так и недостроенного (в эпоху перестройки и по сию пору) клуба я спускаюсь вниз, а навстречу мне "поднимается в гору" мужичок с ноготок: русая головёнка над синей с красным вязаной кацавейкой, серые брючки и зелёные резиновые сапожки.

Лицо у него вдохновенное, какое-то сосредоточенно-целеустремлённое, чистое и светлое, словно облачко на фоне голубого неба: лицо-облачко в ясный и солнечный день.

Ростом он чуть повыше обыкновенного ведра, в руках ведёт он подростковый велосипед, сиденье которого заметно возвышается над головой хозяина.

Не доходя до меня шагов пять, он вежливо приветствует меня:

- Здравствуйте!

- Здравствуйте, - в тон ему отвечаю я.

И деревенские, и городские дети и в одиночку, и шумной компанией здесь всегда с готовностью здороваются с незнакомыми им людьми. Но вот юный житель Земли поравнялся со мной и ошарашил меня доверительным вопросом:

- Вы не знаете, Полина ещё спит?

Я даже усмехнулся от неожиданности и необычности вопроса. И не то меня удивило, что вопрос задан незнакомому человеку, возможно даже и не подозревающему о существовании какой-то там коварной Полины, а то меня удивило, что этот молодой человечек и подумать не мог о том, что кто-то есть в мире, не знающий о его Полине. Она и только она занимала сейчас его воображение, и он шёл к ней, к своей Полине, терзаемый сомнениями и опасаясь раньше времени потревожить предмет своей благосклонности.

- Не знаю, - суховато от растерянности ответил я и тут же несколько пожалел об этом. Страдалец скорбно вздохнул, и мы молча разошлись каждый по своим направлениям.

Часа полтора или около того ломал я хрупкие кустики черники, выбирая которые позеленее, то есть ростки этого лета, и оставляя на развод нетронутыми старые, одревесневшие кустики. Плантации черничных зарослей в нашем, под Рузой, лесу встречаются год от года всё реже и реже и лет за десять на моих глазах в двух-трех местах они почти уже исчезли. А моя жена, уроженка этих мест, рассказывала, как они сразу после войны набирали по ведру ядрёных ягод слегка сладковатой и душистой черники. Черника растёт медленно, триста лет, как говорят специалисты, нужно для того, чтобы выросли эти кустики, так изумительно похожие на миниатюрные деревца.

Наряду с этими размышлениями моё воображение нет-нет да и возвращалось к встреченному мной на деревенском просёлке белоголовому мальчику. "Закон жизни, - думал я, - Ромео идёт к своей Джульетте. И он готов, если не петь серенады под окошком её спаленки, то ждать сколько угодно долго, чтобы только её увидеть".

Возвращался домой я той же дорогой и на том же, примерно, месте, то есть на пологом подъёме к недостроенному клубу, я вновь встретил моего озабоченного знакомца с неизменным велосипедом.

- А Полина ещё спит, - грустно сказал он мне. Его лицо было похоже на маленькую тучку, неожиданно объявившуюся на светлом небосводе. Значит, всё это время он терпеливо ждал появления Полины, а она его то ли отвергла, то ли её сердечко ещё не проснулось для ответного чувства.

- Засоня она, твоя Полина, - сочувственно ответил я маленькому Ромео.

Он остановился, внимательно посмотрел мне в глаза, а потом опустил вниз голову и ответил:

- Она не засоня, она хорошая...

- Тогда жди, она проснётся! - убеждённо сказал я ему.

Он сел на велосипед и покатил вниз по дороге, а потом вдруг резко затормозил, обернулся ко мне и крикнул:

- Она хорошая!

- Обязательно проснётся, жди! - крикнул я ему в ответ.

 

"НАША УЛИЦА" № 100 (3) март 2008

 

«Жизнь обманывает всех нас своим мнимым реализмом». Юрий Кувалдин. «Станция Энгельгардтовская».

Я мчался на юг по российским просторам на своём «УАЗике» (так я называю все автомобили, хотя бы немного напоминающие по форме этот легендарный вездеход). Путь мой лежал в Киев, а чтобы попасть туда, мне пришлось объезжать Беларусь через Смоленск и Брянск. Потому что для проезда через независимую страну нужна отдельная виза. А её у меня не было.

Темнеть начало ещё в Невеле, где я остановился на заправке, чтобы попить кофейку и плеснуть солярки в бак моего «скакуна». Надо признаться, что второе действо доставляло мне истинное удовольствие, так как кофе на их заправках стоит так же, как у нас, а вот топливо – вдвое дешевле. Единственное, чего я всегда опасался, так это работа их банковских платёжных терминалов. На каждой заправке девчата с опаской брали мою VISA-карту и с сомнением вопрошали: «А есть ли у Вас наличные деньги на случай, если не пройдёт?». Тьфу-тьфу – проходило всегда. Наличных у меня было только на кофе и на платные участки дороги.

Эти российские платные дороги меня очень удивляют. Я бывал в европах и знаю, что такое «платная дорога». Это всегда – скоростная магистраль с отличным покрытием и многорядным движением, рядом с которой проходит бесплатная альтернативная дорога. В России всё наоборот. Кривая, узкая, неровная дорога является платной, а альтернативная ей автострада отсутствует напрочь. И если Велиж я ещё могу объехать круговым маршрутом и не платить эти поборы, то в Печорах я должен платить, даже если вообще не собираюсь пользоваться той дорогой. Учитывая немаленький тариф (4 евро за 25 км от Печор до Изборска и 5 евро за 60 км от Усвят до Велижа), Европа со своими абонементными «виньетками» отдыхает. Ну да ладно.

Так вот, когда я проехал Смоленск, ночь была уже, что называется, «хоть глаз выколи».

Фары высвечивали яркие указатели с названиями больших и маленьких городков и сёл. Ежели фон белый – притормаживал, если же синий – тоже притормаживал, но только до положенных 90. Всё-таки населённый пункт. Вдруг что. А так держал крейсерскую скорость около 120 км в час, посматривая на фары встречных автомобилей и пытаясь понять – моргнул он сейчас или на кочке подпрыгнул.

Километрах в 50-ти от Смоленска на синем фоне загорелось длиннющее слово, которое я даже не успел прочитать полностью, но начала его мне хватило, чтобы вдавить среднюю педаль в пол и остановиться метров за 100 за знаком. Воткнув заднюю скорость, я выехал на читабельную позицию. «Энгельгардтовская 5» – белым по синему значилось на длинном полотне указателя. И стрелочка влево. Я вышел из машины и сфотографировал знак, предвидя, как эффектно он будет смотреться в отчёте о поездке.

Опустив фотоаппарат, я поднял голову, чтобы полюбоваться высыпавшими звёздами, как вдруг небо справа-налево-вниз расчертил след падающего болида. Он был очень ярким, довольно крупным и с длинным хвостом, как и положено быть болиду. Я вскинул камеру вверх, но куда там! Объектив натужно зажужжал в тщетной попытке сфокусироваться хоть на чём-то, а болид уже погас где-то в направлении стрелки на указателе «Энгельгардтовская 5».

Я вздохнул и сел за руль. «Эх, сейчас бы заехать, да посмотреть, как там она – Энгельгардтовская! Но завтра к обеду обязательно надо быть в Киеве», – с такими мыслями я выжал сцепление, включил передачу и машина, пробуксовав передними колёсами по гравию обочины, покатилась дальше. Я твёрдо решил проехать сегодня Брянск и продвинуться как можно ближе к украинской границе, пока накатывающие волны сна не заставят свернуть с дороги и притаиться в лесочке, где можно будет разложить сиденье, вытянуть ноги и, уткнувшись головой в подушку, натянуть на нос одеяло, чтобы через 2-3 часа проснуться от холода и решить, могу ли я ехать дальше или стоит включить печку и...

К обеду следующего дня я был в Киеве. Бросив вещи у сестры, зарядил в телефон украинскую «симку» и занялся тем, ради чего приехал. Звонки, встречи, договоры, переговоры. 27 градусов жары, суета, толкотня... А в конце дня, приняв душ, тарелку борща и ...надцать капель горилки, я стоял на балкончике дома на Оболони и любовался прекрасным видом на строящийся храм. При этом немного сочувствовал сестре, предполагая, что звоны колоколов прямо под окном могут... как бы это сказать... потревожить утренний сон выходного дня.

На следующий день пришлось поездить по стране. Не мог отказать себе в удовольствии пощёлкать затвором фотоаппарата из окна машины, намотав километров 500 и навпечатлявшись красотами украинских пейзажей.

 

Очень отчётливо помню каждый свой приезд к любимой тёще (светлая ей память!) в село, что под Кривым Рогом в районе Апостолово (кстати, на портале писали и о том , и о другом). Калитка, ворота, колодец, белые стены глинобитного дома, радостный пёс, два кота, корова, куры, цыплята, самогонка и запах… Какой там запах, ребята! В нём всё – солнце, трава, цветущие деревья, навоз, перегар тракториста и дым от костров, что жгут пастухи на обрыве реки. А река?! Такая неширокая, но глубокая, со скользкой от мокрых босых ног местных ребятишек тропинкой, по которой они взбираются, проскальзывая и держась руками за траву и кустики, чтобы снова залезть на «тарзанку», привязанную к толстой ветке склонившегося над водой дерева, и с криком сигануть с неё в воду.

Но, вернувшись в дом, я вспоминал о том синем указателе и углублялся в поиски ответов на возникшие вопросы – что и почему? Что там находится и почему «Энгельгардтовская»? Должен признаться, единственное, что мне удалось найти – это повесть Юрия Кувалдина станция энгельгардтовская и связанный с ней сборник стихов Шарля Бодлера «Цветы зла». Однако, найденного хватило на два вечера интереснейшего чтения и предвкушения побывать в местах действия повести. То есть, я уже твёрдо решил, что на обратном пути обязательно заеду в эту самую, Энгельгардтовскую. А может даже остановлюсь в местной гостинице и пройдусь вечером по улицам в поисках достопримечательностей. Например, памятника Энгельгардту. Или Бодлеру. Там обязательно должен быть памятник Бодлеру! Такой золотисто-зеленоватый огромный монумент с фонарями из прошлого века по углам и склонённой «по уставу» головой поэта. Памятник, как и положено, стоит посреди бульвара с тенистыми липами и скамейками под ними. А справа и слева бульвара – двухэтажные жёлтые дома с пряничными белыми колоннами, барельефами и атлантами, поддерживающими балконы. И всё это уходит в такую далёкую перспективу, что поневоле боишься не успеть дойти до конца и не увидеть нечто главное и сокровенное. А ещё я понял, что упавшая с неба звезда была не болидом. Это был бодлероид, летящий со скоростью миллиард мыслей в секунду и пролетающий за час миллион солнечных систем! И ещё там должно быть много-много другого, интересного и таинственного.
С такими мыслями я отправился в обратный путь. Но так уж сложилось, что к Энгельгардтовской я подъехал только в полночь. «Ничего, – говорил я себе. – Там должны гореть фонари и памятник я обязательно найду!» Дорога пропетляла положенные 5 километров и привела к белой табличке, обозначающей южную границу города. Из названия загадочным образом выпала буква «Т». Но что это по сравнению с «Генгардовой» из уст помятой проводницы :)

Перед самым знаком города слева горели огни взлётно-посадочной полосы. «А вот и бодлероидная база!», – подумал я.

Сразу после въезда в город я пересёк железнодорожный переезд, за которым дорога круто повернула вправо. Я напрягся в предвкушении блеска огней, суеты широких площадей и бесконечной длины бульвара, но взгляд воткнулся в белый знак, перечёркнутый красной линией, словно росчерком упавшей звезды.

Город кончился… Я резко затормозил и встал на обочине. Чёрт! Этого не может быть! Неужели весь город состоит из одного домика на переезде?! Я заглушил мотор и прислушался. Темнота и тишина окружали меня со всех сторон. Разочарованно вздохнув, я плюхнулся на сиденье машины и подумал: «Ну вот! Даже написать будет не о чем». Чертыхаясь в душе, завёл двигатель и стал медленно разворачиваться, пытаясь не свалиться колёсами с узкой дороги. Развернувшись поперёк дороги, увидел просёлочную дорожку, уходящую в лесок. Секундное размышление и вот «УАЗик» уже закачался на ямах и кочках узкой колеи, почти цепляясь за нависающие ветви кустов и деревьев.

Справа показался тёмный дом. «Интересно, живут ли здесь люди?» – спросил я сам себя и в этот момент выкатился из леса к железнодорожному полотну. Слева возвышалось здание вокзала. Увиденное было столь неожиданным, что я на секунду потерял дар разговаривать с самим собой. Оставив машину на полянке, взошёл на свежеасфальтированный перрон и пошёл к вокзалу. За ним виднелись ещё пара домиков с тёмными окошками. Казалось, что всё это поселение нежилое и очень запущенное. Ни дорожек, ни огней – только вокзал с новым перроном и яркими фонарями. Однако, в двух окнах здания вокзала горел свет.

Я подошёл поближе и прислушался. Тишина. Походив по перрону, я подошёл к огромному дубу, который был заботливо огорожен и обозначен памятной табличкой, утверждающей, что это дерево было посажено в далёком 1812 году.

 

Взглянув вправо и влево, я вдруг почувствовал, что рельсы никуда не ведут, а кончаются там, где горят красные фонари. Всё правильно. Всё по-Виноградовски. Я почему-то подумал, что Б.А. Энгельгардт, о жизненном пути которого было много говорено на портале, хоть и был родом «с под Смоленска», но точно не отсюда. Я ещё немного потопал ногами и пощёлкал вспышкой камеры в надежде, что кто-нибудь выглянет из-за плотно задёрнутой занавески, увидит меня и выйдет, чтобы задать естественный вопрос: «Кто Вы и что Вам здесь надо?» Увы.

Бросив прощальный взгляд на странную станцию, я развернулся и пошёл к машине, и вдруг, за спиной щёлкнул электрическим разрядом динамик громкоговорителя и загремел строевой марш:

Пейзаж чудовищно-картинный
Мой дух сегодня взволновал;
Клянусь, взор смертный ни единый
Доныне он не чаровал!

Я даже услышал отдалённый стук шагов сотен солдат, идущих строем и запевающих песню на стихи Бодлера. Я резко обернулся и все звуки вмиг оборвались как если бы перед вами закрыли звуконепроницаемую дверь. Ни стрекота кузнечиков, ни щебетанья птиц. Ночной воздух висел свинцовой темнотой. Я вздрогнул и ускорил шаг. Но стоило мне отвернуться от света фонарей, как сзади грянуло:

Вокруг всё искрилось, блистало,
Переливался чёрный цвет,
И льды оправою кристалла
Удвоили свой пышный свет.

Я резко остановился, а затем, не оборачиваясь, поспешил к машине. Вслед неслось со всех сторон:

А надо всем, огнём экстаза
Сжигая дух смятенный мой,
Витало, внятно лишь для глаза,
Молчанье Вечности самой!

Я захлопнул дверь машины. Из магнитолы пробивался голос Макаревича:

Я был вчера в огромном городе,
Где совершенно нет людей,
И в каждом доме вместо окон
Я видел только зеркала.

И я прошел по людным улицам:
Был город полон отражений,
Они брели за мной, как тени,
И молча слушали меня.

Я ткнул пальцем в кнопку поиска радиоволн, завёл машину и вдавил педаль газа в пол, одновременно выкручивая руль. Машину закружило по мокрой траве и мне пришлось приложить усилия, чтобы вписаться в узкий проезд между ветвями склонившихся к дороге деревьев. Выехав на дорогу, я немного успокоился и даже расслабился, положив правый локоть на подлокотник и прислонившись головой к подголовнику сиденья. Справа мелькнули серебристые крылышки. Я притормозил и завернул на отблеск. Это был КПП авиабазы.

Я представил, что сейчас из дверей выйдет часовой вроде чеченца, в белом полушубке, с автоматом и спросит пароль. И хотя я знал ответ: «Цветы зла!», встречаться сейчас мне уже ни с кем не хотелось. Я вылетел обратно на смоленскую трассу, а вслед мне неслось:

Непрочный шар в страну небес
Летит, блестя, играя...
Вдруг – лопнул, брызнул и... исчез,
Как сновиденье рая!

Эдуард Викторович Клыгуль (1937-2008)

Эдуард Клыгуль "Ушёл в неизвестность"

4 сентября 2008 года скоропостижно, неожиданно для всех своих родных и близких и для всех своих товарищей по перу, скончался Эдуард Викторович КЛЫГУЛЬ в 4 часа утра от ишемического инсульта у себя дома, в Москве.
Он был одним из тех писателей, которые вошли в литературу в позднем возрасте. Пройдя долгий и непростой жизненный путь, Эдуард Викторович обладал большим жизненным опытом. В его поэзии и прозе было много мудрости и печали.
Родился Э.В. Клыгуль 16 марта 1937 года, в Москве. Окончил Московский авиационный институт. Работал в самых разных сферах. Кандидат технических наук.
Свой первый рассказ он написал в первом классе, стихи начал писать в 17 лет. Занимался в литобъединении “Чайка” у Сергея Поделкова в 1961–1963 годах. В 1966 году выпустил в самиздате книжечку стихов “Избранное”. Свои первые рассказы и очерки публиковал в многотиражной газете “Вперёд” завода “Союз” в 1963–1975 гг.
В 2001 году в издательстве “Легион-Автодата” вышла книга его стихов “Облака моей юности”.
В 2002 году стал публиковаться в журнале “Наша улица”, вступил в Союз писателей Москвы. В 2003 году в издательстве “Книжный сад” вышла книга прозы “Столичная”, которая обратила на себя внимание читателей и критиков. Появились отклики в центральной печати, в “Литературной газете”, в “Независимой газете” и других изданиях.
Публиковался Эдуард Викторович в альманахах “Истоки” и “Московский Парнас”, в “ЛитРоссе” и в газете “Слово”.
Эдуард Клыгуль - незаурядный писатель, серьёзный, психологически-тонкий, лиричный и глубокий, со склонностью к философским обобщениям, со своим почерком и стилем, с поразительной художественной наблюдательностью, со своим особым языком и словарём, в котором технократические и профессиональные термины становятся частью образной системы писателя, со способностью обо всем сложном говорить просто и интересно, со своими темами, среди которых и тема военного детства, и тема нравственных критериев и ориентиров человека в разные времена и эпохи, и тема освоения мировых культурных ценностей...
В 2007 году в издательстве “Гелиос” вышла его книга “Женщины столичного банкира” тиражом 15 тысяч экземпляров, смелый художественно-аналитический роман о России нового времени, о рыночных отношениях, о “новых русских” и об их борьбе за место под солнцем, о беспределе, который творится у нас в стране, с горько-ироническим взглядом автора на всё это.
В столе у Эдуарда Клыгуля остались рукописи новых произведений - романа и рассказов, которые писатель не успел опубликовать. Среди них проникновенная ностальгическая история “Костюм моего отца” о временах детства.
Писатель Эдуард Викторович Клыгуль был прекрасным человеком, интеллигентным в лучшем смысле этого слова, с чистой, благородной душой, с добрыми помыслами и поступками, с “высоким стремленьем” дум. Он старался помочь каждому, кто в помощи нуждался. Он был и образцовым семьянином, отцом и мужем, что в наше время большая редкость, и не дожил до своей “золотой свадьбы” всего три недели.
Похоронен он на Ваганьковском кладбище, в родовой могиле. Да будет ему земля пухом.
Мы скорбим об Эдуарде. И будем всегда помнить его и поминать добрым словом.
Он мечтал подняться на гору Олимп и “уйти в известность”, то есть попасть в Вечность. Он теперь и попал туда, запечатлев себя в буквах, в Слове, в книгах. Зацепившись за “скалу Вечности”, он уже не сорвётся вниз, не утонет в реке Лета, не уйдёт в безвестность.

Главный редактор журнала “Наша улица” Юрий КУВАЛДИН, авторы журнала – Нина КРАСНОВА, Виктор ШИРОКОВ, Евгений ЛЕСИН, Виктор КУЗНЕЦОВ-КАЗАНСКИЙ, Ваграм КЕВОРКОВ, Анатолий ШАМАРДИН, а также редколлегии альманаха “ИСТОКИ”, альманаха “МОСКОВСКИЙ ПАРНАС”, газеты “СЛОВО” и все товарищи по перу из Союза писателей Москвы и Союза писателей России.

 

Эдуард Клыгуль

 

КОНТРАКТ

 

рассказ

 

 

В первую командировку Кравченко направили в Казань. В свои двадцать четыре года Волгу впервые он увидел здесь: без всяких волн - стоял лютый мороз, - белая, припорошенная сухим колким снегом ледяная поверхность бывшей воды с отблесками холодного солнца. Поскольку гостиница стояла на берегу реки, то называлась тоже "Волга"; новое здание ядовито пахло масляной краской и неприятно душной шпаклевкой. Периферия уже тянулась к современному строительству - в город иногда заглядывали иностранцы, поэтому туалет и умывальник в номере уже присутствовали, зато душ - только в конце коридора, один на весь этаж, но для середины семидесятых годов - это был прогресс.

Отдельный номер в гостинице казался ему просторным - в Москве он жил в коммуналке - и давал даже общее ощущение свободы. В командировке не обязательно приходить к началу рабочего дня, да и уходить можно чуть пораньше - тоже  плюс по сравнению с ежедневной "позвоночной" службой на столичном заводе, куда он был распределен. На проходной стоял вахтер: в восемь утра он поднимал ногу с педали и блокировал турникет - опоздавшие, отчаявшись уговорить охранника, теперь могли попасть на территорию только через отдел кадров: надо было написать объяснительную записку, почему  опоздал, и, как следствие, уменьшался размер и без того мизерной премии. За пять минут до закрытия входа можно было видеть бегущих от метро людей: запыхавшихся женщин с болтающимися во все стороны рыхлыми, не удерживаемыми поясами грации телесами; пожилых мужчин, передвигающихся прискакивающей, прихрамывающей рысцой и держащихся за ту часть груди, где надрывно колотился, в прошлом, "пламенный мотор"; молодых, галопирующих легко и пока бездумно радостно.

Все эти обороннные "почтовые ящики", над заборами которых вилась колючая проволока, представлялись для Кравченко зоной в зоне. Границы всей страны развитого социализма были на замке, а для работников из "ящиков" - на двойном: за границу, даже туристом в братскую Болгарию - не пускали. Платили молодым специалистам скудно, но Кравченко еще со школы умудрялся всегда раздобыть деньги: спекулировал билетами на футбол около стадиона "Динамо", перепродавал марки на Кузнецком мосту около магазина для филателистов.  В институте, как-то в перерыве между лекциями всегда одетый во все самое модное Морозов, из соседней группы, предложил:

- Слушай, старик,  покупай джинсы, недорого, - и показал голубое чудо.

- Да бабок нет, - огорчился Кравченко.

Морозов задумался и как-то оценивающе взглянул на сокурсника:

- Давай так: я тебе даю шесть штук - ты пять продаешь по сто пятьдесят рублей, и одни джинсы - твои. Идет?

Он согласился. Кооператив "Кравченко - Морозов" продолжал существовать и после окончания института.

После скучного дня в унылом КБ серийного завода, изготавливающего самоходные дизельные энергоустановки, Кравченко добирался до гостиницы на разболтанном, дребезжащем трамвае. За окном расплывшийся в белесом морозном тумане проплыл казанский кремль со знакомой, почему-то родной по виду дозорной башней Сююмбеки, по форме напоминающей большую детскую сборную пирамиду. Один из сотрудников казанского предприятия просветил его: такая же архитектурная схема - многоступенчатая - была использована при возведении выходящей на Комсомольскую площадь башни Казанского вокзала в Москве. Он жил неподалеку от этого вокзала, на Новорязанской улице, и из окна каждый день созерцал шатровую остроконечную верхушку этого сооружения, только с тыльной стороны.

От деревянных сидений холод проникал в каждую частичку тела, распространяясь вверх и вниз: ноги коченели, хотя он дотрагивался до пола только кончиками легких ботинок. Молчаливая после рабочего дня толпа предвкушала домашний уют, который не ждал Кравченко. Он физически ощущал, что этот город - не родная Москва, где много родственников, друзей и подруг, к которым всегда можно зайти в гости, даже не предупредив по  телефону - в этом внезапном появлении был даже какой-то шарм. Однажды со своей новой знакомой, после того, как посидели хорошо в кафе на Новом Арбате, решили продолжить общение и завалились к женатому приятелю. Супруга несколько удивилась поздним гостям, но накрыла на стол и оставила ночевать непрошеную пару в детской комнате, перевезя детскую кроватку в свою спальню. Больше такого благородного к себе и своим спутницам отношения Кравченко никогда в жизни не встречал. Он чувствовал: жена приятеля симпатизирует ему и преодолела чувство автоматической ревности, промелькнувшее в ее глазах. Высокая, с глубокими темными глазами и небольшой, аккуратной грудью, она тоже очень нравилась ему, но у Кравченко было кредо - он никогда не переходил грань от легкого флирта до близких отношений с женами друзей, хотя интуитивно чувствовал: многие из них с удовольствием развлеклись бы с ним - он  атлетически сложен, не глуп, в не задавливающую других меру начитан, слегка ироничен и любит повеселиться. "Эх, не пожалеть бы в старости упущенных радостей юности", - иногда посмеивался он над собой.

Звенел, подъезжая к перекресткам, трамвай, слышно было через разбитое стекло, заделанное тонкой фанерой, как звеняще потрескивал от сильного мороза лед на реке.

Около гостиницы продавали пиво из большой железной желтой бочки.

- Как же его пьют, такое холодное? - поинтересовался он у женщины в синей телогрейке, теплом сером вязаном платке и черных валенках, которыми она звонко, пытаясь согреться,  ударяла друг о друга.

- А я его подогреваю, - охотно ответила продавщица, показавшая на светлый вместительный чайник, стоящий на плите, подключенной к газовому баллону. В алюминиевом сосуде булькал желтоватый хмельной напиток. Из носика валил уютный пахучий пар.

Налив из бочки неполную кружку, она сдобрила ее кипящим напитком и протянула Кравченко со словами:

 - Кто пьет, того и мороз неймет!

Пиво приятно щипало язык; где-то внутри, в конце пищевода стало разливаться приятное тепло, и медленно начал согреваться желудок. После второй кружки чувство неуютности чужого города начало отступать куда-то на задворки.

Придя в номер, чтобы убить время, он решил помыться - взял земляничное мыло, привезенное из дома, перекинул через плечо казенное белое вафельное полотенце, с фиолетовой прямоугольной печатью гостиницы, и в широкоплечую развалочку, оставшуюся после занятий боксом, направился в душ. В гостинице было тихо, лишь его шаги гулко отдавались в длинном, слабо освещенном коридоре с низким потолком. Это время года не привлекало командировочных - все старались приурочить деловые поездки в город на Волге к летнему периоду. Из-за коридорных сумерек Кравченко чуть не столкнулся с невысокой девушкой. Он не успел разглядеть ее, как следует, потом обернулся и почувствовал, что, уходя, она тоже оглянулась и с интересом посмотрела на него. Возвращаясь из душа, Кравченко ощутил мокрой головой: в коридоре довольно прохладно, и прибавил шагу. Недалеко от его комнаты, в открытых дверях улыбалась явно ему и курила та девушка. Прислонившаяся к косяку фигурка чувственно вырисовывалась на фоне углубления комнаты, мягко освещенной внутри настольной лампой. Надо было срочно отреагировать на эту улыбку и позу - что-то сказать. Кравченко не нашел ничего лучше банальной фразы:

- Вы не меня ждете?

- Конечно, вас.

- Хорошо, я сейчас переоденусь и зайду.

- Не перепутайте с соседним номером, там моя начальница живет. Моя комната - номер пятнадцать.

Кравченко надел голубую рубашку - к глазам, прихватил бутылку с бело-розовой этикеткой  "Портвейн крымский", продававшийся в те времена в Москве на каждом шагу. Приятная неизвестность манила - он нежно постучал в дверь. Соседка тоже сменила наряд на более влекущий: бледно-желтая с розоватым оттенком, плотная блузка и черная, чуть выше колен юбка.

- Добрый вечер, меня зовут Светлана, - очень женственно улыбнулась она.

- Андрей, - представился Кравченко.

Комната - по гостиничному стандартная, но уютная: бежевые обои, небольшое кресло и стул с одинаковыми коричневатыми обивками, оливковые шторы, полутораспальная кровать с темно-зеленым покрывалом. На овальном журнальном столике приглушенным световым пятном - лампа в виде маленького палевого абажура, из небольшого настенного белого репродуктора доносилась татарская музыка. Цветочный аромат духов смешивался с запахом свежезаваренного чая. Кравченко со словами: "Пусть в эту январскую стужу нас согреет тепло крымской Массандры!" - эффектно поставил принесенный напиток на полированный овал. Светлана дополнила натюрморт двумя гранеными стаканами - бокалов в простых гостиничных номерах не было. Портвейн оказался неплохим на вкус, и, наверное, от дополнительного воздействия женской ауры близсидящей привлекательной девушки Кравченко как-то сразу стало хорошо. Выяснилось, что Света - из Ленинграда, окончила филологический факультет университета, преподает русскую литературу в педагогическом институте, а сюда приехала на конференцию во время студенческих каникул. Кравченко поведал:  он - представитель самой массовой и прозаической профессии - инженер, но (не показаться таким уж скучным!) интересуется поэзией. Глаза Светы, да и все ее тело излучали теплую, нежную энергию, которая - Кравченко это точно почувствовал - обволакивала его, проникала в него и перемешивалась с его внезапно возникшим ответным теплом. Света была влюблена в свой родной Ленинград и прочитала напевного Осипа Мандельштама: "Я вернулся в мой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских, припухлых желез". Вдохновленный Кравченко тоже решил блеснуть и ответил дробно-джазовым Андреем Вознесенским из "Ночного аэропорта в Нью-Йорке": "Брезжат дюралевые витражи, точно рентгеновский снимок души". Музыка русских стихов переплеталась с заунывным фоном татарской радио-мелодии, простые слова приобретали новую, подсознательную, усиливающуюся окраску. В атмосфере гостиничного номера нарастала близость, непонятно почему всегда возникающая между двумя существами разного пола, ауры которых так загадочно и захватывающе соприкасаются. Напрягающее ожидание тянуло друг к другу, отметая условности.

...Утром они пошли вместе в буфет, на второй этаж. Ярко-желтые лучи заволжского утреннего солнца сквозь непонятно когда успевшее запылиться окно освещали три столика, и все они были свободные - уже было одиннадцать часов, и редкие постояльцы уже позавтракали и убежали на свои "ящики" крепить оборону страны. В голове у Кравченко слегка шумело от Светланы и крымского портвейна, тело было пустое и требовало питания. Выбрали место в уголке, взяли вкусно пахнущую яичницу с горячими сосисками, запивали оказавшимся неожиданно вкусным зеленым чаем и целовались. Ярко подкрашенная крупная буфетчица, явно за сорок, смотрела на них с нескрываемой завистью.

Три вечера, оставшиеся до окончания ее конференции, провели вдвоем. Посмотрели спектакль гастролирующего здесь на студенческих каникулах Московского художественного театра - "Школа злословия" Шеридана. Эту постановку он знал наизусть со школьных лет: еще помнил блестящих Михаила Яншина и Ольгу Андровскую в главных ролях. Потом в соседнем с гостиницей небольшом ларьке купили шампанское и две плитки шоколада "Золотой ярлык" - ужинали и ночевали в номере Светланы. На следующий вечер -  фильм Андрея Тарковского "Солярис" по роману польского фантаста Станислава Лемма. Они оба смотрели эту ленту уже второй раз, и они оба поняли, что чувствуют одинаково, трогают их одни и те же вещи, оба - впечатлительны. Кравченко, хотя и работал инженером, но считал себя натурой отчасти художественной, и ему очень нравилось, что Светлана понимает его, много читала таких книг, о которых он даже не слышал. Она считала: Тарковский - это режиссер будущего. Через много лет Кравченко увидел: предсказание Тарковского и Лемма оказались вещими - растворенное человеческое сознание в мировом океане "Соляриса" реализовалось в конце двадцатого века в Интернет. Теперь, сидя за теплым письменным столом у себя в квартире, потягивая кофеек, а хочешь - пиво, можно при помощи компьютера пообщаться виртуально с мыслями огромного количества людей, которых ты никогда не знал, да и вряд ли когда-либо увидишь. А если вспомнить фильм Тарковского "Сталкер", оказалось: автор предсказал Чернобыльскую катастрофу с ее страшной зоной отчуждения.

Кравченко в глубине души начал гордиться близостью с таким женственным, обаятельным и умным созданием. "Может, это и есть любовь", - даже такая мысль навещала его. Процесс познания друг друга, новизна ощущений поглотили их. Светлана не ходила на конференцию, сказавшись больной, Кравченко договорился: будет в гостинице чертить схему пускового устройства электродвигателя - здесь можно лучше сосредоточиться. Им казалось: только у них могут быть такие необыкновенные отношения, такое мощное и нежное слияние мыслей и юных тел. Их непрерывно тянуло друг к другу, как тянет магниты с разноименными полюсами, силовые линии которых проникают в близкое тело и притягивают его.

В казанском аэропорту он долго махал вслед самолету Ту-134, возносившему Светлану в сторону Питера. Она оставила только служебный телефон - домой лучше не звонить, а почему - она потом объяснит, когда он приедет в Ленинград.

Как Кравченко и догадывался, Светлана была замужем, и в городе на Неве им пришлось встречаться в мастерской ее приятеля, бородатого и вечно под хмельком живописца Артура. До самой весны, почти каждую пятницу Кравченко, запасшись московской водкой для художника, - тот считал: столичный продукт вкуснее и забористее ленинградского - садился на ночной экспресс и утром был на питерском вокзале, где встречался со Светланой у станции метро "Московский проспект". Дома она говорила, что в субботу заставили читать дополнительные лекции для получения звания доцента. Затем они ехали к Артуру в Автово, поднимались на восьмой этаж - мансарда дома была распланирована под художественные мастерские. Все стены были завешены картинами и эскизами видов Ленинграда. Особенно много было холодноватых ноябрьских, еще без снега, набережных Фонтанки с голыми деревьями: змееподобные сучья делирийно извивались. А напротив окна, над широкой кроватью - ярким ван-гоговским  солнечным пятном - огромный, написанный нервными выступающими мазками, подсолнух, и на нем - ярко-голубая бабочка с полураскрытыми крыльями.   Через открытую форточку доносился уютный, домашний звон трамвая. Пахло свежими масляными красками, растворителем и табаком "Золотое руно" - Артур любил курить трубку и покупал хороший табак, если удавалось "срубить капусту", как он говорил, - заработать деньги. Деньги у него, любые, держались от силы дня два: раздавал долги, давал взаймы - остальное прокучивал с возникающими неизвестно откуда приятельницами. В компании с пейзажистом Андрей и Светлана выпивали, после чего хозяин мастерской отправлялся посидеть с приятелем - монументалистом, не забывая прихватить с собой еще одну бутылку, привезенную в подарок из столицы. В семь вечера Кравченко провожал Свету на Васильевский остров и возвращался на Московский вокзал, успевая на один из вечерних поездов. Ночью, в поезде он почти никогда не спал: затуманенные глаза Светланы надвигались на него, нежный аромат ее тела продолжал дурманить...

В июне Кравченко послали на ракетный полигон, в глухие казахские степи на три месяца. Он все время, даже при ответственной и опасной стыковке стартовых  электрических кабелей,  вспоминал, переживал и прочувствовал заново каждую встречу со Светланой в казанской гостинице и на высокой питерской мансарде, в романтично-художественной мастерской с видом на мокрые от мартовского тающего снега крыши соседних домов. Полигонная жизнь, несмотря на обилие работы, текла тоскливо и скрашивалась только ежевечерними спиртом-ректификатом и игрой в преферанс. Звонить отсюда было сложно: начальство боялось, как бы сотрудники не выболтали чего лишнего из результатов засекреченных наглухо полигонных испытаний. Голос Светы едва пробивался сквозь треск подслушивающих аппаратов особистов. Кравченко вдруг начал чувствовать, что она не так, как прежде, радуется его голосу, а однажды - ему показалось - ждала с нетерпением звонка кого-то другого, и в голосе ее он услышал легкое разочарование, когда поняла, что это - Кравченко.

Вернувшись в Москву, он сразу же позвонил ей из дома и хотел, как всегда, приехать и встретиться у Артура. Света ответила, что художник убыл куда-то на этюды, вроде, в Старую Ладогу - ключи от мастерской не оставил, а  сейчас в ее институте начинаются приемные экзамены, и у нее совсем нет времени. Кравченко пытался дозвониться еще несколько раз и поговорить с ней начистоту - безрезультатно - коллеги отвечали: она в экзаменационной комиссии. Он не находил себе места - никак не мог поверить, что Света все забыла - ведь их чувства были так искренни, так горячи.

- Нет, нет, не может быть, тут дело, конечно, не в муже. Кто-то еще появился, пока я был в такой долгой командировке, - стоя по ночам у окна, терзался Кравченко.

Он как-то смирился с незримым присутствием мужа в их тайных отношениях со Светой, но никак не мог представить, что она пустила нового человека в свою жизнь.

- Надо ехать в Питер, найти ее, поговорить с ней - пусть уходит от мужа, переезжает в Москву, работу найдем - институтов здесь полно.

Ночной экспресс "Красная стрела" прибыл в восемь утра на Московский  вокзал - в девять он был на третьем этаже педагогического института, около кафедры русской литературы. Из расположенного рядом буфета доносились звяканье ложек и запах жареных пирожков. На стене белело расписание приемных экзаменов, рядом - нервно перешептывались напряженные абитуриенты. Кравченко внимательно начал изучать этот листок: Светлана Николаевна Тучкова принимала вступительные экзамены по литературе в 31-й аудитории этого корпуса. Он быстро поднялся по истертой ногами многих поколений студентов лестнице на четвертый этаж, нашел еще пустой этот класс и стал ждать.

Он ее сразу увидел: Светлана появилась, как и тогда в Казани, в конце гулкого - от стука ее высоких каблуков - коридора, просвет подчеркивал ее ладную фигуру. Она оживленно беседовала с идущим рядом с ней, седым, но бодрым и подтянутым, высоким человеком, с гордо, даже высокомерно вскинутой крупной орлиной головой. Светлана загипнотизированно слушала этого, по виду, профессора и обворожительно улыбалась ему. Мэтр, как само собой разумеющееся, уверенно, по-хозяйски придерживал ее за плечо. Кравченко окликнул Светлану. Она извинилась перед спутником, подошла к Кравченко, стоящему у окна, и поцеловала его прохладно в щеку.  Ее собеседник вежливо отошел немного в сторону и остался  ждать.

- Как же так, Света? Что случилось?

- Ты знаешь, я просто не хочу тебя больше обманывать. Я влюбилась. Это - тот человек, который ждет меня рядом. Он старше меня, но - очень хороший, сильный и умный, он - руководитель моей диссертации.

- Так ты значит из-за научного продвижения! Взятку даешь! Жарким удовольствием!

- Я так и знала: тебе не понять, молодой еще, - и резко отошла, вильнув длинной юбкой.

Кравченко, как в боксерском нокдауне, вышел из института, взял такси, по дороге купил три бутылки водки и поднялся в мастерскую Артура. Два дня, пока у него были деньги, они пили и ездили по друзьям художника и приятельницам. На третий день он сел совсем еще пьяный в поезд и, не помня как, оказался дома. Полгода в голове Кравченко все время были сумерки, а сквозь них проступало расплывчатое бледное лицо Светланы, говорившее мерцающим шепотом: "Я влюбилась". Потом видение медленно исчезало. Он не мог ни на чем другом сосредоточиться - передвигался, принимал пищу, выполнял задания на работе в каком-то тумане, в сомнамбуле.

...Затем все это постепенно прошло, и он стал сходиться с женщинами проще, поскольку начал презирать их: понял, что женская верность может быть только относительной, и даже в мимолетной близости тихо их ненавидел. Стихи не читал им больше никогда. Женился поздно - в тридцать шесть. Да и то потому, что надо было ехать на год за границу. В жены взял на пять лет старше себя дочку заместителя министра финансов - знаком он с ней был давно, через того же институтского приятеля - Морозова, чей отец работал в МИДе, все время пропадая за кордоном, и в его квартире частенько собиралась "продвинутая" молодежь.  Относился к жене с легким пренебрежением - знал, что до него она натрахалась достаточно,  верность ей, мягко говоря, не хранил, да и  ее поведение было ему почти безразлично.

...В начале девяностых Кравченко, будучи уже матерым замом директора завода, организовал на своей территории изготовление джинсов по западной технологии. Ковбойские брюки пошли хорошо. Капитал на дальнейшую раскрутку появился. Тесть же его, уже двадцать лет крутя финансы родины, всегда знал: делать деньги по формуле Карла Маркса  - "товар - деньги - товар" - сложнее и менее прибыльно, чем по банковской схеме, где в роли товара выступает конечный продукт торговли - сами деньги. Заботясь о будущем своей дочери и воспользовавшись общей первоначальной неразберихой в быстро меняющей облик стране,  он перекинул сложным путем, через несколько банков довольно приличные  государственные средства и создал новый крупный банк. Председателем правления был назначен его зять. Кравченко сразу понял, что банк - это его родное, то, к чему он внутренне был почти всегда готов. Имея опыт работы с большими промышленными системами, он применил системный подход и к финансовым потокам.

- Ведь, что такое банк? - рассуждал он. - Это бассейн: в одни трубы деньги втекают: вклады физических лиц, депозиты юридических лиц, кредиты от других банков, а лучше - государственные; из других труб - вытекают: проценты по вкладам, депозитам, взятым кредитам, выдаваемые кредиты, налоги, зарплата сотрудникам. Задача, вроде бы из учебника арифметики для начальной школы, но сложность - в искусстве соорудить такой бассейн, чтобы всегда больше денег втекало, чем вытекало.

Кравченко проявил недюжинную изворотливость, не скупердяйничал: пошел на крупные затраты, укрепил связи тестя и наладил свои в самих верхах. Пришлось, конечно, и изрядно унижаться перед вышестоящими, - но чего не сделаешь ради будущего финансового успеха. Банк стал одним из доверенных банков правительства, и в него потек устойчивый, очень содержательный поток государственных средств. Выходные потоки из банковского бассейна Кравченко превратил в маленькие ручейки: с вкладами населения работать перестал - это были дорогие деньги, требующие больших процентных выплат; зарплату сократил, а на недовольных сотрудников наорал и уволил - взял тех, кто был согласен работать и за небольшие деньги - безработных в стране еще хватало. Банк рос, а вместе с ним заметной фигурой в мире долларовых миллионеров становился и Кравченко.

"Лишних денег не бывает - есть только временно свободные средства" - стало часто употребляемым афоризмом Кравченко. Изменилось и его отношение к подчиненным: он их стал всех рассматривать как безликие средства по производству прибыли для него - Кравченко. Тон разговора с этими "средствами" стал безапелляционным, а зачастую - откровенно оскорбительным:

-  Иди сюда, я тебя учить буду, - вызывал он своего седовласого заместителя.

- Руководитель, достигший финансовых высот, никогда не ошибается и всегда прав, - этот свой постулат он почитал на уровне библейского.

Другими его любимыми высказываниями стали: "Каждый гибнет  в одиночку" и "Кого трахает чужое горе?"

Секретарш он отбирал лично, платил гораздо выше среднего уровня ставок - в его требования входили: наличие филологического образования - экономистов, расплодившихся теперь, как прежде инженеры, он на дух не переносил, кроме того, необходимое условие - общее интеллектуальное развитие, чтобы могла поговорить на разные темы. Его подчиненные, правда, удивлялись: все отобранные девушки были чем-то похожи друг на друга. Нет, это не был принятый во всех банках стандарт: ноги - из подмышек, а если провести касательные линии снизу к бюсту и бедрам - кто изучал начертательную геометрию, сразу поймет - это должны быть два ослепительных луча прожектора, бьющие в глаза смотрящего спереди или сзади. Только Кравченко знал - на кого они все похожи. Это была растиражированная Светлана. Он помнил ее всегда, хотя с тех пор прошло двадцать пять лет, и всегда выбирал девушек, похожих на нее. Он никогда не мог забыть, как тогда, в коридоре педагогического, насмехающе прощально развивалась ее длинная серая юбка. Кравченко мстил всем этим светланам. Секретарши долго не задерживались, максимум - полгода; он унижал их, все время выговаривая:   неправильно ведут делопроизводство, не могут оперативно соединиться по телефону с нужным человеком, не умеют, как следует сварить кофе и красиво подать его. Он старался изощренно унизить их и в постели, которая со вседозволенностью была оговорена заранее, в личной беседе при приеме на службу, кто не соглашался - отметался сразу.  Он вымещал на них ту оскорбительную измену Светланы, которую он никогда не мог ни забыть, ни простить.

Известный банкир Кравченко стал желанной фигурой в разного рода комитетах, участвовал в очень серьезных международных переговорах. Заполучить его на обед в дорогой ресторан, с сауной и шикарными массажистками - мечтали многие крупные предприниматели. Партнеры по бизнесу думали: в сауне, с эксклюзивными блондинками и французским коньяком "Martell V.S.O.P." Кравченко расслабится и будет более сговорчивым на выдачу кредитов. Но от природы осторожный, он окончательное решение принимал только у себя в кабинете и только на свежую голову. Все сделки он тщательно анализировал сам, никому не доверяя, вычерчивал, как когда-то для больших технических систем, формализованные схемы - сразу отчетливо проявлялись слабые места, и становилось ясно, где вероятность получения большой прибыли высока. Он всегда создавал несколько параллельных путей получения денег, кажущихся сначала запасными, а потом вдруг становившимися основными, применял метод "троирования", усвоенный им еще в конструкторской инженерной деятельности. А еще - ему почти всегда везло, без чего в большой бизнес и соваться нечего - его вложенные деньги непрерывно делали ему новые деньги.

Однажды, в июле, президент торговой фирмы "Пего" пригласил его провести вечер на прогулочном теплоходе, курсирующем по каналу "Москва - Волга". Недалеко от пристани Химкинского речного вокзала, около светло-зеленых, свесившихся к темной воде ивовых зарослей, стоял неприметный, даже невзрачный, белый, но не очень, речной трамвайчик, как называли такие небольшие корабли в далекие времена кравченковской юности. Слегка тянуло тиной и соляркой. Кравченко немного засомневался: "Куда меня привезли?" В конце деревянного, посеревшего от воды трапа, проложенного с борта на отлогий глинистый берег, встречали:  тридцативосьмилетний хозяин плавучего имущества, высокий, с круглым массивным лицом, в синей матерчатой свободной куртке, он же - владелец "Пего"; седоватый капитан, изрядно потертый временем, в форме с четырьмя золотыми нашивками и три юных девушки, в светлых кофточках с погонами, черных коротких юбках и небольших, белых, с черным околышком фуражках с серебряными галунами.

Внутренняя отделка этого плавсредства полностью контрастировала с непрезентабельным внешним видом. Кают для гостей - всего две, но достаточно вместительных: стены фанерованы красным деревом, а одна из них, перед огромной кроватью - из больших квадратов темного зеркала, позволяющего наблюдать себя, находящегося в постели. Кроме того, можно было видеть происходящее на ложе и в таком же зеркальном потолке. Рядом с каютами - сауна, уже почти нагревшаяся, откуда-то доносился теплый аромат горящих березовых чурок. Уютно булькал маленькими водоворотами небольшой бассейн - джакузи. Кравченко опустил в него руку: вода - то, что надо, в меру горячая. Как бы случайно была приоткрыта дверь в туалетную комнату с современным нежно-голубым унитазом, такого же цвета биде, душевой кабиной с раздвижной дверью и разноцветной мелкой плиткой по бокам. Из зала несколько желтоватых деревянных ступеней вели в ресторан. На стене висела старинная карта мира, выполненная из кожи, рядом - пробили восемь раз тоже кожаные часы. Из дальнего угла звучала приятная джазовая музыка шестидесятых годов - там, на антикварной этажерке красовался радиоприемник в деревянном корпусе стиля ретро с CD - плейером.

Теплоход медленно отчалил: в широких окнах проплыли высокие краны грузового порта, серые пакгаузы, горы желтого песка, выгибающийся Химкинский мост, полуостровок, весь в соснах, перед окружной автомобильной дорогой, и начался канал, обрамленный небольшими,  не запыленными деревьями и кустарником. Где-то внизу тихо стучал дизельный двигатель, за кормой бурлила и слегка пенилась вода.

Стол был уже накрыт. На тонком севрском фарфоре разместились: осетрина, нарезанная изящными, белыми с легкой желтизной ломтями, украшенная светло-зелеными веточками петрушки и фиолетовой базилики, с прозрачной слезой и дольками лимона семга, сырокопченая темно-красная колбаса с вкраплениями желтоватых кусочков сала, ветчина, нежная и розово-коричневая, как соски девичьих, еще не совсем созревших грудей, искрящиеся горки красной и черной икры - все это сливалось в одно большое, дизайнерски точно подобранное по цветовой гамме  панно, благоухавшее букетом ароматов и создававшее неповторимое ощущение предвкушения пиршества. Посредине стола возвышалась на способной наклоняться металлической подставке огромная, пятилитровая бутыль коньяка "Hennessy".

Ужинали вдвоем - Кравченко и хозяин. Обслуживали с очаровательными улыбками юные создания, встретившие при входе: жгучая брюнетка, платиновая блондинка и  темно-красная шатенка, все с разными прическами, но с одинаково примечательными бюстами и завораживающими бедрами.

 После шашлыка из желтой осетрины и жульена, в маленьких серебряных чашечках, подали горячий кабаний бифштекс, а девушки сменили морскую форму на легкие прозрачные платья палевых тонов - никакого белья под ними не было. Вдруг выйдя откуда-то из-за спины Кравченко, перед ним появилась, как ему показалось, именно та Светлана, та, которую он помнил все эти долгие годы, в облегающем  длинном светло-голубом платье, и  очаровательно произнесла:

- Вы не проводите меня к джакузи? Я приглашена сюда впервые и пока тут плохо ориентируюсь.

Хозяин на удивленный взгляд Кравченко с гордостью пояснил:

-  Это мой сюрприз.

- Господи! Наваждение какое-то! И голос тот же самый! - налетели на него   впечатления из далеко ушедшей и начинающей теряться в памяти юности: заснеженная Волга, убогая советская гостиница, необычно нежный и сильный поцелуй его Светланы.

-  - Видно, много коньяку я выпил, - подумал Кравченко, но сразу согласился. - С удовольствием! Как тебя зовут?

- Нелли.

Он обнял ее за талию - и вот они у бурлящей джакузи, а на столике рядом - серебряное ведерко с бутылкой шампанского, обложенной кусочками сверкающего колотого льда, и два розовых бокала на высоких ножках.

Потом они несколько раз заходили в каюту с зеркальными потолком и стеной, где он видел ее нежное тело, с ароматом лаванды: вблизи, издалека и откуда-то сверху. А она удивлялась его, еще сильной, загорелой спине, мешающей ей разглядывать в зеркале потолка свою юную фигуру, которой она так гордилась.

После в отдельном "китайском" зале они танцевали медленное танго под приглушенную музыку: саксофон вел мелодию с грустным колдовством под легкое шуршание металлических щеточек ударника.

Кравченко потянуло на палубу: вечерний речной ветерок, усиленный скоростью  теплохода, ласково холодил глаза и щеки, по берегу медленно отставала смазанная густота леса, пахнущего мокрой от предночной росы листвой, бегущая плещущаяся темная вода будила размышления о смысле существования. Последнее время он все чаще и чаще задумывался: зачем живет, для чего и кого наращивает капитал, ввязывается во все новые и новые, подчас очень рискованные проекты. Детей нет, жене на него наплевать, да и ему на нее - также, друзей в бизнесе не бывает - есть только партнеры, старых товарищей он растерял - некогда встречаться, да и не к чему. Материализованной памяти о нем, Кравченко, не останется: книг - не написал, картин - не создал. Что-то новое, народившееся внутри после появления больших денег, не давало остановиться, гнало неудержимо вперед; да если бы он и захотел выйти из бизнеса, ему не дали бы это сделать - с очень уж большим количеством интересов многих серьезных людей он перевязан.

Речной корабль уже возвращался к мерцающим звездочкам огней ночной Москвы.

...Кравченко впервые нарушил свое правило - окончательно решать сделку только в своем кабинете - и прямо здесь, на теплоходе, на влажных перилах ограждения палубы, при тусклом вздрагивающем освещении  подписал почти невыгодный для себя контракт.

 

"НАША УЛИЦА", № 4-2004

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

ГНУТЬ СВОЮ ЛИНИЮ
С писателем Юрием Кувалдиным беседует поэтесса Людмила Осокина

 

19 ноября 2011 года исполнилось 65 лет известному писателю и издателю Юрию Кувалдину. Он автор книг прозы: “Улица Мандельштама”, повести (“Московский рабочий”, 1989), “Философия печали”, повести и рассказы (“Новелла”, 1990), “Избушка на елке”, роман и повести (“Советский писатель”, 1993), “Так говорил Заратустра”, роман (“Книжный сад”, 1994), "Родина", повести и роман (“Книжный сад”, 2004), "Сирень", рассказы ("Книжный сад", 2009) и многих других, а также собрания сочинений в 10 томах (2006). Среди наиболее ярких авторов, изданных им: Фазиль Искандер, Юрий Нагибин, Нина Краснова, Кирилл Ковальджи, Евгений Бачурин, Лев Разгон, Евгений Блажеевский… По случаю столь важного события в жизни нашей литературы с писателем встретилась и побеседовала поэтесса Людмила Осокина.

 

- Юрий Александрович, я знаю, что вы не любите, когда вам задают вопросы, считаете людей, которые разговаривают вопросами, не вполне нормальными. А как же быть с нашей беседой, ведь я вынуждена задавать вам вопросы?

- Ну, это совершенно другие вопросы! Человек, требующий постоянных объяснений того или иного события, образов, явлений, ситуаций, никогда не будет творческой личностью, ибо творчество начинается с показа без объяснений. Художник просто изображает и ничего не объясняет. Так, очень трудно бывает долгое время находиться с детьми, которые за вопросом адресуют тебе новый вопрос, буквально засыпают тебя вопросами. Вот в таком детском состоянии, неграмотном состоянии шествуют по жизни 99, 9 процентов людей. Они нарезают резьбу на токарном станке, они болтают по мобильникам, они пекут булки и летают на ракетах, то есть они уничтожают свою личность, растворяясь в безличии. История сохраняет имена только индивидуальностей, не шедших в ногу со временем, создававших в творчестве свои вселенные, и не занимавшие никаких должностей. Люди, занимающие должности, есть функционеры. Токарь - и тот функционер, он выполняет определенные функции. Вот функционеры и задают постоянно вопросы. Я не задаю вопрос, почему с неба падает на меня вода. Я просто изображаю падающую на меня воду. Бездарность требует ответов, бездарность разговаривает вопросами. Вопросы задают в КГБ.

- И в МВД тоже. А вы ведь в юности занимались в театральной студии именно в клубе МВД на улице тогда Дзержинского, 13, теперь Большой Лубянке…

- Это не протокол, а творческое дело! Вспомните, как это обставлено в замечательном фильме Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля», где Олег Ефремов занимается в студии милиции с Иннокентием Смоктуновским, вернее их персонажи там занимаются. А у нас Владимир Высоцкий с Геннадием Яловичем в начале 60-х годов создали свой театр со своей студией, в которую я и пришел из своего «Славянского базара», где я жил и в котором в свое время Станиславский с Немировичем-Данченко придумали художественный театр. А я страстно читал книгу Константина Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Моя судьба противилась советской системе, подавлявшей личность. Меня увлекло не актерство, не исполнительство чужой воли, а навязывание своей воли исполнителям, читателям, создание миров моих. Человек в слове делает свою душу бессмертной. Слово есть бессмертие своей души. Многие соревнуются, авторы, писатели и актеры, с рядом с ними живущими, а соревноваться надо не с ними. Писатель должен соревноваться с Шекспиром, Достоевским, Кафкой, Чеховым, а не с членами союза писателей. Кем я захотел стать тогда в юности, тем и стал: писателем. Вот в чем дело, понимаете? С детства нужно читать Константина Станиславского.

- Константин Сергеевич Станиславский действует и в вашем романе «Родина», погружаясь в который я при вашей помощи объединила в одном зале многих выдающихся творческих людей России от художника Алексея Саврасова до писателя Михаила Булгакова. Как вам удалось добиться эффекта «присутствия» великих исторических фигур вместе с вымышленными персонажами?

- Об этом многие меня спрашивали, и многие писали, и говорили, что "Родина" - едва ли не самый сложный из всего мною написанного. Здесь действуют живые Достоевский, Булгаков, Порфирий Петрович, Пилат, Качалов, Чичиков, Саврасов, Юрий Левитан, Исаак Левитан, Воланд, Шукшин, Гоголь, здесь оживают символы России (я ни в коем случае не провожу параллель с примитивно-претенциозной живописной "публицисткой" Ильи Глазунова). Я освобождаю понятие "родина" от сусальной фальши и сочиняю новую, постмодернистскую религию. Мой постмодернизм - не увлечение модной ныне центонностью (хотя и она имеет место), не "прикольная" мешанина из деятелей разных эпох; мой постмодернизм - особый: время, в котором все люди, на которых держится наша культура, вместе и запросто общаются, общаются и их персонажи, не менее реальные, чем сами сочинители ("А наша жизнь - это жизнь литературных героев?" - спрашивает героиня романа у Раскольникова), время, в котором литература не делится на эпохи и периоды. И снова я говорю о "запойности" в творчестве ("Ни один трезвенник ничего не создал, что может сердце разорвать. Я грачей для разрыва сердца нарисовал. Они мне разорвали сердце. Я плакал, когда рисовал эту картинку", - говорит Саврасов), снова рассуждаю о тех, кто слепо поклоняется идолам... Моя героиня - доцент кафедры истории КПСС старуха Щавелева, свихнувшаяся от этой самой истории, - случайно убивает свою мать (Родину-мать) и, похоронив ее на Ваганьковском кладбище, остается фанатично преданной идеалам марксизма-ленинизма. Но прожитая жизнь кажется ей бессмысленной. "Лишь один выдающийся половой акт с секретарем райкома ...на столе был в ее жизни настоящим событием. Но разве расскажешь об этом событии людям?" В магазине "Интим" она покупает огромный фаллос, а потом путем непорочного зачатия рождает от Ленина желанного ею Нового Русского Бога, мальчика, которого по решению Сталина называет Ругором (Русской Гордостью). Весь роман - это бред, запредельность, это, если угодно, шизофрения, которая только и двигает мир. Кажется, после "Родины" мне можно бы уже ничего и не писать. Но я пишу изо дня в день, хотя бы строчку, и каждое моё новое произведение - будто дает мощный заряд следующему, рождающемуся.

- «Родина» - очень сложный роман, который вряд ли будет по зубам широкой публике…

- Серьезная художественная проза аналогична симфонической музыке. Писатель пишет для ценителей литературы, для писателей, находя в расширении показа то, чего в устной речи не было и никогда не будет, потому что, на взгляд простых людей, «длинно и скучно». Так несколько лет назад в моей редакции выразился один довольно способный автор, после чего я его сразу же попросил выйти. Навсегда. Неподготовленный читатель желает получить сразу понятный ответ на свой вопрос, как шутил Антон Чехов, что лошадей воровать плохо. Этот читатель хочет знать, хороший ли этот персонаж или плохой. То есть он, как в школе, стремиться всем и вся выставить оценки. Злейший враг литературы - оценочность, делающая из художественной литературы протокол. Нельзя писать: «Он был хороший человек». Но нужно показать этого человека в движении, в молчании, в светотени, иными словами, показать так, чтобы сам читатель воскликнул: «Это очень хороший человек!». Художественность есть полный отказ от оценочности. Начинающие авторы сплошь и рядом оценивают своих персонажей: «красивая женщина», «жаркий день», к примеру, вместо того, чтобы написать, что у этой женщины глаза отражали небо и губы пульсировали, как сердце, а про жаркий день написать то, как у тебя рубашка прилипла к позвоночнику.

- Я правильно поняла, что художественная проза отличается от оценочности устной речи главным образом тем, что показывает мир и персонажей в нем в развернутости пластической живописи?

- Конечно. Вкус вырабатывается с детства на классической литературе, серьезной музыке, живописи, театре. Когда у человека прекрасный вкус, он больше всего доверяет сам себе. Люди, доверяющие самим себе, совершенно не беспокоятся о том, любят ли их, или не любят. У них просто нет времени задумываться над этим, потому что они всецело поглощены творчеством. Любовь для сильного человека является тонизирующим средством, релаксацией, позволяющей с новой энергией создавать произведения, которых еще не было в помине, открывать такие тайны, о которых обычный человек даже не подозревал. Вера в себя есть основа творчества, да и основа жизни во всём её разнообразии.

- Но в жизни много людей вроде бы с хорошим вкусом, но ничего из себя не представляющих в творческом плане. Они прекрасно говорят, поддерживают беседу, но в итоге, бесследно, как вы говорите, исчезают с лица земли. В чем тут дело, Юрий Александрович?

- Я много раз в жизни встречался с довольно-таки умными людьми по части ведения застольных разговоров. Я приглядывался к этим людям. Потом проходило время, и куда-то эти умные люди пропадали. Причем пропадали совсем. Один такой умный с очень хорошей зарплатой и с рыжим с двумя замками портфелем ходил ко мне в гости в семидесятых годах. Он и выглядел как доктор экономических наук, а не просто был им: лысый, в очках в модной тогда тяжелой роговой оправе, в галстуке, в дорогом твидовом в клетку пиджаке, и в очень дорогих туфлях из чистой кожи и на кожаной подошве. Разговаривал он чуть надменно и лениво. И когда я читал что-либо из своей прозы, постоянно старался найти в ней какую-нибудь слабину, чтобы прицепиться и покритиковать, даже каким-то образом унизить, мол, мне далеко до Чехова, до Бунина, до Гоголя. Потом он перестал ко мне ходить, и я через несколько лет услышал, что он тяжело заболел и умер. Я набираю его имя в поисковике интернета и не нахожу его - сплошные дублеры и однофамильцы, ну человек двадцать. Я же, как кот Васька, из знаменитой басни Ивана Крылова, слушал таких индивидов и не обращал внимания, постоянно писал, каждый день, как вол. В то время, когда ко мне ходил этот доктор экономических наук, я увлеченно писал роман «Так говорил Заратустра». И сила романа в том, что он есть, а того визитера нет.

- Помимо того что вы замечательный писатель, вы еще и издатель, директор своего собственного издательства "Книжный сад", главный редактор своего собственного журнала «Наша улица». Как вам удается во всём успевать?

- Моё издательство и журнал, который теперь выходит только в интернете, - это я сам, один, без всяких помощников. Я писатель, издающий книги. Я сам пишу, сам редактирую, сам верстаю, сам решаю все производственные вопросы… Издательская деятельность – это для меня всего лишь вспомогательная часть моего писательского творчества. Я пишу с юных лет, я одержим литературой, я ориентируюсь на самые высокие имена – на Федора Достоевского, на Данте Алигьери, на Николая Гоголя, на Осипа Мандельштама, на Андрея Платонова… Я пишу только то, что сам для себя считаю важным, я ни с кем и никогда не советуюсь, ибо только так и может жить и работать настоящий писатель. Принцип «ни дня без строчки» возведен мной в идеал. Я каждый день работаю с утра до ночи, пишу, редактирую, читаю, решаю производственные вопросы. Но только такие вопросы, которые связаны с моим писательским делом. Всё остальное - отринуто. Молодыми и неизвестными я сейчас, практически, не занимаюсь. Я им расчистил путь в типографию.

- В прошлом году в «Экслибрисе» был напечатан ваш превосходный рассказ «Новоконная площадь», в котором вам удалось провести меня по такой Москве, которую я никогда не знала, но после рассказа узнала и полюбила. Вы специально помещаете своих героев в неизвестные московские районы?

- Как-то, уже после опубликования этого рассказа, я зашел на кладбище с Малой Калитниковской улицы. Солнце висело вертикально прямо над головой, как люстра. Кладбище напоминало парк южного города, со светом и тенью в буйстве зелени. Всё было зелено. Из зеленой массы кое-где выглядывали огромные черные памятники купцов XIX века. Вчера перечитал свой рассказ, опубликованный осенью 2010 года в «Независимой газете», и потянуло на могилу Роберта Фалька. От входа с Малой Калитниковской улицы пришлось пройти всё вытянутое вдоль пруда кладбище до колумбария. Я помнил, что тогда наткнулся на могилу Роберта Фалька случайно, просто ища на кладбище кого-нибудь из знаменитостей искусства. Это и послужило идеей написания рассказа. С легкой ассоциации, буквально из ничего возникают у меня новые рассказы. Всю жизнь тренировался, а теперь достаточно легкого дуновения ветерка в невыносимую московскую жару, чтобы рассказ явился сам собой. Ну да, попиши 50 лет, и к тебе будут приходить новые прекрасные рассказы. «Красная мебель» Роберта Фалька стояла у меня перед глазами, когда я пытался в диких зарослях найти могилу художника. Могил на 20 участке было так много, и так тесно они прилегали друг к другу, что найти было невозможно. Тут из кирпичного красного колумбария показалась с лейкой девушка с распущенными, по моде, светлыми волосами, в рабочем комбинезоне.
- Вы не подскажете, где могила знаменитого художника Фалька? – спросил я.
Девушка поставила лейку возле водопроводного крана.
- Да здесь, напротив, - сказала она и шагнула в зеленые дебри. – Только вы пока за мной не ходите, здесь крапива!
Протоптав узкую тропинку, девушка вернулась и сказала:
- Здесь.
Поблагодарив работницу кладбища, я пробрался в сплошной зеленой стене к черной ограде, где среди травы в человеческий рост едва проглядывала мраморная белая табличка с именем Фалька. Я поставил к ногам портфель, и принялся рвать с корнем траву и отбрасывать её в свободный уголок между оградами других могил. Расчистив дорогу к калитке, я открыл её, и принялся выпалывать траву в ограде Роберта Фалька. Дикое солнце совсем лежало на моей голове. Пот с меня лил ручьями, но я, как вьетнамец, пропалывающий рис, не разгибаясь, работал полчаса, пока ни одной травинки в ограде не осталось. В бетонном цветнике обнаружил растущие культурные цветы с красненькими маленькими бутончиками, и увидел прямо за табличкой толстый ствол рябины. Поднял голову, грозди рябины уже были цвета «Красной мебели». Понятно, почему тут когда-то посадили рябину.

- Почему вы, Юрий Александрович, не симпатизируете людям, вступающим в спор? Вы рекомендуете вообще никогда не спорить?

- Малокультурные люди всегда вступают в спор, тогда как надо смиренно опускать руки и молчать. Великая сила художников – не обращать внимание на остроты, выпущенные в твой адрес. Дурак всегда оправдывается, всегда хочет встать на одну доску с мудрецом, поэтому спорит по каждому, даже самому мизерному поводу. И всегда дураки хотят придать себе статус силы.

- Сила отступает с развитием интеллекта и культуры?

- Не нужно иметь слишком возвышенной души, чтобы понять, что в этом мире нет ничего постоянного, что все стремления к фундаментальному постоянству только суета, что наши бедствия бесконечны, что, наконец, смерть, ежеминутно нам угрожающая, должна неотвратимо привести нас к страшной необходимости или навеки исчезнуть, или вечно быть несчастными. И вот, чтобы казаться самим себе счастливыми, мы вовсе не думаем о смерти, мы ее вычеркиваем из сознания, как будто мы бессмертны. Но как бы мы ни храбрились, конец придет и для самой прекрасной жизни и для самой ничтожной. За что же ухватиться? За надежду на другую жизнь? Наверное, большинство людей именно потому и счастливо, что приближается к этой надежде, неся в душе своей божественный свет вечности.

- Юрий Александрович, первая ваша книга называлась «Улица Мандельштама». В ней собраны несколько повестей, и повесть о стихах, которая дала название всей книге «Улица Мандельштама». Как складывалась её издательская судьба?

- Теперь, оглядываясь назад, как-то успокоилось моё сердце, все страсти приглушились, многие события стерлись из памяти, а книга, вот она, живая, в моих руках, я листаю её, читаю. Я неустанно повторяю, что у писателя всего два дела: писать и печататься. Всё прочее нужно немилосердно отринуть, даже поездки в гости к родным. Книга писалась в шестидесятые-семидесятые годы, и после рукопись её побывала чуть ли не во всех московских издательствах. Ну, это особая статья – московские издательства! Насквозь коррумпированные, они печатали только своих, допущенных к кормушке, которые делились с редакторами чуть ли не половиной гонорара, как бы сказали сейчас, «откатывали» нужную сумму «кормильцам». Везде мою книгу «зарубали» из-за несоответствия моих мыслей цензурным запретам. И только в «Московском рабочем» книга зацепилась в конце 70-х годов и лежала лет 10 до своего издания, когда рухнули оковы тоталитаризма. Кстати говоря, на «Улице Мандельштама», в августе 1989 года прекратила свое существование цензура. Но на подписных листах остался их красный карандаш чуть ли не на каждой странице. «Вам повезло, - сказала рыжеволосая уполномоченная главлита, - что нас упразднили, иначе ваша книга еще долго бы не вышла», - и симпатично рассмеялась.

- Вы хотите сказать, что советские издательства были удавкой на горле свободного художника?

- Именно так. Нужно быть абсолютно уверенным в своей правоте, чтобы десятилетиями писать, как говорили, «в стол». Свободой творчества пронизана вся моя жизнь, и книга «Улица Мандельштама» идет в авангарде этой свободы, поскольку Осип Эмильевич победил «века-волкодава»! Тело бренно, слово бессмертно. Это я уяснил в юности, когда уже начал писать, и когда вдруг понял, что смерть поджидает и меня, пусть в отдаленном будущем, но она неминуема. Как же быть? И вот тогда один умный человек, бывший священник, подсказал: «Пиши. Слово не умирает, потому что Слово есть Бог!». Это так подействовало на меня, что я стал отделять тело от Слова. Человек рождается бессловесным животным, и только благодаря Слову, запечатлению себя в Слове, становится человеком.

- То есть, по-вашему, получается, что человек постоянно раздвоен, что в нем параллельно живут два начала: звериное и человеческое?

- Разумеется, и чтобы это проще было понять, скажу – человек есть Слово. А уж из поговорки – тварь бессловесная, - вытекает понятное, но не очень лестное уподобление человека животному. Чтобы стать человеком, надо войти в Слово, стать бессмертным. Тело временно, и уходит в землю. Слово бессмертно, оно делает из все новых и новых тел, приходящих, скажу помягче, из роддома тел людьми. Человек без документов, умерший на улице, не идентифицируется.

- Вы часто говорите, что писатель не работает по горизонтали, то есть со своими современниками, хотя тоже неким образом участвуют в жизни современников, например, иногда проводит вечера в ЦДЛ. Но вы эти вечера называете эстрадой, а не литературой. Почему?

- Литература – это одинокое писание за столом, и одинокое же издание своих трудов, без советов с редакторами и цензорами. Конечно, с младых ногтей нужно вырабатывать литературный вкус, как можно больше читать классической литературы. Писатель вообще начинается с читателя, загораясь от великолепной книги, скажем, Достоевского или Кафки, начинает писать своё на таком же высоком художественном накале, как, к примеру, написал свои «Москва-Петушки» Венедикт Ерофеев, вдохновившись Евангелием от Иоанна. Я точно так же вдохновился Библией, когда написал свою повесть «День писателя», где стал Христом, «влез в шкуру» Христа, ибо сказано, что и я создан по образу и подобию, и я имею право. Вот корневое понятие творчества – имею право!

- Но, Юрий Александрович, вы понимаете, что это очень жестокая вещь «иметь право», порвать все старые связи с так называемыми авторитетами?

- Еще как понимаю! Поэтому нужно самому стать ведущим, писать то, что только ты хочешь написать, вывернув себя наизнанку, отбросив все табу, но возвысившись в художественном проникновении в сущность вещей на предельной искренности, как будто ты выпил стакан водки и говоришь то, что думаешь. Я даже могу перефразировать знаменитую поговорку: «Что у трезвого на уме, то у писателя (пьяного) на языке!» Вот как надо писать! Юрий Нагибин, прочитав мою повесть из книги «Улица Мандельштама» - «Пьеса для погибшей студии», позвонил мне в час ночи и, захлебываясь, прокричал: «Я восхищен вашей повестью, вашей свободой!» Понимаете, как надо писать? Чтобы читателя пробрало от чувства, будто я залез в его шкуру и знаю все его подвальные тайны вдоль и поперек! Со смертью Юрия Нагибина в 1994 году, я стал обрывать отношения, «сжигать мосты», со всеми известными советскими авторами, чтобы они ни в коем случае не подавляли меня этой своей «известностью», не заслоняли мне горизонт. А я перестал их славить, я начал славить сам себя своими произведениями! Тогда они все, эти «известные», насторожились, понимая, что я раскрыл их тайну, заключающуюся в том, чтобы подавлять окружающих авторов, определяя им место сателлитов, славящих в рецензиях и статьях их тексты. Я уже более смело стал гнуть свою линию крайнего индивидуализма и своей художественной школы.

Беседовала поэтесса Людмила Осокина

 

"Наша улица” №146 (1) январь 2012

О выставке на телеканале "Культура"



В Галерее на Чистых прудах можно увидеть «Окно». Так называется выставка Александра Трифонова –
современного московского мастера, продолжающего и развивающего традиции русского авангарда.
 

http://www.tvkultura.ru/news.html?id=897368&cid=44&date=17.01.2012

Художник Александр Трифонов у своего нового полотна (2011) "Трио-Трифонов" (Александр-Татьяна-Елизавета)

Где только ни проходили с 1996 года выставки художника Александра Трифонова, Лидера Третьего Русского Авангарда. И в Ахматовском центре, и в галерее «На Каширке», и в галерее «На Солянке», и в галерее «Кентавр», и в Литературном музее, и в Академии художеств, и Театре на Таганке, и в галерее А-3... Тринадцать персональных выставок и столько же коллективных, если не больше, причём некоторые из них проходили не только в Москве, но и в Нью-Йорке, и в Париже, и на Мальте, и в Загребе (в Хорватии), и в Братиславе (в Словакии), и в Нижнем Новгороде...
Александр Трифонов как появился на свет в 1975 году, в Москве, в семье писателя Юрия Кувалдина, так сразу и взял в руки карандаши и стал рисовать, а потом стал рисовать красками, акварелью, маслом... и с тех пор рисует, и рисует, и рисует... И «нарисовал», то есть написал уже, наверное, около тысячи картин.
Работал в учебном театре ГИТИС. Окончил полиграфический институт. Проходил срочную службу в Театре Армии. Художник МХТ им. А. П. Чехова. Член Творческого Союза художников России.
Ученик Казимира Малевича, Кандинского, Пикассо, Модильяни и всех великих художников, он испытал на себе влияние каждого из своих учителей, но обрёл свой собственный стиль, своё собственное лицо и создал в живописи свой неповторимый мир, идя от супрематизма и импрессионизма к новому направлению в искусстве – рецептуализму.       
На этот раз его персональная выставка – под названием «Окно» - состоялась в галерее «На Чистых прудах», в здании, которое выполнено в суперсовременном стиле «атриум», синонимичном модерну начала ХХ века, и как нельзя больше подходит для работ Александра Трифонова, которые кажутся неотъемлемой частью интерьера этой галереи, как, например, картины Матисса в усадьбе мецената и коллекционера Щукина, которые французский художник когда-то писал специально для этой усадьбы, с учётом её конструкции и конфигурации и общего дизайна, и её метража, и высоты её потолков, и освещённости стен.
Картины Александра Трифонова разместились на двух этажах галереи, которые оба очень хорошо просматриваются и с нижних, и с верхних площадок здания, почти как в ГУМе. А в центре галереи, в её внутреннем дворике с лёгким белометаллическим ограждением скульптор Дмитрий Тугаринов, в поддержку молодому художнику, поставил скульптуру «Писатель Юрий Кувалдин», его бронзовый бюст, а на отдалении от него, по бокам – ещё несколько своих скульптур. Получился некий город Искусства под стеклянной крышей галереи, с колоннами, на которые опирается вся архитектурная система галереи, и с площадью имени Юрия Кувалдина, в чём есть и некий пафос, и некий юмор, и некий творческий замысел организаторов выставки Александра Трифонова.  

Художник Александр Трифонов и ведущая телеканала СТС Ольга Шатрова

Открыл вернисаж художника Михаил ТРЕНИХИН, директор по организации выставок. А вёл торжественную часть вернисажа писатель Юрий КУВАЛДИН, живая модель скульптуры Дмитрия Тугаринова, двойник своего памятника, оживший «каменный (то есть бронзовый) гость».

У микрофона выступили также:
Григорий КЛИМОВИЦКИЙ, искусствовед;
Аннамухамед ЗАРИПОВ, заслуженный художник России;
Ваграм КЕВОРКОВ, режиссёр, писатель;
Нина КРАСНОВА, поэтесса;
Александр ТРИФОНОВ, художник, Лидер Третьего русского Авангарда;
Дмитрий ТУГАРИНОВ, скульптор, действительный член Российской Академии художеств;
Анатолий ШАМАРДИН, солист-вокалист оркестра Леонида Утёсова 70-х годов, золотой тенор России.

Посетители галереи слушали их, прогуливаясь от картин к картинам туда-сюда, как персонажи этих картин, дегустируя соки и вина, которые стояли на столах, и горячо аплодируя всем, кто выступал.  
Вот краткая стенограмма торжественной части праздника.

Директор по организации выставок Михаил Тренихин и лидер Третьего Русского Авангарда художник Александр ТрифоновАлександр Трифонов

Михаил ТРЕНИХИН, директор по организации выставок:
- Я поздравляю с Новым годом и со Старым Новым годом всех, кто пришёл сегодня в галерею «На Чистых прудах». Мы провели здесь много выставок разных художников, и это для нас, конечно, очень важно. А сегодня мы открываем здесь персональную выставку замечательного художника Александра Трифонова, которую мы назвали «Окно». Она получилась очень яркая, под стать живописи Александра Трифонова. Александр Трифонов - художник со специфическим мышлением. Когда-то, в пору своей юности, он работал художником в театре, и это не прошло для него даром, повлияло на его живопись.
Мне хотелось бы сказать, что при подготовке его выставки в галерее «На Чистых прудах» нам было очень и очень приятно работать с Александром Трифоновым.
Хотелось бы также обратить ваше внимание на скульптуры Дмитрия Тугаринова, которые есть на этой выставке и которые автор любезно предоставил нам для того, чтобы оттенить живопись Александра Трифонова. Эти скульптуры, как мне кажется, прекрасно перекликаются с живописью Александра Трифонова.
А сейчас мне хотелось бы предоставить слово писателю Юрию Александровичу Кувалдину.
(Аплодисменты!)

Писатель Юрий Кувалдин

Юрий КУВАЛДИН, писатель:
- Я счастлив видеть работы Лидера Третьего Русского Авангарда Александра Трифонова в столь замечательной галерее «На Чистых прудах», где выставлялись лучшие художники, скульпторы нашего времени. В частности, я сейчас говорил об этом со скульптором Геннадием Красношлыковым, который здесь выставлялся. И я очень благодарен Мите Тугаринову, Дмитрию Тугаринову, который дал на выставку свои работы в поддержку художника Александра Трифонова. Я вспоминаю, что лет десять назад, а точнее в 1997 году, они (все мы) устроили в Доме скульптора выставку под таким очень символическим названием «Антисоветская выставка, посвящённая 80-летию Великого Октября». И вот как раз тогда там были очень яркие работы Дмитрия Тугаринова, и Володи Буйначёва, Владимира Буйначёва, который тоже участвовал в той выставке, и в ней участвовал тогда ещё молодой 22-летний Александр Трифонов. Прошло много лет. И что меня и всех нас радует, это то, что Саша регулярно и планомерно, не обращая внимания на мнения авторитетов, гнёт свою линию в искусстве. В искусстве самое главное – быть самим собой. Но прежде чем быть самим собой, нужно найти самого себя. Когда глядишь на работы Саши, видишь, что он, конечно, впитал в себя опыт, скажем, Первого Русского Авангарда. У Саши, конечно, просматриваются какие-то элементы высокого супрематизма Казимира Малевича, хотя термин "супрематизм" переводится как "наивысший", я специально приставляю к нему ещё и наш эпитет "высокий", потому что это уже будет поэзия наивысшей высоты, но, тем не менее, преобразуя и поэтизируя свой неповторимый мир, Саша добился, мне кажется,  совершенно выдающихся успехов. Вот там, на втором этаже, висит его небольшая работа «Шопен», которая меня совершенно очаровала. Я увидел её здесь сегодня первый раз, а до этого не видел. Саша смог минимальными средствами выразить в ней и музыку, и образ, и историю этого великого композитора.
А вообще Саша... в своём искусстве нередко идёт от литературы, он в отличие от многих художников, литературен, и кое-кто, даже и из искусствоведов, ставит ему это в упрёк, как недостаток, а я считаю, что это не недостаток, а достоинство Саши, его заслуга...
Есть художники, которые говорят: у нас свой и только свой язык, мы говорим языком красок... и никакие мысли в наших картинах нам не нужны... А Саша как раз всегда несёт в своих картинах мысль. Каждая его работа наполнена мыслью. За каждой его работой скрывается глубокая философия, его начитанность, его эрудиция, его близость к литературе. Сейчас я передам слово замечательному искусствоведу, специалисту по современному русскому авангарду Григорию Израилевичу Климовицкому, который как специалист скажет несколько слов о картинах Саши Трифонова.  
(Аплодисменты!)

Искусствовед Григорий Климовицкий и художник Аннамухамед Зарипов

Григорий КЛИМОВИЦКИЙ, искусствовед:
- Благодарю вас.
«Ну как говорить о живописи?» - Так закончил своё эссе о Дега Поль Валери. Действительно, живопись непереводима на язык слов. И тем не менее, и тем не менее мы говорим о ней...
Прежде всего, название выставки Александра Трифонова «Окно». О чём оно говорит? Окно - это метафора мира, это всем очевидно. На мой взгляд, есть одна существенная, главная проблема в творчестве нашего серьёзного художника - это традиция и творческое осмысление этой традиции. Я думаю, что не надо глубоко проникать в суть виденного, визуального в живописи Александра Трифонова, чтобы увидеть, что здесь автором использованы традиции, о которых здесь уже говорилось, русского авангарда, и не только русского, а западноевропейского. Причём автор это делает очень творчески, очень осмысленно и подчиняет это своему неповторимому, индивидуальному творческому замыслу.
Я должен сказать, что освоение традиций супрематизма Казимира Малевича, конструктивизма Эля Лисицкого, и присовокупить к этому пластические открытия дада, в частности, такого художника, как Макса Эрнста - это задача очень сложная.
И добивается этого автор очень искусно, очень умело, сочетанием геометрических форм и воплощённого цветового решения. Причём я хочу сказать, должен сказать, что очень интересный пластический язык разрабатывает Александр Трифонов.
Обратите внимание, как он решает человеческую фигуру. Она условна, причём в этой условности художник добивается очень большой пластической и образной выразительности. Это всё вроде бы уже было. О созданном живописцами авангарда  типе театрального искусства - «театре художника» - сказано уже очень много. Представляется очевидным, что «безлюдный» театр в своих высших, наиболее ярких достижениях принадлежит все же к явлениям живописно-пластического, а не театрального искусства. В течение какого времени конструкция, создаваемая вращением, вибрацией и шумами, может удержать внимание? Мыслима ли чисто механическая  сцена как самостоятельный жанр и сможет ли она когда-либо в будущем обходиться без человеческого существа?
Но наш уважаемый Александр Трифонов, используя этот уже найденный в пластике приём, осуществляет это очень по-своему, очень по-своему подчиняя, я опять-таки повторюсь, своей пластической задаче, чтобы решить картину как автономный художественный организм, чтобы все элементы там были подчинены основному: выразительности и, как говорил Кандинский, внутренней идее и внутреннему замыслу художника.
При этом я хочу отметить в этом моём кратком анализе, что главное в искусстве Александра Трифонова – это загадочность, которая, как некий магнит, притягивает к себе внимание зрителей.
Мне интересно творчество Александра Трифонова, ибо оно сулит нам, зрителям, дальнейшие художественные открытия. И я благодарю Александра Трифонова и галерею «На Чистых прудах» с сегодняшним открытием и хочу ещё раз поздравить замечательного скульптора  Дмитрия Тугаринова, которого я знаю очень давно и которого ценю за его глубокое, полное оригинальной мысли и замечательной пластики искусство скульптора... Он мне грозит палкой... (Смех в зале!) Мить, иди сюда. Я взываю к аудитории в защиту себя от Мити с его палкой... Но, тем не менее, я хочу пропеть маленький гимн и в честь замечательного мастера Дмитрия Тугаринова!
Спасибо всем за внимание!
(Аплодисменты!)

Юрий КУВАЛДИН:
- Спасибо вам, Григорий Израилевич.
А сейчас я попрошу сказать несколько слов о творчестве Александра Трифонова его коллегу, заслуженного художника России Аннамухамеда Зарипова, чья выставка, кстати сказать, была в этой галерее перед Сашиной выставкой. Замечательная выставка!
Аннамухамед Зарипов, академик!..

Художник Аннамухамед Зарипов и художник Александр Трифонов

Аннамухамед ЗАРИПОВ, заслуженный художник России:
- Я уже давно знаю художника Сашу Трифонова, четыре года, да. И в моей коллекции есть его картины.  Это – замечательный художник. Понимаете?  Вот я сегодня пришёл сюда пораньше. Ходил по галерее, внимательно рассматривал, разглядывал его картины... Они очень драматичны. Здесь есть какие-то отзвуки разных художников и Казимира Малевича, и Макса Эрнста, и Пабло Пикассо… Но мы все - как дети, чисто художественно всегда учимся у кого-то из мастеров... и Саша учится у них. Но при всём при этом его картины - самостоятельны. И вот я хотел бы сказать самое главное. Они у него очень драматичны. В них есть конфликт какой-то непонятный. И этим они воздействуют на нас, на зрителей. Эта вот конфликтность - то синий цвет (кто-то сказал бы: ну как так художник использует открытый синий цвет?), а рядом с ним вдруг совершенно противоположный цвет, и они создают конфликтность, и в этом своеобразие Саши Трифонова, и это очень ценно. И поэтому я считаю, что он - художник замечательный, он имеет своё лицо. Он должен расти (и будет расти, и он растёт).
Здесь, на этой выставке многие его вещи прозвучали совершенно по-другому, чем на предыдущих выставках. Я видел его вещи на разных выставках, в разных выставочных залах. И мне кажется, что в галерее «На Чистых прудах» его картины не проигрывают, а выигрывают. Очень может быть, что само пространство галереи даёт им свои какие-то такие-то ещё свои плюсы.
У тебя замечательная выставка, Саша! Я поздравляю тебя с ней!
(Аплодисменты!)

Юрий КУВАЛДИН:
- Спасибо большое, дорогой Аннамухамед!
Теперь я хочу предоставить слово выдающемуся режиссёру... выдающемуся прежде всего почему? потому что он сделал фильм обо мне («Жизнь в тексте», который был показал по телеканалу «Культура» 18 ноября 2011 года, и ещё раньше, в 2006 году. – Н. К.)
Ваграм Кеворков!
(Аплодисменты!)

Режиссер и писатель Ваграм Кеворков

Ваграм КЕВОРКОВ, режиссёр, писатель:
- Спасибо.
...Я вспоминаю выставку Александра Трифонова «Краеугольный камень». Вспоминаю, как Кувалдин сиротливо сидел в углу и готовился к вечеру. А люди ходили по залам и смотрели картины Александра Трифонова, которые висели там. И там была его картина «Ангел Аполлинера». Есть торжествующий свет в этой картине... и высота... такая нравственная, художественная высота... И люди, которые ходили по галерее, моментально шли к этой картине и невольно, подсознательно настраивались на её высокий тон.
Она совершенно возвышала и возвышает человека. Это вообще отличительная черта живописи Александра Трифонова, качество живописи Александра Трифонова, и, на мой взгляд, это есть главный критерий искусства... это или есть (и тогда есть искусство) или этого нет (и тогда нет искусства).
Живопись Александра Трифонова возвышала (поднимала) человека до такой высоты... (До такой высоты, на которой находился «Ангел Аполлинера» Александра Трифонова. – Н. К.)
(Аплодисменты!)
Я посмотрел новые картины Александра Трифонова. Они стали тоньше по композиции (и глубже по содержанию).
И я поздравляю художника Александра Трифонова с тем, что он всё время идёт вперёд, что он всё время находится в движении, идёт по своей дороге и осиливает её.  
И вот уже сейчас, в расцвете своих сил... а, в сущности, он ещё очень молод... он совершил уже так много. И сейчас, глядя на всё, что он совершил,   думаешь: а что он ещё может совершить? и что ещё предстоит ему совершить в искусстве?
Я поздравляю Россию с тем, что у неё есть такой художник!
(Аплодисменты!)

Юрий КУВАЛДИН:
- Слово поэтессе Нине Красновой!
(Аплодисменты!)

Поэтесса Нина Краснова

Нина КРАСНОВА, поэтесса:
- Каждый раз, когда я бываю на выставках Александра Трифонова, меня не перестают удивлять и восхищать его картины... И сегодня меня удивила и восхитила его совершенно превосходная выставка в галерее «На Чистых прудах».  
Тут есть работы, которые я уже знаю, видела их на других выставках, в других галереях, в галерее А-3. Например, картины «Над вечным покоем», «Грачи прилетели», «Вечерний чай», «Виолончелист»... Я писала свои эссе о них, которые напечатаны в этом вот альманахе «Эолова арфа», который я держу в руках. А обложкой этого альманаха как раз послужила картина Саши Трифонова с окном, которую вы видите на титуле пригласительных билетов этой выставки и на новом обложке нового альбома Саши Трифонова...  
Меня восхищают красивые линии, формы, композиционные построения, сочетания одного цвета с другим на его картинах. Мы с художником Виталием Копачёвым, директором галереи А-3, сейчас, несколько минут назад, говорили о том, как хорошо Саша использует, например, чёрный цвет, и к этому цвету притягиваются другие цвета, и получается очень красивая гамма, которая позитивно воздействует на все органы чувств человека...
О цвете в картинах Саши Трифонова здесь уже говорилось. А мне хочется ещё сказать о музыке в его картинах. Она слышится у него там везде. Музыка небесных сфер. И у него есть целая серия картин на тему «Музыка» - «Пианист», «Скрипач», «Гармонист», «Виолонченлист», «Гитарист»... И к ним прибавляются новые и новые картины, и новые варианты этих картин, которые появились и на этой новой выставке: «Шопен», «Трио-Трифонов» и другие...
И есть у Саши на картинах такие ангелы... (Об одном из которых говорил Ваграм Кеворков, но Нина Краснова заговорила о них не в связи с речью Ваграма Кеворкова, поскольку заготовила свой «экспромт» ещё дома утром, а получилось, что она выступила в пандан Ваграму Кеворкову.) Эти ангелы летают у Саши по небу со скрипками в руках и играют на этих скрипках... Одного такого ангела он поместил на обложку моей книги «Имя», и есть у Саши такой «Огненный ангел» с красными крыльями и со скрипочкой. И у меня есть стихи об этом ангеле и об ангелах Александра Трифонова. Триптих
Я прочитаю его не весь, а отрывки оттуда.
(Аплодисменты!)
(Нина Краснова начинает читать стихотворение, но сбивается, потому что волнуется.)
Я никогда не читала этого триптиха на людях, на вечерах... Поэтому очень волнуюсь и поэтому запинаюсь. Чем запинаться, я лучше прочитаю его с листа...

Юрий КУВАЛДИН:
- Да, прочитай прямо по книге, по альманаху... как Женя Лесин, который любит читать стихи с листочков (и считает, что поэты и должны читать свои стихи только с листа, не упиваясь ими и самими собой, в отличие от графоманов, которые любят задалбливать людей своими стихами и читают их везде, где только могут, по сто раз одни и те же стихи, и поэтому очень хорошо помнят их наизусть).
(Я помню наизусть все свои стихи, с которыми я когда-то, в советское время, выступала от бюро пропаганды по всей Рязанской области и таким образом подрабатывала себе на хлеб, как многие поэты того времени, но сейчас я очень редко читаю свои стихи на людях, и поэтому новые стихи помню хуже, чем старые. – Н. К.)

Нина Краснова

«АНГЕЛ АПОЛЛИНЕРА» С КАРТИНЫ АЛЕКСАНДРА ТРИФОНОВА
И С ОБЛОЖКИ КНИГИ ЮРИЯ КУВАЛДИНА «ВЕТЕР»

Часть 1.
По пОлю лазурного неба плыл Ангел,
Над грязью земною плыл Ангел-пылАнгел,
Со скрипкой в руках, бессловесно, молчком,
Играя на струнах тончайшим смычком,
Играя мелодию сфер неземных
Для душ не для низменных энных – иных,
Играя для неких возвышенных душ,
Лицо подставляя под солнечный душ.

Это вот первая часть триптиха. Чистые ангелы Александра Трифонова,  омытые солнечными лучами, сияющие внешней и внутренней чистотой. Вот его ангелы.
(Аплодисменты!)

Часть 2.
По небу за Ангелом я полетела.
У Ангела было не тело – полтела
От верха до пояса, было полАнгела
Без признаков пола. Бывает пол Ангела?
Был Ангелом он чистокровным, без пола,
И явным противником был не бейсбола
И разных других разновидностей спорта,
Не спрайта противником также, а спирта,
И секса ещё, да по пьянке при этом,
С рожденья у ангелов он под запретом.
Был Ангел надёжным помощником Бога,
С картины художника Ангел и с блога.

(Эту часть Нина Краснова прочитала с сокращениями, всего четыре первые строки.)

И последняя третья часть!

Часть 3.
Летела за ангелом ангелов стая –
Святая такая, такая святая,
Летела за Ангелом ангелов стая,
Вся тая в тумане и в небо врастая.
И ангелов этих с бесплотностью тел
Художник увидел и запечатлел.

Спасибо Саше за его искусство! И за вдохновение, которое он дарит мне как поэту своим искусством! У Саши Трифонова в его живописи есть то, что ценил Бенуа в живописи «мирискусников»: «оригинальность», без которой нет художника, и свой собственный мир, неповторимый и ни на чей не похожий...
Александр Трифонов – это, я считаю, и это считаю не только я, - выдающийся художник нашего времени и лучший художник нового поколения в своём роде, не зря он – Лидер Третьего Русского Авангарда!
Спасибо Саше за всё! И отдельное спасибо – за прекрасное оформление им моих книг! Вот моя новая книга «Избранное» - в прекрасном оформлении Саши Трифонова! (Нина Краснова показывает всем эту книгу из своих рук.)
Я горжусь нашей творческой дружбой с Сашей Трифоновым и нашим с ним творческим сотрудничеством!
Спасибо тебе, Саша! Новых тебе побед в искусстве, новых высот!
(Аплодисменты!)

Юрий КУВАЛДИН:
- А теперь сам Саша скажет несколько слов!
(Аплодисменты!)

Художник Александр Трифонов

Александр ТРИФОНОВ, художник, Лидер Третьего русского Авангарда:
- Несколько слов скажу я.
(Обращается ко всем присутствующим.) Всех поздравляю с Новым Старым годом, с Новым праздником авангардного искусства! Люди задают мне такие вопросы: почему у моей новой выставки такое название - «Окно»? Почему – «Окно»?
Работы, представленные здесь, в своём большинстве сделаны мною за последние два года. И среди этих работ у меня сам собой стал возникать цикл, где центральную роль собой являло окно. И я специально стал использовать у себя этот приём. Потому что он облегчает мне мои творческие задачи, он облегчает мне построение композиции. Для того чтобы создать произведение, мне нужны какие-то жёсткие опорные направляющие, будь то сцена, стол или оконная рама. На эти опорные вещи, как на некий стержень, как на некий скелет картины, я нанизываю фигуры, цветовые плоскости, детали, для того чтобы вся картина становилась более прочной. И здесь, на этой выставке представлен ещё ряд других картин, других циклов,  но они все всё равно подпадают под общее название – «Окно». Потому что картина сама по себе - она есть окно художника, окно в мир художника.
Всё. Спасибо!
(Аплодисменты!)

Юрий КУВАЛДИН:
- А сейчас у микрофона выступит группа поддержки в лице заслуженного художника России, академика, член-корреспондента Дмитрия Тугаринова!
(Аплодисменты!)

РЕПЛИКА:
- Действительного академика!..
(Смех, аплодисменты!)

Скульптор Дмитрий Тугаринов и поэтесса Нина Краснова

Дмитрий ТУГАРИНОВ, скульптор, действительный член Российской Академии художеств:
- Действительный член Академии...  Как будто бывают не действительные члены...
(Смех, аплодисменты!)
Вообще-то я здесь, «На Чистых прудах», не выставлялся. Я здесь сейчас нахожусь в поддержку великого живописца Саши Трифонова, сына великого писателя Юрия Кувалдина!
(Смех, аплодисменты!)
Я принёс сюда свои скульптуры и бронзовую скульптуру, в которой у меня изображён вот таким, каким вы его видите, великий, гениальный Юрий Кувалдин – отец великого художника Александра Трифонова. И вокруг этого соответственно всё и вертится.
Вы пришли сюда. Большое спасибо вам! Я вас всех поздравляю с выставкой!
(Аплодисменты зрителей!)

РЕПЛИКИ зрителей:
- Хорошо выступил Тугаринов... Все хорошо выступили...  

Михаил ТРЕНИХИН, директор по организации выставок:
- Сейчас в зал принесут закуски. И перед вами выступит певец Анатолий Шамардин!
(Аплодисменты!)

Артист Анатолий Шамардин

Анатолий Шамардин, по отцу донской казак, а по матери понтийский грек, который недавно ездил на свою историческую родину, в Грецию, и вернулся оттуда, обласканный средиземноморским солнцем, спел участникам и гостям вернисажа Александра Трифонова в галерее «На Чистых прудах» песню на стихи Фатьянова «В городском саду играет духовой оркестр», старинное танго «Утомлённое солнце», песню на стихи Нины Красновой «Если хотите», и несколько песен народов мира на греческом, итальянском, немецком языках, аккомпанируя себе на гитаре, как гитарист с картины Александра Трифонова... Инструменты с картин Александра Трифонова, и ангелы со скрипками сюрреалистично подыгрывали ему в унисон и в терцию. Академик Зарипов со своей спутницей пустился в пляс и подал пример другим посетителям выставки, некоторые из которых тоже пустились в пляс... Другие просто наслаждались пением певца в окружении прекрасной живописи Александра Трифонова... и лёгкими напитками и закусками на столах, красным и белым вином, апельсиновым соком, кубиками сыра на шпагах, сэндвичами, орешками, изюмом, сушками, печеньицами... И общались между собой, поднимаясь в высокие сферы высоких тем Искусства... Где же и пообщаться творческим людям, как не на вернисажах... Кино-и фотокамеры запечатлели всех, кто был там. А там были, кроме тех, кто выступал у микрофона, и директор галереи А-3 художник Виталий КОПАЧЁВ, и президент Академии Русского стиха, поэт и искусствовед Слава ЛЁН, и королева стекла скульптор Ольга ПОБЕДОВА, и культуролог Пётр КОБЛИКОВ, и искусствовед Анаит Оганесян, и скульптор Геннадий КРАСНОШЛЫКОВ, и художница Нина ШАПКИНА, и редактор телевидения Наталия МОЛЧАНОВА, и библиограф Маргарита ПРОШИНА, и телеведущая канала СТС Ольга ШАТРОВА, и признанный мастер новейшей геометрической абстракции художник Сан САН (Александр Карасев), и поэтесса Людмила ОСОКИНА, и жена Лидера Третьего Русского Авангарда Татьяна ТРИФОНОВА, и его мать – директор издательства МХТ им. А.П.Чехова - Анна ИЛЬНИЦКАЯ, и многие другие.
Праздник Искусства получился талантливым и весёлым, под стать своему прекрасному поводу, по которому все собрались 14 января в первый день Старого Нового года (в России всё по-своему!) в Галерее «На Чистых прудах»!

Репортаж подготовила
поэтесса Нина КРАСНОВА

Приглашаем на выставку Окно. Нонконформизм – XXI век. Художник Александр Трифонов

Дорогие друзья!
«Галерея на Чистых прудах» и историко-культурное общество «Московские древности» рады пригласить Вас на нашу очередную выставку:

 ОКНО

НОНКОНФОРМИЗМ — XXI ВЕК

Персональная выставка Александра Трифонова

Художник Александр Трифонов "Вид на ночную Москву с Крылатских холмов", холст, масло, 45 х 96 см, 1995

ИОСИФ БРОДСКИЙ И НИКОЛАЙ РУБЦОВ

История СССР содержала в себе страницы, особый смысл которых проявился спустя десятилетия. Первые два слова в предыдущей фразе написаны  для большей значительности, потому что эта история сама себя называла экспериментом.
      Одна из страниц относится к 50-60-м годам, когда наступала хрущевская «оттепель» и она же продолжалась еще несколько  брежневских лет.
      С одной стороны, литературные болельщики на стадионах внимали Евтушенко, Рождественскому, Вознесенскому...
      А в то же время на Северо-Западе России уже начинали свой путь два великих поэта, которых одинаково не знал никто: Николай Рубцов и Иосиф Бродский.
      Дальнейшее повествование построим в виде двух параллельно-последовательных рассказов.
В 1964 году Николая Рубцова отчислили из Литературного института и он уехал в деревню Никола. В том же году Иосифа Бродского судили за тунеядство и отправили в ссылку  в Архангельскую область в деревню Норенская, близ станции Коноша, на границе Вологодской и Архангельской области. По прямой между поэтами было километров двести. Для двух имен такого всемирного масштаба -  это одна географическая точка. Трудно удержаться от соблазна привести здесь отрывки. Из Рубцова - «Люблю я деревню Николу, где кончил начальную школу», и Бродского - «Отскакивает мгла от окон школы, звонят из-за угла колокола Николы». Оба они были вынуждены пребывать в деревне.
      Их поливал один «архангельский дождик». Снег выпадал и таял в один день. Они собирали грибы и ягоды, встречались с друзьями, каждый со своими, если только к ним кто-то приезжал.
      31 мая 1964 года Бродский, хоть и по другому поводу, но написал очень показательные строки:

Два путника, зажав по фонарю,
одновременно движутся во тьме,
разлуку умножая на зарю.
хотя бы и не встретившись в уме.

      Советская жизнь поставила уникальный эксперимент - два  поэта, как два близнеца от искусства, шли своей дорогой, параллельной дорогой, иногда чуть ли не сталкиваясь на Невском проспекте в Ленинграде или где-то на железной дороге на Вологодчине (все это было возможно). И будучи незнакомыми друг с другом, доказали один и тот же тезис, который сейчас знают все: для своего признания нужно перейти в другой мир -  у Рубцова - смерть, у Бродского — отьезд с Родины.
      В 1990 году была выпущена книга Рубцова «Видения на холме» , а в следующем, в 1991 году, Бродского  - «Холмы». Специальной связи между этими двумя событиями, точнее - названиями сборников — нет, но совпадение совершенно не случайно. Вот из этих двух книг мы и будем цитировать.  Бродский  объясняет, что такое холмы:

Холмы - это наша юность,
гоним ее, не узнав.
Холмы - это сотни улиц.
Холмы - это сонм канав.
Холмы - это боль и гордость.
Холмы - это край земли.
Чем выше на них восходишь,
тем больше их видишь вдали.
Холмы - это наше страданье.
Холмы - это наша любовь.
Холмы - это крик, рыданье,
уходят, приходят вновь.
Свет и безмерность боли,
наша тоска и страх,
наши мечты и горе,
все это в их кустах...

      В другом стихе он говорит, что равнина - это смерть, холмы - это жизнь .
А вот  отрывки из двух стихотворений: «Я буду скакать по холмам...» и «Ты поскачешь во мраке...»  Первое было написано в  1963  Рубцовым,  а второе - в 1962 году Бродским.

Рубцов:
 

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времен...

 

Бродский:
 

Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам,
вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме к треугольным домам,
вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну,
освещенный луной и ее замечая одну.

 

Рубцов:
 

Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей!..
Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
И тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
Никто не окликнет мелькнувшую легкую тень.

 

Бродский:
 

Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой, говорю,
одиноким лицом обернувшись к лесному царю, -
обращаюсь к природе от лица треугольных домов:
кто там скачет один, освещенный царицей холмов?
Но еловая готика русских равнин поглощает ответ,
из распахнутых окон бьет прекрасный рояль, разливается свет;
кто-то скачет в холмах, освещенный луной, возле самых небес,
по застывшей траве, мимо черных кустов. Приближается лес.

      Какая муза дала им  домашнее задание, написать сочинение на заданную тему, устроив такую невероятную перекличку? В.Белков в книге «Жизнь Рубцова» пишет: «Рубцов не мог не знать стихотворения И.Бродского, написанного в 1962 году... Даже по этой короткой цитате видно, насколько близки два стихотворения. Но Рубцов, гений отклика, всегда отвечал сильно и по-своему. И на вопрос Бродского... Рубцов ответил твердо и определенно!»

Рубцов:
 

...Воспрянув духом, выбегу на холм
И все увижу в самом лучшем свете.
Деревья. избы, лошадь на мосту,
Цветущий луг - везде о них тоскую. (1965)

 

Бродский:
 

...я на бугор взбежал  и увидал:
шоссе пустынным было и неровным.
Но небо, подгибая провода.
не то сливалось с ним, не то касалось.
Я молча оглянулся, и тогда
совсем другой мне роща показалась.

      «Мил Николаю Рубцову образ необозримого российского простора с бескрайностью лесов, болот и полей. Романтической таинственностью полон этот образ, в котором грезится что-то сказочное, призрачное. Впечатление создается не столько пластически, сколько намеком, музыкой, настроением.» Так писал критик Василий Оботуров. Но разве не то же самое можно говорить о Бродском?

Бродский:
 

Здесь на холмах, среди пустых небес,
среди дорог, ведущих только в лес,
жизнь отступает от самой себя
и смотрит с изумлением на формы,
шумящие вокруг. И корни
вцепляются в сапог, сопя,
и гаснут все огни в селе. (1964)

      «...стремящиеся в его текст слова участвуют в событии, важность которого безошибочно угадывается читателем вне зависимости от характера этого события и отношения к нему автора. Кажется. именно поэтому у Бродского интересно решительно все - вплоть до шуточных почеркушек.»  Так писал составитель «Холмов» Г.Комаров.  Но разве не то же самое можно говорить о Рубцове? Вот первое, рубцовское, что наугад попало мне для иллюстрации.

Я вспомнил угрюмые волны,
Летящие мимо и прочь!
Я вспомнил угрюмые молы,
Я вспомнил угрюмую ночь.
Я вспомнил угрюмую птицу,
Взлетевшую жертву стеречь.
Я вспомнил угрюмые лица,
Я вспомнил угрюмую речь.
Я вспомнил угрюмые думы,
Забытые мною уже...
И стало угрюмо. угрюмо
И как-то спокойно душе.

      Можно только удивляться, как будучи в ссылке, получив приговор ни за что, сохранить в себе любовь к отчизне и удержаться от злобы. Вот что писал Бродский 25 марта 1964 года в Архангельской пересыльной тюрьме:

Сияние русского ямба
упорней и жарче огня,
как самая лучшая лампа,
в ночи освещает меня.
Перо поднимаю насилу,
и сердце пугливо стучит.
Но тень за спиной за Россию,
как птица на рощу кричит,
да гордое эхо рассеян
засело по грудь в белизну.

      Такие строки может написать только тот, кто знает, что для птицы значит  спасительная роща. Бродский не озлоблен: «Северный край, укрой. И поглубже. В лесу. Как смолу под корой, спрячь под веком слезу». Удивительно, но и следующее высказывание о Рубцове можно так же отнести и к Бродскому. Виктор Астафьев рассказывал, как Рубцов попал в обидную для него скандальную ситуацию  и откликнулся на нее стихами. «У посредственного поэта они были бы обязательно злые... у него стихи стали еще печальнее, пронзительнее, он в душе простил... Вот это первый признак большого поэта и писателя. Он не опустился до зла, до мести». Бродский из ссылки пишет, что он «на Севере родном, когда в окне бушует ветер на исходе лета».
      Дальнейшее повествование приведет к тому, что вы перестанете отличать Бродского от Рубцова. И на этом мне придется закончить.
      На одной из недавних выставок в областной картине галерее я увидел линогравюру одного художника. Подпись гласила: «Рубцов». Но всякий мог заметить, что портрет более всего похож на Бродского, особенно, говоря его же словами, «лысоватым затылком». Технология гравюры такова, что художник получает на бумаге зеркальные отпечатки. Так и в зеркале мы видим не себя. Плоскость симметрии меняет облик самым удивительным образом, и в этом мире нам только и остается удивляться русской поэзии и вовлеченной в нее вологодской литературе.

Сергей Фаустов

Художник Александр Трифонов "Право на репродукцию", холст, масло, 52 х 75 см, 1997

 

"И только тогда я заинтересовалась, почему собаку зовут Анубис, и узнала, что Анубис - это, оказывается, один из богов египетской мифологии, бог, сопровождающий умерших в подземный мир и определяющий грехи умерших и взвешивающий эти грехи на чашах весов... Скажу честно, у меня мурашки побежали по телу, когда я узнала, кто сидит на обложке моей книги. И я подумала: какая связь между ним и моей книгой? Я как бы забыла, что в ней напечатаны стихи, посвященные моим умершим литературным учителям.
В египетской мифологии - 2000 богов. Есть боги и богини с львиными головами или в виде львов, есть - с бычьими головами или в виде быков, есть - с коровьими головами или в виде коров, есть - с кошачьими головами или в виде кошек, есть - с рыбьими головами или в виде рыб, есть - с гиппопотамовыми головами или в виде гиппопотамов, есть с птичьими головами или в виде птиц... И вот - есть бог с собачьей головой или в виде собаки, а по другим источникам - в виде шакала. Это бог Анубис...
На Пасху, 27 апреля 2003 года, моя мама держала мою книгу с Анубисом на обложке в своих руках, и сказала: "Толстая какая книга..." А через месяц мама ушла в подземный мир... И кто был сопровождающим ее туда? Неужели этот самый Анубис?
После этого я стала бояться его. И он перестал казаться мне забавным.
С академической точки зрения живопись Трифонова - неправильная. Но ее нельзя рассматривать с академической точки зрения. С этой точки зрения неправильна и живопись Пикассо... и Матисса... и всех авангардистов. И иконописная живопись - тоже.
У каждого настоящего художника свои творческие законы, своя творческая система. И его произведения надо рассматривать с точки зрения его собственных законов, с точки зрения той системы, в которой он работает.
Таких картин, как у Александра Трифонова, конечно, нет ни у кого из художников.
В той же Третьяковке в одном из залов висят пейзажи разных художников, выполненные по всем правилам реализма: березки, елки, церковки, речка с зелеными берегами, синее небо с серебристыми облаками... Но все эти картины так похожи друг на друга, как будто их рисовал один и тот же человек. Когда смотришь на них, они даже не вызывают желания записать и запомнить фамилии авторов. Потому что все авторы - на одно лицо, их всех как одна мать родила.
Я бывала на многих выставках Александра Трифонова. И могу сказать, что от выставки к выставке этот художник растет и развивается. У него меняются гаммы цветов, на некоторых картинах появился сиреневый цвет. У него меняются сюжеты картин и сами их герои. Бутылки из статичных, холодных, не эмоциональных или нейтральных превращаются во все более динамичные и лиричные, извивающиеся в объятиях друг друга, плавящиеся от высокого градуса страсти и любви и соединяющиеся друг с другом в экстазе. На некоторых картинах кроме мифологического египетского бога Анубиса в виде собаки появился мифологический египетский бог Тот, или Ибис, в виде экстравагантной птицы с большим, загнутым вниз клювом и с желтой витиеватой короной на голове, появились и другие несуществующие в природе птицы, очень яркие и нарядные, как кокетливые дамы, в шляпах, блузках и юбках... Появилась и нетрадиционная красная ворона в треуголке, как Наполеон, на фоне Театра Армии, родственница черной вороны и белой вороны...
У Есенина в стихах есть "розовый конь", на котором поэт "проскакал весенней гулкой ранью". У Мандельштама есть "черное солнце". Почему же у художника Трифонова не может быть "красная ворона" и "красный" и "зеленый" пес или шакал Анубис?
В картинах Трифонова стало больше юмора, шутки, маскарадности, игры. Но в некоторых стало больше и драматизма".

 

Нина Краснова "Он похож на самого себя" эссе

Пикассо был независим от модели. Шагал писал Витебск, в котором не был уже много лет. Трифонов пишет то, что видит только он.

Булат Окуджава

 

На снимке: поэт Булат Окуджава и художник Александр Трифонов. Переделкино. Дача Булата Шалвовича Окуджавы. 1994.

Виктор Широков

ИГРУШКА

рассказ

 

У меня рот растягивается до ушей, когда вспоминаю свои трагические ошибки. Это ж надо уродиться таким дурнем. Другое дело, что ценою своих неудач и проблем оплачивал строки, становившиеся все дороже и дороже.

Привалило дураку счастье, аж не знал он, дурень, что с ним делать. И давай крошить его на части. Бестолково. Глупо. Неумело. Думал он, что счастье безгранично, что еще не раз оно привалит. Не Господь, а сам себя отлично наказал, сейчас сидит в развале. Нажитое все пошло прахом. День-деньской сидит в развалюхе. Сам себе стирает рубахи. Сам себе дает оплеухи. Непонятное что-то бормочет, и не ждет ни от кого участья. Только не озлобились очи. Может, все же не ушло счастье...

Лотерейное счастье стихослагателя действительно не ушло, только кому сейчас интересны узоры шагреневой кожи, а уж изнанка, оборотная сторона любого жизненного события не только болезненна, но и отталкивающе безобразна.

19 февраля 1966 года возникло у меня стихотворение "Игрушка". Событийной причины не помню. Подходил к окончанию медвуз. Собирался продолжать обучение в спецординатуре. Мечтал о Литинституте. Засматривался на девушек. Гормональная буря была в разгаре. Много читал. Много писал. Может быть, не совсем умело, но вполне метафизически. Рискуя вызвать неудовольствие любителя беллетристики, но вынужден полностью процитировать давний стихотворный текст, ибо без этого не будет понятна неумолимая цепь последующих событий.

Деревянная игрушка, деревянная судьба... ты стоишь передо мною непреклонно, как судья.

Без улыбки, без усмешки, словно в маске напрокат, независимо маячит человека суррогат. Изначальная загадка: что находится внутри? Может, шесть твоих подобий, может, меньше - только три. Я стою перед тобою, мне как будто восемь лет. Обязательно раскрою твой игрушечный секрет. Я ручонкой замахнулся, стало вдруг страшней вдвойне: что в тебе - сейчас узнаю... Кто узнает: что во мне? Посмотрите, я шагаю, напевая про себя... Непонятная игрушка, неизвестная судьба.

Стишок как стишок. Ан шила в мешке не утаишь. Тиснули его в журнале "Крокодил" аж через пятнадцать лет после написания. Впрочем, для меня это был обычный срок в те безмятежно-сыто-застойные годы. В это время стихи (мои) вообще не нужны.

Служил я о ту пору в шибко знаменитой газете и, по мнению многих завистников и недоброжелателей явно не по праву "держал Бога за бороду". Мой непосредственный начальник, весьма даровитый прозаик относился ко мне вполне благожелательно, но с некоторым отстраненным любопытством, мол, что это за странный жук карабкается по жизненным ухабам, подталкивая перед собой жалкий скарб в виде навозного шарика... Помните кадр из фильма Ежи Кавалеровича "Фараон"?

Начальник мой был человек, переполненный южно-кавказской энергией, много и ярко сочинявший в разных жанрах, порой записывавший мои какие-то мелкие ремарки и рассказики, щедро даривший мне свои книжки, только насмерть перепуганный временем последнего коммунистического фараона. Один на один он был точен и искренен, но наличие любого третьего собеседника ввергало его в панику и натужную молчаливость.

Стишочек мой почему-то привел его в состояние повышенной веселости. Несколько месяцев он будил по телефону и встречал меня в редакции либо цитатой из оного, либо возгласом, мол, это автор бессмертной "Игрушки".

При всей своей податливости к похвалам и даже искательной зависимости от нечастых комплиментов я все же подустал от повышенного внимания к своему давнему творению. Поэты вообще любят не давние, а самые свежие стихи, считая, что обязательно прогрессируют. И вот однажды, сидя кресло к креслу за длинные столами, вытянутыми вдоль глухой стены длинного служебного кабинета, я в ответ на очередной хвалебный возглас начальника предложил, мол, давайте я вам посвящу сей шедевр. И получил не только согласие, но не менее восторженное одобрение.

Что ж, снял трубку телефона, дозвонился до редактора издательства (с которым, кстати, несколько конфликтовал по части многочисленных снятий, переделок, добро бы, обусловленных претензиями Главлита, а вызванных просто редакторской трусостью, вышколенным умением выискивать эзопов язык даже там, где автор его не употреблял) и попросил поставить посвящение. Когда редактор цинично хмыкнул, мол, начальству угождаете, не менее цинично подтвердил сие низкопоклонство.

Книжка вышла. Радости она принесла меньше, нежели предполагалось и мечталось за семь лет ожидания во время маринования рукописи в издательстве; впрочем, семь лет был обычный сакральный цикл в любом издательстве. Ведь не гений действительно же, не классик. И только-только вручил я хлипкую брошюрку с трогательной надписью начальнику, как в кабинет ужом втерся Саня Кудряшов, редкозубый, хотя и зубастый критик-коллега. Ехидно и будто бы радостно сопереживая, схватил книжку, раскрыл (по закону подлости) на искомой странице и вожделенно подло заметил: " А ведь он вас, глубокоуважаемый имярек, ошельмовал и оскорбил!"

Воспоследовала немая сцена из гоголевского "Ревизора". Сначала стоп-кадр. Потом замедленные движения всех участников, переходящие в лихорадочные телодвижения.

Начальник заранее побагровел. Глаза его налились кровью, бычьи неистовством. Я то ли покраснел, то ли побледнел от мгновенного ужаса. Санек Кудряшов, вернув книжку начальнику, удовлетворенно тер ладони и скалил зубы.

Вельможа раскрыл книжицу, перечел стихи, соотнес, видимо, с посвящением и набрал воздуха в грудь, чтобы выдохнуть адекватное проклятие. Я же вяло и бесполезно попытался попенять Саньку, мол, нечего напраслину возводить, все путем, никакой крамолы. Может, даже вытолкал его из кабинета, или Кудряшов выскользнул, осознав, что аспидно добился удовлетворения присущей ему страсти принижения и искажения.

Мы остались наедине. Я, трепещущий и не находящий должных слов, и оскорбленный начальник, жаждущий реванша. Я попытался напомнить, что посвящение было не только инициировано вельможей, но им и одобрено предварительно. Начальник парировал, что я должен был предполагать и предугадать сомнительную честь при сопоставлении читателем фамилии имярек и неожиданного нового смыслового эффекта.

Здесь рекомендуется перечитать стишок и вставить для посвящения любую фамилию, скажем, читателя или его недруга.

Я защищался, что и начальник мог заранее предположить нечто подобное, ибо старше и опытнее меня в литературных кульбитах. Признаюсь, может быть, мое дурное подсознание и испытывало некое жертвенное сладострастие от перемены ролей: начальник - подчиненный, тостируемый - тостующий. Мол, нечего на зеркало пенять...

Начальник то ли прошипел, то ли прохрипел: "Посмотрим, кто из нас игрушка!"

В пылу немногословной перепалки я не придал его словам особого значения. А зря.

Через некоторое время мой давнишний гонитель, которого я обычно обозначаю криптонимом Сержантов, развил вулканическую деятельность по моей дискредитации. Сегодня умудренный жизненными ушибами я, быть может, точнее защищался от его вымышленных обвинений и наскоков, тогда же я пытался спасти свое доброе имя и творческую полноценность, увы, эфемерными потугами.

Расстроенный, уехал с семьей на Кавказ, где как раз отдыхал на своей вилле начальник. Наши отношения вроде бы наладились. Он с незаметным мне тогда сладострастием все время старался быть в гуще моих злоключений, деланно сочувствовал и вроде бы помогал. Моей жене он темпераментно поклялся своей жизнью и счастьем своих близких, что волос с моей головы не упадет. Сегодня, поглядев на мою плешь, можно придумать немало примитивных шуток. Увы, нешуточная расплата. И моя, и его.

Я, вернувшись в столицу, сделал самое разумное: уволился из редакции, не дожидаясь инфаркта, и занялся переводами (надо было сдавать две объемные книги, слава Богу, перекрыть все каналы тогда даже весьма могущественные враги не могли), время от времени зализывая раны. Попросту выпивал, но в запои не впадал. Мечтал писать прозу, но внутренних сил не было. Не было драйва.

Шли годы. Бывший начальник не выпускал меня из поля зрения, порой помогал мне. Микроскопически, но помогал.

Задним умом я как-то понял, что и для него столкновение не прошло бесследно. Особенно заверения и клятвы. Трагически погиб его зять. Болел любимый младший сын.

Наконец, заболел он. Незадолго до кончины я в очередной раз навестил его. Совершенно искренне сочувствовал и желал избавления от асцита. Трагический ужас погибающего существа в его глазах не поддается описанию.

Единственное утешение, что он не успел увидеть своей разрушенной родины, останков разрушенной виллы, снесенных могил родственников на дальнем южном кладбище. Пусть ему самому земля будет пухом.

Мой же неумолимый гонитель и закоренелый враг кажется сегодня мне самому игрушкой в руках необъяснимых сил. Может быть Вседержитель и предавший его приспешник играют нами как игрушечными фигурками в неописуемые многоклеточные шахматы по каким-то непостижимым правилам. Дойду ли я в ферзи? Или дай Бог просто продержаться подольше на невидимой шахматной доске это немаловажная заслуга и удача?

 

"НАША УЛИЦА" № 98 (1) январь 2008

Галерея "На Каширке"
выставка Александра Трифонова "Наша улица"
3-21 октября 2001

 

"На Каширке" я выставлялся дважды в 1999 ("Конец идеологий") и в 2001 году ("Наша улица").
И эти выставки были для меня одними из первых.
Именно в галерее "На Каширке", как позже и в галерее А3 я накапливал свой выставочный опыт.
Директор галереи Кузьмина Людмила Михайловна любезно согласилась в 1998 году провести выставку молодого художника, живущего в этом же районе.
А уже в 2001 году я еще раз вернулся в со своими картинами в залы этой замечательной галереи с выставкой "Наша улица".

 

Александр Трифонов в день открытия выставки "Наша улица". 3 октября 2001

 

 

Художник Александр Трифонов выступает на открытии выставки "Наша улица"
в галерее "На Каширке". 2001

 

Алексей Воронин выступает на открытии выставки "Наша улица"
в галерее "На Каширке". 3 октября 2001

 

Галерея "На Каширке". 2001

 

"Иконостас" из бутылок Александра Трифонова на выставке"Наша улица"
в галерее "На Каширке". 2001

 

Анатолий Шамардин выступает на концерте в галерее "На Каширке". 2001

 

Анатолий Шамардин выступает на концерте в галерее "На Каширке". 2001

Эмиль Александрович Сокольский родился 30 июля 1964 года в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор многочисленных публикаций об исторических местах России. Печатался в журналах "Московский журнал", "Аврора", "Слово", "Музыкальная жизнь", "Театральная жизнь", "Встреча", "Берегиня дома твоего", "Подъем", "Дон", "Научная мысль Кавказа", альманахах "Отечество" (Москва) и "Ковчег" (Ростов-на-Дону). В ежемесячном журнале современной русской литературы "НАША УЛИЦА" талант Эмиля Сокольского, как мастера художественного слова, реализуется с наибольшей полнотой.

На снимке: художник Виталий Копачёв на фоне своего холста

Эмиль Сокольский

НОВАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ ВИТАЛИЯ КОПАЧЁВА

эссе

Виталий Копачёв не создаёт изображений. Он творит беспредметный мир, войти в который может лишь человек, способный к острому эмоционально-ассоциативному и глубинно-психологическому восприятию. Копачёв не воспроизводит видимое, он – действует, идёт на ощупь, выражая своё миросозерцание, свою противоречивость языком символов, уподоблений, оптических сближений, неконфликтующих оттенков, гармонического колорита.
Для работ Копачёва не характерны нейтральные цветовые пятна, цветовая строгость; фиксирование цветового явления у него проявляется лишь в ранних работах, в которых уже отчётливо заметно преодоление предметности, завещанное великими Кандинским и Малевичем. Некоторые картины девяностых напоминают монтаж, где молчаливо взаимодействуют не связанные, казалось бы, друг с другом объекты – притом показанные частично, словно для того, чтобы подчеркнуть: не привязанность к деталям занимает автора, но – через отчётливость красок он выражает радость «детского» взгляда на мир, ощущение чистого видения мира, – без дымки ностальгии, без томящей сентиментальности, без горечи от настоящего, озаряя всё то, что «попало» на холст как бы непреднамеренно, случайно, светом тепла и добра.
В последующих своих работах Виталий Копачёв окончательно уходит от иллюстрирования видимых форм и, подобно Паулю Клее, творит видимое. Язык у художника настолько живой и пластичный, что согласование импровизационности письма и его аналитичности совершается словно само собой. Копачёв пишет будто бы экспромтом, не зная, куда его заведёт художественное воображение, основанное на инстинкте и интуиции, и не подозревая, какие глубины человеческих состояний, тайн психологии и жизни перед ним откроются. У художника нет картин «запланированных», заранее продуманных, умозрительно исполненных; каждая рождена в движении и подчинена не конкретному событию, не впечатлённости деталями, но – общему восприятию жизни, всегда фантастически таинственной, причудливой, в каждое мгновение заново открываемой. Что особенно удивительно и ценно в картинах Копачёва – при всей их законченности, окончательности, досказанности в них всегда сквозит какая-то недоговоренность, незавершённость, ожидаемость новых, непредсказуемых поворотов. Мир художника творится и творится; зыбкость, текучесть, изменчивость происходящего, постоянное обновление окружающего пространства и самого человека есть закон, норма жизни. И то ли картины усиливают импульсивность их автора, то ли неспокойная натура автора вызывает на свет эти «нездешние» полотна, которые, вполне возможно, суть не что иное как образы потаённых душевных состояний.
Эти состояния со всей очевидностью проявлены в сериях "Полеты" (2008), "Связи" (2009), "Несущественные фрагменты" (2007) и других. Особой пронзительностью новизны веют большие холсты "Тотальная охота" (2008), "Черный Ангел Белые Крылья" (у автора всё в прописных, 2006). Удивительны по своей орнаментальной динамике холсты "Без названия" 2005 года. Тут я должен заметить, что Виталий Копачёв скуп на названия, которые стали появляться лишь в последние годы. Прежде он свои работы вовсе не называл, ставил лишь своё авторство, материалы, размеры и год исполнения. Теперь, с опытом, почерпнутым у великих русскимх авангардистов, Виталий Копачёв идет навстречу Слову, и работы его обретают свой голос в оригинальных названиях.
Здесь важно заметить: высокая степень чувственной реальности идёт рука об руку с рассудком, с конструктивной закономерностью картин, с чувством меры художника.
Любая картина Виталия Копачёва сразу убеждает в том, что средствами изобразительной поэтики, которыми он решает свои художественные задачи, художник создаёт среду духовно просветлённую. У Копачёва нет агрессивных красок, резких линий, остроугольных фигур. Даже рисуя малопонятный, необъяснимый, непреодолимый светящийся хаос перемешанных друг с другом обломков, художник вместе с крушением – или концом света? – одновременно открывает и возможность возрождения, возможность изменения и преобразования. Его творчество оптимистично, а оптимизм, как известно, лежит в природе настоящего искусства.
Выразительные, негромкие тона, их дружеские, даже любовные взаимоотношения, их переходы один в другой, взаимопроникновения, изящная округлённость линий, рассеяние света голубого, жёлтого, оранжевого оттенков, осторожные подтёки, лёгкие нервные взвихрения – вот характер копачёвских «Рисунков без названия».
Гобеленовая плотность, внятность форм, физическая ощутимость цвета, внутренняя энергия и крепкая орнаментальная собранность – это особенности «Тотальной охоты».
Нитяные, почти паутинные линии в их безупречной согласованности, взаимная их нечуждость, уместность, необходимость соотношения фигур любого цвета, воздушность красок и контуров, ощущение скорости «под ветром» – это «Несущественные фрагменты».  
Снова неизбывное движение, снова неизменная согласованность мини-фигур, и – впечатление чего-то основательно «строящегося», «возводимого»; танцующая изломанность тканевых узоров, капризная деформация красочно-декорированных форм, – это картины, которые у художника остались неназванными…
Виталий Копачёв всегда нам даёт некое синтетическое многослойное решение, в котором линии и краски говорят гораздо больше и лучше, нежели предметы. Когда-то об этом замечательно сказал выдающийся мастер немецкого авангарда Гюнтер Юккер: «Я думаю, что мы можем достичь свободы без воспроизводимого знакомого нам мира, не застраивая мир предметами. Двигаясь в величайшем пространстве, создаваемом духовной экспансией, мы используем землю как поле вблизи этого пространства. Покидая привычные измерения, мы ищем в открытости новую область жизни… Мы уходим в ширь и величие новой действительности».
Ширь и величие – эти слова как нельзя лучше подходят к живописи Виталия Копачёва. Да и сам Виталий Копачёв, можно сказать, возглавляет целое направление в современном изобразительном искусстве, направление, которое можно назвать как А-3. Чем загадочнее, тем лучше. Но истинные ценители авангардного искусства знают, что речь идет о группе художников, в которую входят Аннамухамед Зарипов, Игорь Снегур, Илья Кабаков, Андрей Волков, Оскар Рабин, Владимир Опара, Клара Голицына, Александр Трифонов, Николай Вечтомов, Андрей Гросицкий, Азиз Азизов, Татьяна Назаренко, Евгений Гороховский, Владимир Немухин, Наталья Ситникова, Эдуард Штейнберг и многие другие художники, которые выставляются в лучшем выставочном зале России - "Галерее А-3" (А-три). Художник Виталий Копачёв не опьянён искусством, он не кружит по поверхности. Он движется внутрь и ввысь. Его пространства захватывают и завораживают, его краски играют, торжествуют, парят над миром знакомого, привычного, познанного.

 

 

"Наша улица” №146 (1) январь 2012

В морозный вечер 18 декабря 2009 года с большим успехом прошел концерт певца Анатолия Шамардина в Доме ученых на Пречистенке.

Выступает Анатолий Шамардин

Ансамбль Анатолия Шамардина "Милос" Алим Айсин, Дмитрий Ратушный, Анатолий Кузнецов, Василий Новиков

Поклонники творчества Анатолия Шамардина в зрительном зале

Анатолий Шамардин со своим ансамблем "Милос" в антракте

Анатолий Шамардин с почитателями своего таланта Юрием Кувалдиным и Виктором Широковым


Юрий Кувалдин, Нина Краснова, Виктор Широков


Виктор Широков и Юрий Кувалдин


Поэтесса Нина Краснова и певица Светлана Резанова


Анатолий Шамардин и Светлана Резанова

Виктор Широков и Юрий Кувалдин под впечатлением от пения Анатолия Шамардина раздвоились

ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС АНАТОЛИЯ ШАМАРДИНА В ДОМЕ УЧЁНЫХ

«Я пропустил свой звёздный час -
Придёт другой…»
Евгений Бачурин

Весной 2009 года, когда «в горах начинают цвести цветы», как в одной немецкой песне, и когда в Москве «цвели сады», которые цветут «один раз в год», как в одной русской советской песне, певец и композитор Анатолий Шамардин с большим успехом выступал на вечере памяти Валерия Ободзинского в Доме ученых, и тут «что-то случилось» в его жизни, как в песне Валерия Ободзинского… а именно: директор Дома ученых, покоренный сладкозвучным теноровым голосом Анатолия Шамардина, предложил артисту устроить в этой престижнейшей культурной точке Москвы, осенью или зимой, в новом сезоне, сольный концерт.
И вот 18 декабря 2009 года этот концерт состоялся, в Большом зале Дома ученых на семьсот мест. Кое-кто из администраторов сомневался, что Анатолий Шамардин соберет зал, или даже треть зала или даже один первый ряд. «У нас даже многие очень раскрученные звезды эстрады, которых все в нашей стране знают, не собирают зала… на концерт одного очень популярного певца было раскуплено всего три билета и пришло всего три зрителя, а на концерт одной очень популярной кинодивы было раскуплено всего шестнадцать билетов и пришло всего шестнадцать зрителей… А вас никто не знает, на вас вообще никто не придет! Мы же говорим вам, что у нас даже на раскрученных, которых все знают и которые с утра до ночи выступают по радио и по телевизору и не слезают с экрана, никто не приходит…» - заранее сочувствовали Шамардину ученые администраторы Дома ученых, наученные горьким опытом своей подвижнической культурной деятельности. – «Так эти раскрученные всем надоели, потому на них никто и не приходит… - отшучивался Шамардин. – На них потому никто и не приходит, что их все знают и они уже никому неинтересны. А меня «никто не знает», поэтому на меня-то как раз и придут… чтобы узнать, что я такое…»
В Европе, между прочим, и в Англии и в Америке, сейчас как раз входят в моду не какие-нибудь сверх всякой меры раскрученные певцы, артисты, а недораскрученные в свое время или совсем не раскрученные… И ходить на их концерты, а не на концерты звезд из мира шоу-бизнеса, избалованных и пресыщенных своей (иногда и незаслуженной) славой, считается особым хорошим тоном и даже высшим шиком.
…Кстати сказать, про Шамардина нельзя сказать, что его совсем никто не знает. В 70-е и 80-е годы он пел в оркестре Леонида Утесова, работал в Росконцерте, гастролировал по всей России и по всему Советскому Союзу, а в 90-е годы пел в Европе, в Германии, в Греции, выступал в залах, где до него выступали Пако де Люсия и Пласидо Доминго… и везде зрители принимали его на «ура». В 90-е же годы он регулярно выступал по радиостанции «Москва и москвичи», и по «Авторадио»… и по «Эху Москвы»... А буквально несколько дней назад выступал в «Русской службе новостей»… Кто слышал его даже всего один раз в жизни, запоминает его на всю жизнь. Я сама знаю этих людей, которые слышали его всего один раз, даже и лет тридцать-сорок назад, а помнят до сих пор. Потому что его голос уникален, и его не спутаешь ни с каким другим. Как голоса его кумиров, Георгия Виноградова, Михаила Александровича, Рашида Бейбутова, Эмиля Горовца, Клаудио Вилла, Беньямино Джильи, Карло Бутти, Марио Ланца, у которых он учился вокальному искусству, когда слушал их по радио и на грампластинках… Георгий Виноградов когда-то напутствовал Анатолия Шамардина в мир большого искусства и сказал ему: «Молодой человек, вы певец милостью Божьей, вам не надо учиться петь, вы уже поете, как соловей. Пойте!» А Клаудио Вилла прослушал его за кулисами Ленинградского театра, у себя в гримерке, и сказал: «Вы поете итальянские песни в классическом стиле бельканто, как уже сами итальянские певцы не умеют их петь…»
Анатолия Шамардина высоко оценили такие наши авторитетные культурные деятели, как певец Эдуард Хиль, с легкой руки которого Анатолий Шамардин когда-то попал в Ленинградскую филармонию, где и начал свою «карьеру» певца… и Эдди Рознер и Олег Лундстрем, которые хотели взять его в свой оркестр еще студентом института иностранных языков… и Виктор Боков, который написал предисловие к его первой гибкой пластинке, выпущенной в «Кругозоре» в 1973 году… и Людмила Зыкина, которая написала предисловие к его первой долгоиграющей пластинке «Гитары любви», выпущенной фирмой «Мелодия» (кажется, в 1981 году) стотысячным тиражом… и певцы и певицы, которые пели его песни, Ольга Воронец, Екатерина Шаврина, Иван Суржиков, Николай Никитский, квартет «Аккорд»… и Евгений Мартынов, и Клавдия Шульженко… его высоко оценил танцор Владимир Шубарин, который говорил, что у «Толи полётный голос, исключительного тембра»… и диктор Всесоюзного радио и телевидения Виктор Балашов, который три года назад сделал с ним серию тематических радиосюжетов и вел его концерт в Большом зале Политехнического музея… и поэт Алим Кешоков, который помогал Шамардину устраивать сольные концерты на Северном Кавказе, в Нальчике и других городах… и писатель Владимир Солоухин, который приходил на манежную площадь в ресторан «Седьмое небо» при гостинице «Москва» - специально чтобы послушать там русские романсы в исполнении Анатолия Шамардина… и писатель Виктор Астафьев, который сказал про его компакт-кассеты, что это не какая-то «дребезжатина», которая каждый день звучит по радио… и коллекционер старых пластинок, телеведущий «Романтики романса» Валерий Сафошкин, выпустивший музыкальные альбомы Шамардина в серии «Золотые голоса России»… и поэт Николай Старшинов, который перед смертью просил своих родных: «Заведите мне песню «Лодочка» Шамардина…»… и Римма Казакова, которая говорила, что если бы у Шамардина был другой нос, то его судьба была бы к нему намного благосклонней… и писатель Юрий Кувалдин, который печатает его статьи и беседы в своем журнале «Наша улица» и приглашает его петь на вечерах журнала в ЦДЛ, в литературных музеях, на вернисажах в Академии художеств, в галереях «На Каширке», «На Солянке», «А-3»… и Валерий Золотухин, который пришел в телячий восторг, когда услышал в карачаровском Дворце культуры песни в исполнении Анатолия Шамардина и его песню на мои стихи «Сон под пятницу» и который пел с ним на моем творческом вечере песню Фатьянова «В городском саду играет духовой оркестр»…
…На концерт Анатолия Шамардина в Дом ученых, вопреки прогнозам тех, кто сомневался в том, что на него вообще кто-то придет, пришло 18 декабря 2009 года столько зрителей, что там, почти как в песне Фатьянова, «на скамейках», где они сидели, не было «свободных мест». И это при том, что никакой рекламы концерта в средствах массовой информации, если не считать ночную радиостанцию «Русская служба новостей», не появилось.
Анатолий вышел на сцену в бледно-розовой рубашке с бледно-розовым, в черную полосочку галстуке, в бархатном черном пиджаке, в черных брюках и в черных ботинках с узкими носами… изящный, стройный, улыбающийся, лучащийся доброжелательством ко всем присутствующим, представил всем - каждого по очереди - участников своего ансамбля «Милос», гитариста Алима Айсина, бузукиста Дмитрия Ратушного, мандолиниста Анатолия Кузнецова, гитариста Василия Новикова, которые сидели на стульях каждый со своим инструментом в руках, кивнул им головой, сказал: «Ре-мажор!» - и запел итальянскую песню «Куано мама»… а потом «Типи-типи-том», а потом «Вьени, вьени», а потом «Ке-ля-ля», а потом «Веселые крестьянки»… И каждую песню предварял короткими предисловиями и рассказывал о себе и опять пел… И выступал целых три часа, в двух отделениях… И пел живьем, не под «фанеру», а под живой аккомпанемент, песни народов мира на итальянском, немецком и родном для него по матери греческом языках, и танцевал сиртаки… И имел потрясающий успех у зрителей.
…Во втором отделении концерта выступала популярная с советских времен певица Светлана Резанова, которая приехала в Дом учёных поддержать своего товарища по сцене и украсила собой программу концерта и внесла туда свои яркие праздничные цвета и ноты… Светлана была с пышной прической, в экстравагантном наряде, в черной кофточке-безрукавке с люрексами и роскошным бледно-сиренево-голубым бантом около левого плеча, в длинной серо-черной юбке из легкой ткани, с бледно-сиренево-голубой пышной каймой, спускающейся к подолу волнами, а на ногах у нее были черные колготки и черные туфли на высоких каблуках-шпильках, и вся она была такая эффектная и очаровательная, розоволикая, с терракотово-алыми губами, излучающая внутренний свет. Она сказала:
«Мы с Анатолием Шамардиным – старые товарищи. Он, до того, как прийти в эстраду, десять лет преподавал в вузах иностранные языки… Он знает все языки, на которых он поет… Какой же он развитый мужчина! Вы только подумайте! Кто из певцов у нас знает столько языков и кто поет столько песен на разных языках? И на всех он поет так, как умеет только он, в том числе и на русском. Когда я поднималась сюда по лестнице, я еще снизу услышала голос Анатолия Шамардина… и подумала: какой у него нежный голос, нежнейший голос, который даже не с чем сравнить… Божественный голос… И как это Анатолий сумел сохранить его?..»
Светлана Резанова в своей зажигательной манере, своим крепким грудным голосом спела несколько песен из своего репертуара, в том числе и песню, которая когда-то принесла ей всесоюзную славу и стала ее визитной карточкой: «Белый танец»… Нашелся зритель, небольшого росточка, но с осанкой фигуриста, с выгнутой спиной, этакий новый Шубарин, который не побоялся, не постеснялся выйти на сцену и станцевать «белый танец» с самой Светланой Резановой, как балет на льду… А потом она вызвала Анатолия Шамардина на сцену и без всякой репетиции спела с ним дуэтом песню «От зари до зари, от темна до темна о любви говорит нам гитарная струна…» Анатолий подпевал ей в терцию… и оба они пританцовывали при этом… И произвели фурор в рядах зрителей!
Потом Анатолий пел русские народные песни, «Пряху» и другие, и свои собственные песни на стихи отсутствующих поэтов, которых уже нет на свете, Алима Кешокова, Виктора Бокова и других, и на стихи присутствующих поэтов Виктора Широкова - «Тайный знак любви», Валерия Дударева - «Запах пижмы с косогора», и Принцессы поэзии «Московского комсомольца» Нины Красновой, автора этих строк, - «Сон под пятницу» и «Я не пью и не курю»… Кстати сказать, не только Нина Краснова не пьет и не курит, но и Анатолий Шамардин, что большая редкость в наше время… И, может быть, поэтому он, «джигит в годах», как он сам себя называет, сохранил свой талант и свой голос… Некоторые песни он спел и под оркестровые записи… И поставил на уши всю публику, которая аплодировала ему изо всех сил и кричала «Браво!», «Бис!» и не могла угомониться. …Уже зам. директора Анна Михайловна из-за кулис показывала Анатолию Шамардину «тайные знаки», которые обозначали, что пора заканчивать концерт, а публика все просила его петь и петь…
Никто из тех, кто пришел на концерт Анатолия Шамардина в Дом ученых, не пожалел о том, что пришел туда! Все были очень довольны, рады и счастливы, что открыли для себя в мире искусства новую звезду. И кто не знал Анатолия Шамардина, теперь будет знать его и будет ждать новых его концертов.

Нина КРАСНОВА