«Я помню чудное мгновенье...». Романс и его история.



 

«Я помню чудное мгновенье...»

Иван Ризнич, по происхождению серб или, точнее говоря, иллириец, был весьма заметной фигурой в одесском коммерческом кругу. Он производил крупные операции с пшеницей — главным предметом одесской вывозной торговли, и занимался казенными подрядами. Однако, деловые заботы не поглощали целиком его внимания. Человек образованный, учившийся в Болонском университете, меломан, не жалевший средств на поддержку одесской оперы, он отличался гостеприимством и любезностью. Его дом принадлежал к числу самых приятных в Одессе. Он женился в 1822 году в Вене, и весной 1823 года его молодая жена впервые приехала в Россию.

Профессор Ришельевского лицея К. П. Зеленецкий, писавший о пребывании Пушкина в Одессе, когда еще живы были устные предания, сообщает не мало штрихов для характеристики Амалии Ризнич. Она была дочерью австрийского банкира Риппа, полунемка и полуитальянка, быть может, с некоторой примесью еврейской крови. Она была высока ростом, стройна и необыкновенно красива. Особенно запомнились одесским старожилам ее огненные глаза, шея удивительной белизны и формы и черная коса более двух аршин длиною. Стоит, однако, отметить, что ступни ее ног были очень велики, и потому она всегда носила длинное платье, волочившееся по земле. Пушкин, как известно, питал особую слабость к красивым и стройным женским ножкам. Но, надо полагать, очарование прекрасной Амалии было так сильно, что он не замечал этого недостатка.

Г-жа Ризнич обычно ходила в мужской шляпе и в костюме для верховой езды. Подчеркнутая оригинальность одежды и манер [„и, как кажется, другие обстоятельства", загадочно прибавляет Зеленецкий | Лишили ее возможности появляться в доме Воронцовых, представлявшем собою аристократическую вершину тогдашнего одесского общества. Зато почти все мужчины, молодые и пожилые, принадлежавшие к высшему кругу, были постоянными гостями супругов Ризнич. Время проходило весело и шумно, в непрерывных званых обедах, собраниях и пикниках. Красавица-хозяйка пользовалась головокружительным успехом и была предводительницею во всех развлечениях. Муж оставался на втором плане.

Пушкин быстро поддался обаянию сирены и, по-повидимому, сумел заслужить ее благосклонность. К несчастью, у него скоро отыскался серьезный соперник. То был богатый польский помещик Собань-ский. Когда в мае 1824 года Амалия Ризнич, вместе со своим маленьким сыном, уехала в Италию, Собань-ский последовал за нею. Некоторое время они прожили там вместе, но потом Собаньский бросил ее, и бедная Амалия умерла от чахотки, в крайней бедности, так как муж оставил ее без всякой поддержки. Приятель Пушкина В. И. Туманский, хорошо знавший Амалию Ризнич, написал сонет на ее смерть:

Ты на земле была любви подруга:

Твои уста дышали слаще роз,

В живых очах, не созданных для слез,

Горела страсть, блистало небо юга.

К твоим стопам с горячностию друга

Склонялся мир—твои оковы нес,

Но Гименей, как северный мороз,

Убил цветок полуденного луга.

И где ж теперь поклонников твоих

Блестящий рой? Где страстные рыданья?

Вагляни: к другим уж их влекут желанья,

Уж новый огнь волнует души их;

И для тебя сей голос струн чужих—

Единственный завет воспоминанья.

Много лет спустя Иван Ризнич подробно рассказал обо всех обстоятельствах своей семейной драмы сербскому ученому П. Е. Сречковичу, который в свою очередь поделился воспоминаниями с харьковским профессором М. Г. Халанским. По словам Сречковича, „Ризнич внимательно следил за поведением своей жены, заботливо оберегая ее от падения. К ней был приставлен верный его слуга, который знал каждый шаг жены своего господина и обо всем доносил ему. Пушкин страстно привязался к г-же Ризнич. По образному выражению Ризнича, Пушкин увивался за нею, как котенок [по сербски као маче), но взаимностью не пользовался: г-жа Ризнич была к нему равнодушна. Ненормальный образ жизни в Одессе вредно отразился на здоровье г-жи Ризнич. У нее обнаружились признаки чахотки, и она должна была уехать на родину, в Италию. За нею последовал во Флоренцию князь Яблоновский [так звали соперника Пушкина] и там успел добиться ее доверия... Г-жа Ризнич недолго прожила на родине: она скоро умерла; умер и ребенок от брака с Ризничем. Г-н Ризнич не отказывал ей в средствах во время жизни в Италии, и показание Зеленецкого, будто она умерла в нищете, призренная матерью мужа, неверно".

Такова эта вторая версия. Утверждению Ризнича, будто жена его осталась совершенно холодна к исканиям Пушкина, смело можно не давать веры: известно, что мужья в подобных случаях обычно узнают правду последними и, даже узнав наконец, все же склонны бывают, в беседах с посторонними людьми, отрицать ее вопреки очевидности. Признания, заключающиеся в стихах поэта, совершенно определенны и не оставляют никаких сомнений насчет отнюдь не платонического характера его связи с одесской красавицей.

Нельзя, впрочем, не заметить, что стихотворными признаниями надо пользоваться с большой осторожностью. Цикл стихотворений, беспорно относящихся к Ризнич, не может считаться окончательно установленным, и многие недоумения из этой области, вероятно, никогда не будут полностью разрешены.

Старые коментаторы были в этом отношении весьма щедры и охотно относили к г-же Ризнич чуть ли не все любовные стихи, писанные в Одессе и в первые годы после от'езда оттуда. П. Е. Щеголев, пересмотревший заново этот вопрос, напротив выказал излишнюю придирчивость и ограничил цикл Ризнич всего двумя элегиями [„Простишь ли мне ревнивые мечты" и „Под небом голубым страны своей родной"], да двумя строфами из шестой главы „Евгения Онегина" ]). Проделав подробный анализ этих стихов и дав на основании его определенную характеристику чувства, внушенного Пушкину Амалией Ризнич, Щеголев уверенно отвергает другие, позднейшие стихотворения, как не совпадающие с этой характеристикой. Он совершенно не принимает в расчет изменчивости и текучести душевных процессов, периодических приливов и отливов, постоянно совершающихся в эмоциональном мире человека. Щеголев словно стремится защитить Пушкина от обвинения в непоследовательности мыслей и чувств. Но как быть, если поэт сплошь да рядом действительно являлся непоследовательным?

Пушкин познакомился с Амалией Ризнич летом 1823 года. Более чем вероятно, что первая их встреча произошла в одесском оперном театре.

Но уж темнеет вечер синий, Пора нам в оперу скорей: Там упоительный Россини, Европы баловень—Орфей. Не внемля критике суровой, Он вечно тот же, вечно новый, Ов звуки льет—оки кипят, Они текут, они горят, Как поцелуи молодые, Все в неге, в пламени любви, Как закипевшего Аи Струя и брызги золотые...

А только ль там очарований? А разыскательный лорнет? А закулисные свиданья? A prima donna? а балет? А ложа, где красой блист?я, Негоциантка молодая, Самолюбива и томна, Толпой рабов окружена? Она и внемлет, и не внемлет И каватине, и мольбам, И шутке с лестью пополам... А муж в углу за нею дремлет, Впросонках фора закричит, Зевнет—и снова захрапит.

Как это всегда бывало с Пушкиным, любовь, а за нею ревность, зародились с чрезвычайной быстротой. Л. С. Пушкин, описывая пребывание своего брата на юге, рассказывал, что „любовь предстала ему со всей заманчивостью интриг, соперничества и кокетства. Она давала ему минуты восторга и отчаяния. Однажды в бешенстве ревности он пробежал пять верст под 35 градусами жара".

Если приведенные строки намекают действительно на Амалию Ризнич, а не на какую-либо одесскую или кишиневскую даму, то приходится допустить, что роман Пушкина с „негоцианткой молодою" начался еще летом 1823 года, сейчас же после его приезда в Одессу, ибо 30 апреля следующего года, т. е. еще до начала летних жаров, г-жа Ризнич получила заграничный паспорт и вскоре навсегда покинула Россию.

Наиболее подробное описание этой любви содержится в известной элегии, созданной приблизительно в середине октября 1823 года:

Простишь ли мне ревнивые мечты, Моей любви безумное волненье? Ты мне верна: зачем же любишь ты Всегда пугать мое воображенье?

Окружена поклонников толпой,

Зачем для всех казаться хочешь милой,

И всех дарит надеждою пустой

Твой чудный взор, то нежный, то унылый?

Мной овладев, мне разум омрачив,

Уверена в любви моей несчастной,

Не видишь ты, когда в толпе их страстной,

Беседы чужд, один и молчалив,

Терзаюсь я досадой одинокой;

Ни слова мне, ни взгляда.,, друг жестокой!

Хочу ль бежать: с боязнью и мольбой

Твои глаза не следуют за мной.

Заводит ли красавица другая

Двусмысленный со мною разговор:

Спокойна ты; веселый твой укор

Меня мертвит, любви не выражая.

Скажи еще: соперник вечный мой,

Наедине застав меня с тобой,

Зачем тебя приветствует лукаво?...

Что ж он тебе? Скажи, какое право

Имеет он бледнеть и ревновать?...

В нескромный час меж вечера и света.

Без матери, одна, полуодета,

Зачем его должна ты принимать?

Но я любим... Наедине со мною

Ты так нежна! Лобзания твои

Так пламенны! Слова твоей любви

Так искренно полны твоей душою!

Тебе смешны мучения мои;

Но я любим, тебя я понимаю.

Мой милый друг, не мучь меня, молю:

Не знаешь ты, как сильно я люблю,

Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

В черновом наброске соперник представлен еще рельефней:

А Между тем соперник мой надменный, Предательски тобою ободренный; Везде, всегда преследует меня. Он вечно тут, колена преклоня. Являюсь я—бледнеет он [порой], Иль иногда, предупрежденный мной, Зачем тебя приветствует лукаво?

Чувство Пушкина к Амалии Ризнич было жестоко отравлено ревностью, которая казалась так остра и мучительна, что впоследствии, когда любовь угасла, память о пережитых страданиях не могла изладиться. Описывая в шестой главе „Онегина" ревнивую вспышку Ленского, поэт вдруг вспомнил Ризнич.

Да, да, ведь ревности припадки— Болезнь, так точно, как чума, Как черный сплин, как лихорадки, Как повреждение ума. Она горячкой пламенеет, Она свой жар, свой бред имеет, Сны злые, призраки свои. Помилуй бог, друзья мои! Мучительней нет в мире казни Ее терзаний роковых! Поверьте мне: кто вынес их, Тот уж, конечно, без боязни Взойдет на пламенный костер Иль шею склонит под топор.

За этой строфой следовало непосредственное об-ращение к красавице, которой в то время уже не было в живых:

Я не хочу пустой укорой

Могилы возмущать покой;

Тебя уж нет, о ты, которой

Я в бурях жизни молодой

Обязан опытом ужасным

И рая мигом сладострастным.

Как учат слабое дитя,

Ты душу нежную, мутя,

Учила горести глубокой;

Ты негой волновала кровь,

Ты воспаляла в ней любовь

И пламя ревности жестокой;

Но он прошел, сей тяжкий день;

Почий, мучительная тень!

Связь Пушкина с Ризнич длилась целую зиму и порвалась только с ее от'ездом. В одном стихотворении 1830 года, которое Щеголев без достаточных, на наш взгляд, оснований, исключает из цикла стихов, посвященных Ризнич, содержится патетическое описание этой разлуки:

Для берегов отчизны дальной

Ты покидала край чужой;

В час незабвенный, в час печальным

Я долго плакал пред тобой.

Мои хладеющие руки

Тебя старались удержать;

Томленья страшного разлуки

Мой стон молил не прерывать.

Но ты от горького лобзанья

Свои уста оторвала;

Из края мрачного изгнанья

Ты в край иной меня звала.

Ты говорила: „В День свиданья,

Под небом вечно голубым,

В тени олив, любви лобзанья

Мы вновь, мой друг, соединим".

Амалия Ризнич скончалась в первой половине 1825 года. Но Пушкин, заключенный в Михайловском, узнал об этом только летом 1826 года. Поги-димому под свежим впечатлением этого известия он написал вторую элегию, которую даже осторожный Щеголев уверенно связывает с именем Ризнич.

Под небом голубым страны своей родной

Она томилась, увядала...

Увяла наконец, и верно надо мной

Младая тень уже летала:

Но недоступная черта меж нами есть.

Напрасно чувство возбуждал я:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть,

И равнодушно ей внимал я.

Так вот кого любил я пламенной душой,

С таким тяжелым напряженьем,

С такою нежною, томительной тоской,

С таким безумством и мученьем!

Где муки, где любовь? Увы, в Душе моей

Для бедной, легковерной тени,

Для сладкой памяти невозвратимых дней

Не нахожу ни слез, ни пени.

Это стихотворение поэт напечатал среди пьес 1825 года [очевидно потому, что в этом году случилось событие, его вызвавшее]; но в рукописи, непосредственно за текстом стихов, имеются следующие

пометы:

29 июля 1826 года

Усл. о см. 25

У. о. с. Р. П. М. К. Б. 24.

Первая строчка указывает на дату стихотворения, а вторая и третья могут быть расшифрованы таким образом: „услышал о смерти Ризнич 25 июля; услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева, Каховского, Бестужева 24 июля". Вожди декабристов были повешены 13 июля, но весть об этом достигла Псковской губернии только десять дней спустя. Таким образом бедная, легковерная тень красавицы Амалии пронеслась перед умственным взором Пушкина как бы со свитой пяти других теней, трагических и зловещих, которым суждено было еще долго тревожить воображение поэта.

Осенью 1830 года, сидя в Болдине, отрезанный холерными карантинами и распутицей от всего остального мира, Пушкин вновь вспомнил умершую возлюбленную, иностранку, женщину, погибшую жертвой чьей-то злобы. Была ли этою женщиной г-жа Ризнич? П. Е. Щеголев сомневается в этом, и свое сомнение основывает на элегии 1826 года. В названной элегии Пушкин признавался в странном и ему самому не совсем понятном равнодушии к памяти Ризнич. Между тем стихотворения 1830 г. говорят о живом и сильном чувстве, не прекратившемся и после смерти любимой. Сверх того Пушкин, согласно своим собственным утверждениям, любил Ризнич страстной и чувственной любовью. А любовь, вспомнившаяся ему в 1830 году, кажется эфирной, одухотворенной и даже носит, по словам Щеголева, какой-то мистический отпечаток:

О, если правда, что в ночи, Когда покоятся живые И с неба лунные лучи Скользят на камни гробовые, О, если правда, что тогда Пустеют тихие могилы— Я тень зову, я жду Лейлы: Ко мне, мой друг, сюда, сюда! Явись, возлюбленная тень. Как ты была перед разлукой, Бледна, хладна, как зимний день, Искажена последней мукой, Приди, к?к дальняя звезда, Как легкий звук, иль дуновенье, Иль как ужасное виденье, Мне все равно: сюда, сюда! Зову тебя не для того, Чтоб укорять людей, чья злоба Убила Друга моего, Иль чтоб изведать тайны гроба, Не для того, что иногда Сомненьем мучусь,—но, тоскуя, Хочу сказать, что все люблю я, Что все я ТЕОЙ. Сюда, сюда!

Форма этого стихотворения заимствована у английского поэта Барри Корнуоля и местами является весьма точным переводом его. Но автобиографическое значение его несомненно, если сопоставить его с другими стихотворениями, написанными в том же Болдине. Приведенное несколько выше стихотворение „Разлука" оканчивается следующей строфой:

Твоя краса, твои страданья Исчезли в урне гробовой,— Исчез и поцелуй свиданья. . Но жду его: он—за тобой!

Наконец, в стихотворении „Прощание", датированном 5-го октября 1830 года, Пушкин в таких словах обращается к тени умершей возлюбленной;

В последний раз твой образ милый

Дерзаю мысленно ласкать,

Будить мечту сердечной силой,

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать.

Бегут, меняясь, наши лета,

Меняя все, меняя нас;

Уж ты для страстного поэта

Могильным сумраком одета,

И для тебя твой друг угас.

Прими же, дальняя подруга,

Прощанье сердца моего,

Как овдовевшая супруга,

Как друг, обнявший молча Друга,

Перед изгнанием его.

Можно ли вспоминать „с негой робкой и унылой" умершую женщину, которая при жизни внушала тяжелую и мучительную страсть? Щеголеву это представляется совершенно немыслимым, и он отказывается связать с именем Ризнич три элегии 1830 г. Но мнение его едва ли может быть принято. Конечно, каждая любовь глубоко индивидуальна. Конечно, между чуЕственной страстью и одухотворенным, романтическим томлением разница весьма велика. Поэтому, если бы разобранные нами стихи были написаны в один и тот же период времени, их, естественно, следовало бы относить к двум различным особам. Но на сей раз такой одновременности не было. Шесть с лишним лет миновало со времени страстных восторгов и ревнивых мучений, которыми Пушкин обязан был Амалии Риэнич. И сама она умерла, давно истлела в могиле, обратилась в туманный призрак воспоминания. Острота чувства притупилась, и само оно, это чувство, изменило свою природу. Был момент [в 1826 г.], когда оно казалось совсем угасшим. Но затем вновь воскресло накануне женитьбы, долженствовавшей, по мысли Пушкина, положить конец всем его сердечным блужданиям.

Можно ли удивляться, что теперь в стихах его, посвященных памяти Ризнич, появились совсем новые ноты, а в характеристику чувства включены были новые черты? Напротив, весьма странно было бы, если бы этого не случилось. Душевная жизнь Пушкина вообще лишена строгой последовательности. Он был человек настроения, человек в высшей степени впечатлительный и в своих внутренних переживаниях чрезвычайно сложный. Недопустимо ловить его на слоне и как бы связывать раз навсегда однажды сделанными заявлениями. Если согласиться со Щеголевым, то надо будет предположить, что у Пушкина, кроме Амалии Ризнич, была другая возлюбленная—так же иностранка, скончавшаяся за границей. Но об этой возлюбленной мы ничего не знаем и измышлять ее нет никакой надобности.



 

Екатерина Павловна Бакунина (1795—1869)

В те дни ... в те дни, когда впервые Заметил я черты живые Прелестной девы, и любовь Младую взволновала кровь, И я, тоскуя безнадежно, Томясь обманом пылких снов, Везде искал её следов, О ней задумывался нежно, Весь день минутной встречи ждал И счастья тайных мук узнал. . .

Читать далее

Софья Николаевна Сушкова (1800—1848)

Водруга возраста златого, Подруга красных детских лет, Тебя ли вижу, взоров свет, Друг сердца, милая ***<Сушкова?> Везде со мною образ твой, Везде со мною призрак милый: Во тьме полуночи унылой, В часы денницы золотой. То на конце аллеи темной Вечерней, тихою порой, Одну, в задумчивости томной, Тебя я вижу пред собой, Твой шалью стан не покровенный, Твой взор, на груди потупленный, В щеках любви стыдливый цвет.

{more}

Девочка Соня Сушкова впервые пробудила в душе Пушкина осознанное любовное чувство. Это то, что называют "первой любовью", и в проекте автобиографии поэт сделал важную для себя помету - "ранняя любовь". Что значит - ранняя? М. Цявловский отметил, что о любви к Сушковой следует говорить начиная с 1805 года, поскольку в программе автобиографии слова о "ранней любви" предшествовали записи о рождении брата Льва (в 1805 году). В связи с этим М. Цявловский придавал важное значение статье Пушкина "Байрон"(1835), в которой речь шла о ранней влюбленности Байрона. Упомянув, что Байрон впервые влюбился в восьмилетнем возрасте в семнадцатилетнюю девушку, Пушкин включил в свою статью пространную цитату из дневника английского поэта, которая должна была, вероятно, пояснить психологию этого детского влечения: "В последнее время я много думал о Мэри Дефф.
Как это странно, что я был так безгранично предан и так глубоко привязан к этой девушке, в возрасте, когда я не мог не только испытывать страсть, но даже понять значение этого слова. И однако же это была страсть!... Я раз пятьдесят с тех пор влюблялся; и тем не менее я помню все, о чем мы говорили, помню наши ласки, ее черты, мое волнение, бессонницы и то, как я мучил горничную моей матери, заставляя е писать Мэри от моего имени. ... Я припоминаю также наши прогулки и то блаженство, которое я испытывал, сидя около Мэри в детской, ... в то время как ее маленькая сестра играла в куклы, а мы с серьезностью, на свой лад, ухаживали друг за другом.

Но как же это чувство могло пробудиться во мне так рано? Каковы были начало и причина этого? Я не имел никакого понятия о различии полов даже много лет спустя. И тем не менее, мои страдания, моя любовь к этой девочке были так сильны, что на меня находит иногда сомнение: любил ли я по-настоящему когда-нибудь потом? ... С некоторого времени - сам не зная почему - воспоминание о Мэри (не чувство к ней) вновь пробудилось во мне с не меньшей силой, чем когда-либо.... Какой очаровательный образ ее сохранился в моей душе!

Пушкину, разумеется, не случайно понадобилась такая обширная цитата, тем более что в остальном незавершенный набросок статьи остался конспективным. В европейской и русской традиции очень долго (в Европе в сущности до Ж.-Ж. Руссо, а у нас до Л. Толстого) детство не воспринималось как самостоятельный и самоценный этап в развитии человека. Скорее оно рассматривалось лишь как подготовка к взрослой жизни, период "обучения". Соответственно ребенок не может иметь опыта, который ему не преподали. И вдруг - любовь? Правда, в двадцатом веке, после Фрейда, такая "странность" никого не удивляет. Для гениальных творческих натур ранние эротические эмоции весьма характерны.

С Соней Сушковой Пушкин встречался на детских танцевальных вечерах, которые проводились в домах кн. Трубецких, Бутурлиных и в доме ее родителей. По четвергам проходили детские балы бессменного танцмейстера Иогеля (на одном из них Пушкин много лет спустя впервые встретит Наталью Гончарову).
С переездом в Петербург всякое общение с семьей Сушковой и с ней самой прекратилось. И вдруг в стихах уже шестнадцатилетнего Пушкина, казалось бы, без всякого повода воскресает именно это полузабытое воспоминание.
Это, вероятно, имеет свои объяснения. "Послание к Юдину" - это своего рода поиски утраченного времени, попытка оживить фантазией светлые воспоминания детства и своевольно спроецировать их на будущее. Здесь есть чудные строки, посвященные сельцу Захарову, в котором поэт проводил златые летние дни, когда ему еще новы были "все впечатленья бытия". Фантазия своевольно превращает этот светлый детский мир прошлого в желанную реальность - по законам сна.

О, если бы когда-нибудь
Сбылись поэта сновиденья!

И вот уже по захаровскому саду ходит не мальчик, а поэт, "Москвою утомленный", который вкушает покой под вековым дубом с Горацией и Лафонтеном и предается философическим забавам у камина вечерней порой. Кадры сменяются, как в волшебном фонаре:

Вот здесь... но быстро привиденья,
Родясь в волшебном фонаре,
На белом полотне мелькают;
Мечты находят, исчезают,
Как тень на утренней заре.

И в этот созданный по законам сна идеальный мир входит еще один образ из детства - Соня Сушкова, но не девочка, а исполненная очарования и неги возлюбленная.

И ветер сумраков, резвясь,
На снежну грудь прохладой дует,
Играет локоном власов
И ногу стройную рисует
Сквозь белоснежный твой покров...

И фантазия творит из "ранней любви" новый сюжет:

Я жду красавицу драгую -
Готовы сани; мрак густой;
Все спит, один лишь я тоскую,
Зову часов ленивый бой...
И шорох чудится глухой,

И вот уж шопот слышу сладкой, -
С крыльца прелестная сошла,
Чуть-чуть дыша; идет украдкой,
И дева друга обняла.
Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,
Несутся в снежной глубине,
Прижалась робко ты ко мне,
Чуть-чуть дыша; мы обомлели,
В восторгах чувства онемели...

Кстати, позже этот мотив "зимних объятий" ("Как дева русская свежа в пыли снегов") будет настойчиво повторяться у Пушкина. Недаром он так любил и стихотворение П. Вяземского "Первый снег".
А с юной Сушковой судьба больше Пушкина не свела. О ней известно немного. В 1818 году она вышла замуж за Александра Алексеевича Панчулидзева (1790-1859), впоследствии пензенского губернатора, от которого родила четырех сыновей, и по существу исчезла из пушкинского окружения. Может быть, это к лучшему. Байрон признавался, что больше всего боится увидеть Мэри Дэфф по прошествии лет, чтобы не разрушить навеки сохраненное поэтическое воспоминание.

Софья Николаевна Сушкова (1800—1848) :: Гостиница Петербурга Счастливый Пушкин

[/more]