От переводчика

 

	ЛИНА ВАСИЛЬЕВНА В ЧЕРНОБЫЛЬСКОЙ ЗОНЕ. КОНЕЦ 1990-Х гг.

 

 

“Казаться или быть?” — этот вопрос, проблематичный для многих и многих любителей мотылькового “мельтешенья” вокруг негаснущей лампады литературы, никогда не стоял перед истинным поэтом — Линой Костенко. Она всегда б ы л а, и когда говорила, и даже когда молчала. Как вешняя вода, прорывала она все плотины официоза и никогда не шла ни на какие компромиссы. Может быть, поэтому Лина Костенко в “застойные” годы печаталась реже, чем следовало бы по ее таланту. Но каждая ее публикация становилась событием. Книги ее, изданные в Киеве “Над берегами вечной реки” (1977), “Маруся
Чурай” (1979), “Неповторимость” (1980), “Сад нетающих скульптур” (1987),
“Избранное” (1989), по праву вошли в золотой фонд украинской поэзии. И не только: истинным любителям поэзии ее стихи давно известны и в России, и за рубежом. Но... Лишь для тех, кто может читать ее в оригинале.

Верная своему правилу “не мельтешить”, сама Лина о переводе своих стихов не помышляла, и издательства, в частности, наши, московские, не решались проявить инициативу — отчасти из-за рутинной инерции, а главным образом — побаиваясь столь непримиримого ко всяческой халтуре автора. После перестройки и распада Союза разобщение еще усилилось — в издательской практике. А поэзия, если рассматривать ее как мировой процесс, все-таки едина и неделима. В стихах Лины Костенко всегда ощущался масштаб, дыхание вечности: многое из того, что она написала десятилетия назад, — звучит и сегодня как нельзя более актуально.

Я давно знаю, люблю поэзию Лины Костенко, довольно много переводила ее по собственному почину, кое-что напечатала — в журналах “Литературное обозрение”, “Октябрь” (меня “пугали”, что Лине Васильевне — де, угодить невозможно, как бы чего не вышло, но, как видите, я жива до сих пор, так что слухи о “невыносимом” характере Костенко сильно преувеличены), многое из того, что я делала “для души”, ждет своего часа в моем письменном столе.

Журнал “Дружба народов” проявил добрую волю — и вот перед вами эта подборка. Вслушайтесь в неповторимый голос Лины Костенко...

           * * *

Послушаю-ка  дождь.  Подкрался  и  шумит.
Веселый  звук  воды,  шаги  самой  Природы.
Мне  кажется,  что  миг  прошел,  лишь  миг,
вдруг  оглянусь  —  а  это  годы,  годы!

Да  нет,  уже  века.  Не  ведает  никто,
в  туманностях  души,  а  может,  Андромеды,
я,  завернувшись  в  дождь  —  в  стеклянное  пальто,
с  живыми,  с  мертвыми  ль  веду  беседы.

Целую  все  леса.  Спасибо  скрипачу,
Он  славно  нам  сыграл  про  все,  что  есть,  чем  буду.
Я  дерево,  я  снег,  все,  что  любить  хочу.
И,  может,  в  том  мой  смысл,  а  вовсе  не  причуда.


           * * *

Мастера  умирают,  и  память  о  них  — словно  рана.
В  барельефах  печали  мгновенье  впадет  в  забытье.
Подмастерьям  сменить  мастеров  еще  рано.
А  работа  не  ждет.  Кто-то  должен  делать  ее.

И  приходят  пролазы,  дельцов  беспардонные  шайки.
Потираючи  руки,  берутся  за  все.
Пока  гений  стоит  и  слезу  осушает,
суетливо  бездарность  отары  свои  пасет.

Очень  странный  пейзаж:  косяками  идут  таланты.
И  седьмое  небо  пригнула  к  себе  суета.
С  мастерами-то  легче.  Они  —  как  Атланты.
На  плечах  держат  небо.  Поэтому  есть  высота.


Климена

Орел  терзал  —  все  как  обыкновенно,
клевал  он  печень…  Зевсова  затея!
А  как  тогда  жилось  тебе,  Климена,
несчастная  супруга  Прометея?

Ой,  можно  жить  в  изгнанье  и  в  обиде,
корой  питаться  —  вот  беда  какая!
Но  вновь  к  скале  той  подходить  и  видеть,
как  он…  прикован…  кровью  истекает!


И  сколько  крови  той  уже  пролилось!
А  боги  глухи,  боги  непреклонны…
Глотала  слезы  и  домой  тащилась,
баюкать  своего  Девкалиона.

И  жить,  и  ждать,  кто  камнем  бросит  слово,
хотя  у  всех  людей  свои  заботы:
—  Вон  та,  чей  муж  там,  на  скале,  прикован!
Он,  говорят,  злодей.  Украл  чего-то…


           * * *

Памяти  бессмертна  диорама.
Осень.  Вечер.  Улица.  Гора.
Пламя,  отнесенное  ветрами,
наклонилось  в  сторону  Днепра.

А  под  утро  —  пепел.  
Ни  травинки.
Минет  время,  вырастет  трава.
Кто-то  скажет:  городок  
старинный,
что  ж  тут  хата  каждая  —  нова?

Белый  Феникс,  огненные  выси!
Только  —  бомба  с  дужкою  ведра.
…  В  памяти,  пылая,  кипарисы
наклонились  в  сторону  Днепра.


           * * *

Луиза,  Магда  ль  —  чем  тебе  согреться,
под  старость  вдвое  холодней  ветра…
У  нас  железом  —  крупповским  наследством  —
полны  поля,  то  знают  трактора.

Ну,  как  там  вальсы  —  славились  когда-то?
Как  доктор  Фауст  —  борется  со  злом?
А  наши  хлопцы  не  покинут  хаты  —
живут  навеки  в  рамке,  под  стеклом.

Я  злого  слова  не  скажу,  не  надо.
Твой,  может,  тоже  сгинул  на  войне.
За  что  убит  он,  с  кем  он  бился,  Магда?!
Он  не  кричит  «Хайль  Гитлер!»  на  стене?!


           * * *

Вот  встретились,  и  негде  им  присесть.
А  снег  идет,  такой  бесшумный,  чистый.
И  сумрак  до  плеча  (темнеет  в  шесть…).
И  по  дворам  гоняют  хоккеисты.

Снег  на  скамье.  Дорожки  замело.
На  льду  машин  рискованные  трюки.
Часы  бегут,  как  цифры  на  табло,
И  холодно.  И  он  ей  греет  руки.

И  деревце  сгибается  в  дугу.
Печальное,  но  все-таки  веселье.
И  застревает  молодость  в  снегу
лошадками  ребячьих  каруселей.


Княжья  гора
                                              Памяти  Т.  Г.  Шевченко

Дожить  бы  свой  век,  после  долгой  тяжелой  неволи,
на  Княжьей  горе,  над  любимым,  родимым  Днепром!
Он  так  тосковал  по  Отчизне  своей,  что  от  боли,
казалось,  и  вирши  рыдают  уже  под  пером.

Ходил  по  горе  и  дышал  ненасытно,  всей  грудью.
Неужто  я  дома?!  —  не  верю  и  сам  не  пойму!
И  княжьего  града  останки,  предревнее  чудо,
обломками  фресок  в  земле  усмехались  ему.

Как  батькин  гостинец,  как  хлебушек  сладкий  от  зайца,
как  радость  забытых  и  вечных  младенческих  снов,  —
так  в  ведрах  дрожала  вода,  чтоб  сиять  и  смеяться,
шумели  дубы,  синий  ветер  пил  цокот  подков.

Гора  моя  Княжья,  отсюда  все  видно  —  до  солнца.
Смарагдовый  айсберг  по  самые  груди  в  Днепре!
Спускается  вечер,  и  панское  стадо  пасется,
да,  стадо  пасется  на  милой,  на  Княжьей  горе.


Слеза  закипает.  Душа,  ты  поссорилась  с  Богом.
А  небо,  а  ветер,  а  там,  под  горою,  село!
И  как  же  здесь  славно!  И  Днепр  перед  самым  порогом!
Да  только  порога…  порога-то  быть  не  могло.

Уже  за  плечами  цидульку  для  пристава  пишут,
и  сеют  сквозь  сито  песчаную  осыпь  стрижи.
Родная  земля  моя!  Как  здесь  —  без  воздуха  —  дышат?
Поэты  твои  —  твои  пасынки.  Как  же  им  жить?

Вот  здесь,  на  руинах  известного  города  Родни,
над  берегом  светлым,  где  блещет  святая  река,
над  славой  минувшей  стою  я  в  бесславном  сегодня,
и  как  же  дивиться  тому,  что  мельчают  века!

А  завтра  поеду.  И,  может,  сюда  —  не  вернуться.
И  берег,  и  ветер…  И  люди  родные  в  селе…
Уж  там,  в  Петербурге,  сумею  тоской  захлебнуться,
припомнив  мечту  —  на  своей  поселиться  земле!

Там  есть  и  друзья.  И  «Слепую»  писал  я,  и  «Тризну».
А  вирши  рыдают…  Далеко  до  Судного  дня.
Будь  прокляты  все,  кто  отнял  у  поэта  Отчизну!
Зато  у  Отчизны  —  никто  не  отнимет  меня.


           * * *

Как и всегда, украдкой, злобно, с тылу, —
Всесветный лай мещан вдогон судьбе...
Мне не прощают яростную силу,
Я — не прощаю слабостей себе.

И сколько их! Не снять покров печали:
сниму один, а там — другой, за ним.
Колена преклонивши, как Почаев,
стоит душа моя пред всем святым.

Язвят и жалят мириады версий.
Ну что ж, пускай. Сильна я, даже зла.
Я знаю: слабость — хуже всех диверсий.
А я средь диверсантов не была!

Летучие ритмы 

Так  захотелось  простора —
       и  чтоб  никаких  травм,
   И  чего-то  такого  простого —
         как  прорастание  трав,
    И  чего-то  такого  дивного —
            как  музыка
                             без  дураков
             И  слова —
                          хотя  б  единого!
                     Но  чтоб  навеки  веков.
У  мудрецов  обычай  был  не  скорый  —
          передохни, когда  осилишь  горы,
               Постой, на  перевале  оглянись,
                     А  дальше  сам  решай — вверх  или  вниз.

Ох  какие  мы  все  гении!
         Напасешься  ли  венков?
      Только  что  же  там  останется
            по  прошествии  веков?
        Пригляделись,  поостыли  мы  —
               эволюции  нема.
        Так,  стишки  довольно  милые,
                    Паутиночка  ума.

Побольше  музыки,
           поменьше  умных  фраз,
    в  которых  лжеученость  так  и  дышит.
      Всю  жизнь  безделкой  тешишься  подчас,
              А  век  —  он  мудрый:
                  фикции  все  спишет.

Какие  зори  в  памяти  планеты?
         Мрак  первобытных  ледяных  пещер,
               Минувших  лет  неспешных  менуэты,
             Космическая  скорость  НТР.

И  вырастают  поколенья  —
       они  не  знали  тишины.
    Страшней  всех  летоисчислений  —
           война,  войною,  до  войны!
     И  снова  каннибалы  в  силе —
         утрат  людских  не  отрыдать.
     Что  сберегли  мы,
                                что  скопили
                                    чтоб  нашим  детям  передать?

Миры  иные  в  небесах  ночных —
          Там  пустота  за  серебром  и  чернью!
     А  может  быть,  мы  светимся  для  них?
           А  может,  мы  им  звездочка  вечерняя?

Режимы  хунты  и  претории
   менялись. Вечны  лишь  народы
        Решетки  — что  ж —
                                канва  истории.
           На  чем  же  вышить  лик  свободы?

      Черный  сон  веков  не  сбудется —
                  что  пройдет, а что забудется,
                       что  уснет,  а  что  разбудится.
                            Черный  сон  веков  не  сбудется...

Переводы Игоря Кручика.     
      Лина КОСТЕНКО, Наталка БЕЛОЦЕРКОВЕЦ, Юрий АНДРУХОВИЧ

      

           Цавыт танем

Быки и мулы пали. Аулы стали дымом.
Изгнанники уходят, уходят налегке...
Чтоб не расстались дети с наречием родимым,
им буквицы выводят армянки на песке.
А ветер, ветер, ветер!..
Снесет и рощу буков,
а что — людей, чьи лица обуглила печаль?
Едва напишешь что-то ажурной вязью букв,
но ведь слова — без корня! Подхватит смерч — и вдаль.
И слову стать колючкой в утробе у верблюда,
а детям — жить без речи, без пламени во тьме.
Изгнанники уходят: ни крова, ни приюта...
Нет крова, нет приюта — букварь им на уме!
Руиной стали храмы. Защита их убита.
Хранит колокола их под водами Севан.
О, как теперь армянам? Над ночью геноцида
не лунный серп восходит — турецкий ятаган.
А ветер, ветер, ветер!
Не в милость человеку.
Изгнанников уносит судьба за окоем.
И некогда писать им для малых абевегу,
и некогда, и нечем, и нет писать на чем.
И только на привале, очажный свет затепля,
пока еще в повозку армянки не впряглись,
выводят вязью буквы, похожие на стебли,
слезами поливают — и буквы принялись.
В песках пустили корни —
а ветер, ветер, ветер!..
Изгнанники уходят, уходят налегке.
И вот в пустыне жгучей восстали буквы эти,
как детские побеги, взросли в чужом песке.
По ним гарцуют кони в куражной свистопляске,
но буквы прорастают, листвой тревожа тьму...
“Цавыт танем” — так должно прощаться по-армянски.
Твоей печалью полнюсь. И боль твою приму.
 

           * * *

Экзамен для смутившейся души:
“люблю” — глазами молвил ты. Как странно!
Как хрусталя вибрация в тиши...
Несказанное — снова несказанно.
Шло время, отдаляя тот перрон.
Молчанье в рупор каркало вокзально.
Немало слов исторгнуто пером...
Несказанное — снова несказанно.
Светлели ночи и смеркались дни.
Судьба весы не раз качнула заново.
Твои слова — во мне опять они!
Несказанное снова несказанно.
 

           Часовой мастер

Еще чадили пароходы утюгами,
в ракушки мы играли ежедень...
А там, где явь казалась облаками, —
светлел домишко, спрятанный в сирень.
Там жил старик, манерней дворянина, —
он в бабочке вершил свои труды.
В трельяже отражение графина
дрожало сном колодезной воды.
Куда ж нам плыть? Как если бы у озера,
он у трельяжа сумерки стерег.
И тикала механика с угрозою,
и шепот звал: приди, истек твой срок...
А он, как лоцман сложного корвета,
вращал штурвал — и плыл издалека...
И детство в закруглении багета
глазело со стены на старика.
Вгрызались древоточцы в дуб комода,
в углу темнели святцы и отцы...
И кашель удушал его, и годы,
и запах аллергической пыльцы.
И маятник круглел, шагая шире,
и тенькала в будильнике струна,
А мастер над термитами цифири
корпел горбатой тенью колдуна.
Он часики лечил — любого класса.
А век то ускорялся, то хромал...
И ночью полный маятник являлся,
а он всего лишь гирьку поднимал.
 

Наталка Белоцерковец

 

           Время репетиций

Наша всякая страсть
предыдущей — теснее и ближе
смертоносной иглою расшит этот флер или дым
чтоб лицо дорогое увидеть луну поверни же
и дрожи как художник
и плачь точно изверг над ним
это час репетиций деревья вступают на сцену
кровь больного актера течет
листопад психиатр
ты доподлинно веришь наивный
что взрезаны вены
впрочем смерть достоверна всегда подтверждает театр
и на сад что покончил теперь
до весны леденея       
на морщины горы в декольте
и на флер и на дым
на лицо дорогое ты видишь оно все бледнее
налагает искусство широкий подчеркнутый грим
это час репетиций
трагедией веского текста
перетружены губы ремарки пылают из тьмы
да не прокляты будут те роли что избраны с детства
мы как сад многорукий
готовы к приходу зимы
 

           * * *

Худой, сутулый, с нимбом высоты
Сей образ осени, предзимнее пыланье
Багряных рощиц, противостоянье
Морозной и заплаканной воды.
На берега Европы ветхоризой
И на карнизы выцветших дворцов
Чуть полночь — ниспадает пепел сизый
От сигарет мечтательных юнцов.
Какой дрожат идеей, увлекаясь?
О чем — сердцебиенье этих дней
Под свитерами?.. Тайна велика есть —
Готовность жизнью жертвовать своей.
Ужель в наш век, что стал руинней Трои,
В чаду несокровенных телетайн, —
Еще взрастают дети, как герои
Лазурных калевал и лунных дайн?
На площадях, где нервы на пределе,
Во имя слов,
нагих, что кровь из вен,
Еще встают поэты на дуэли
С эстетикою трупов, лбами стен!
О романтизм осенний...
Как близки мне —
Пусть ради новых истин прописных —
Виденья неуступчивых, как в гимне,
Вихрастых оркестрантов мировых!
Преступно думать: слаб-де, человеке...
Преступно верить: жизни, мол, конец,
Коль глас народный
музыкою вече
Себя доверил тысячам сердец!
 

Юрий Андрухович

 

           Ужин со шпагоглотателем

В нем нечто есть от мясника... Вернее, самурая.
Его ножи — дзержинский джаз,
какофоничный вжик.
Хлебало с караван-сарай технично раззевая,
тут важно губы растянуть и вывалить язык.
12 очень острых блюд — стилеты, шпаги, финки.
О, аэробика для губ, для щек, трахей!.. Итак,
он шпагу вскинул в небеса — вниманье, украинки:
вот сердца волевая грань, он — пламенный казак.
И шпага в рот,
как луч в туннель,
вонзится без оглядки.
“Глотай ее — сейчас и здесь! Глотай!” — стенает хор.
И трепет — прочь,
              дыханье — стоп,
                     а сердце — зайцем в пятки.
Теперь он полый, точно дух, и чуткий, как минер.
Вот входит шпага вниз
               и вниз,
вперяется в кишечник.
А мы орем: “Давай! Банзай! Вонзай, а не мозоль!”
От наших неуместных фраз,
от визга алчных женщин
он инфракрасен, как Исус... Он излучает боль.
...И мы вскричали: “Браво! Бис!”
Воспряли оголтело,
как будто цирк, партийный сьезд
или толпа жлобов.
Нет! Кинофильм,
где диссидент пал жертвою за дело,
да так, что роза проросла сквозь горло и жабо.
 

           Этюд завода. Конверсия

Ну что, кирпичный призрак огнестойкий?
Пора на свалку. Никуда не деться.
Чугунный век закончился... Но только
еще гремит в котлах больное сердце.
Мы милостей природе не прощали:
в невежестве ребячески невинны,
мы руки с кирпичами совмещали,
тянули жилы из дрожащей глины.
Свергали горы властью динамита,
чернея от морщин и антрацита...
Гниет земля и сточные озера,
среди репья ржавеет труп мотора.
Мартеновская печь с потухшим брюхом,
разбитый кузов, загнанная гайка.
Отстойники разят холерным духом...
Но в битых стеклах — проблески Клондайка:
ведь рычаги ладоней человечьих,
дерзанием и нежностью ведумы,
взрастят тюльпаны, птиц поселят певчих,
цветистых рыб запустят в водоемы.
 

           Ехидна

Наши лица чернели от алчи и зноя,
крик — оазисы жег болидно!..
Но вернулись, а город — как гетто чумное
или клетка, а в ней — ехидна.
И пока в палестинах, звериных и смуглых,
нас труба скликала навзрыдно, —
на столбах и колодцах, как соль на хоругвях,
проступило тавро: ехидна.
Дамы в замках и башенках сделались вялы,
менуэты звучат фригидно,
в хладных венах почили любовные шквалы
и в глазах ожила ехидна.
Вот кто, едкий, столетья кладет, будто яйца,
там, где рынка гремит махина,
где помосты смертей, где живут и боятся,
где толпа шипит, как ехидна!
Что могу я? Полмира прошел, Европа!
Храп трубы — поцелуй для слуха...
Я пойду босиком за Святынею Гроба
твоего, о страна-старуха.