Цитата сообщения Ёж_обыкновенный Клоун должен падать?



Название: Клоун должен падать?
Автор: Ёж_обыкновенный
Бета: Оно же ^_^
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: т. к. идея данной писанины пришла мне под песню Агаты Кристи «Viva Kalman!», сюжет частично принадлежит братьям Самойловым, частично – моей бурной фантазии. Полностью признаю права на использованные в рассказе фрагменты текста песни за вышеупомянутыми музыкантами.
Фендом: Original
Жанр: deathfic, drama, slash
Размер: мини
Пейринг: М/М
Статус: завершен
Размещение: не думаю, что кто-то разместит…но если разместит без моего разрешения – загрызу))
Предупреждение: В тексте присутствуют сцены насилия, кровища, некрофилия О.о… короче, полный суповой набор.
От автора: Автор – нездоровый маньяк О_о. Как, впрочем, и главный герой. Эх, знали бы Глеб с Владом, какой вклад они внесли в слэш… бедняги. Ну, они меня простят. Надеюсь. Так… обо всем предупредила, читать или нет – ваша забота. На литературную премию, как обычно, не претендую, тапки приму смиренно.

Пегой луной наступает вечер,
Лысый швейцар зажигает свечи,
Пудрится цирк в ожиданьи встреч
С голодною толпой!

«А сейчас, дамы и господа, Агиль!»
До рвотных позывов знакомая дурацкая музыка, тонущая в хлопках обезумевших рук и криках обезумевших ртов. Бьющий по больным глазам холодный белый свет, сходящийся в одной точке арены – на нем. Резкий запах пота, опилок и звериного дерьма. Каждый его вечер тошнотворно одинаков. Одинаков до проклятых коликов.
Он ложится на алый ковер, в который раз вдохнув ненавистный запах, и привычно выгибается назад, вскинув неестественно тонкие руки, складываясь так, что худым пальцам удается обхватить обтянутые белой тканью лодыжки. На его искусственно страдальческом лице – ни грамма чувства. Он не должен, у него есть нарисованные слезы. Зал ахает и аплодирует. Но никто не смеется.

Белый клоун, белый мученик,
Ради смеха пьяно-жгучего
Будет издеваться над собой…

Музыка из тягуче медленной превращается в ритмичную, убыстряя свой дурацкий темп. Один за другим, фантастические трюки, снова, из тела – ломаные линии, нелепые фигуры. Он буквально слышит, как зрители задерживают дыхание, чувствует кожей, как открываются их рты в голодном изумлении… они хотят больше. Но никто не смеется.
Неправильно. Они должны захохотать. Хоть один, но должен засмеяться, иначе все пойдет прахом…
Они должны смеяться. Ведь он же – клоун.
Он встает, и шагает. Шатаясь, словно в алкогольном бреду, истерично выгибая костлявую спину. Кидая тонкие ноги так, что ступни едва не сбивают с головы голубой кудрявый парик. Его плачущая маска стала ещё более жалкой. Нарисованные слезы кажутся реальными. А музыка вторит ему визгливой скрипкой и рыдающим тромбоном. По залу катится первый смешок… он уже на правильном пути!
Ещё резче, больше, чаще… заламывать руки, выламывать тело. Больше нарисованных страданий, высоких плачущих нот… спотыкаться о собственные ноги, лететь лицом в ковер, подниматься, снова, снова…
Последние аккорды. Счет идет на секунды. Он делает несколько кривых па, и, разбежавшись, падает, под финальные звуки ударных, безвольно раскинув длинные руки. Ни вскрика, ни вздоха. И зал взрывается кричащим хохотом.
Так и должно быть. Он – клоун. Клоун должен падать. Это ведь смешно.

В час, когда полночь погасит краски,
Бывший Пьеро поменяет маску…

В этом трактире всегда душно и грязно. Зато тут неплохое пиво. И те, кто ходит в цирк, после представления заходят сюда. Продолжить веселый пьяный вечер.
Агиль узнал его сразу. Этот парень на представлении сидел в третьем ряду, и смеялся громче всех, показывая на него пальцем. Огромные черные глаза и темные кудрявые волосы. Такого грех не запомнить…
- Не занято?
Сейчас он – не тот циркач, каким был полчаса назад. Никаких голубых париков. Идеально прямые белые волосы. Никаких нарисованных слез. Бледная гладкая кожа, и прозрачно-серые глаза, покрасневшие от смытого с трудом грима.
Нет и обтягивающего белого комбинезона с синими ромбами. Простые джинсы и рубашка дымчатого цвета. И руки не тонкие – утонченные. А пальцы – аристократически длинные. Не костлявая спина, но идеально ровная осанка. И спокойный, вдумчиво-оценивающий взгляд…
Юноша настороженно посмотрел на него снизу вверх.
- Ну, садись.
Дальше – все по проверенному сценарию. Тихий вкрадчивый голос, гипнотизирующие взгляды… опутать его, чтоб не захотел вырваться. Пальцами по смуглой ладони…
- Как тебя зовут?
- Лавель…
- Пойдем со мной, Лавель.
Агиль встает, и юноша идет за ним, цепляясь взглядом за светло-голубую прядь, запутавшуюся в светлых волосах. Что-то в ней знакомое… но в тусклом свете засаленных ламп она кажется Лавелю лишь маленьким, случайно попавшим в прическу незнакомца пучком ниток. Смахнуть, и все… вот так, гораздо лучше.
Шаг, ещё шаг, скрип двери… здесь их никто не услышит.
Белые пальцы сомкнулись на хрупких запястьях, возмущенный возглас тут же заглушен сухими губами… слишком горячи эти губы, и слишком пьян Лавель, чтобы сопротивляться… и пальцы ослабляют хватку.
Руки – под рубашку, наспех расстегивая пуговицы, отрывая, разрывая тонкую ткань. Грудь незнакомца холодная, в тонких шрамах, сверкает неестественной белизной даже в этом ненасытном мраке, съедающем всякий свет… Лавель проводит по ней ладонью. В сравнении с этим великолепием его собственная смуглая кожа кажется неимоверно грязной, и юноша стыдливо опускает руку, пряча ее за спину. Губами к губам, жадно…
Холодные пальцы на горячей плоти не отрезвляют – пьянят ещё больше. Неприкрытые всхлипы-вздохи тают на чужих губах, ноги подгибаются, руки – безвольно опущены…
Агиль вдруг взял юношу за подбородок, заставив поймать свой взгляд. Черные глаза – мутные, пьяные, полузакрытые. Губы блестят в полуночной темноте, с них слетает хриплое дыхание. Губы – алые, почти как цирковая арена. Но им, пожалуй, нехватает краски…
Лавель смотрит на незнакомца так внимательно, как только позволяют залитые пивом глаза. Он даже имени не назвал. Кто же такой?
- Скажи, Лавель… - голос все такой же спокойный, нежно-вкрадчивый, но глаза на секунду восторженно сверкают - ты любишь цирк?
Цирк..? Да, там сегодня был такой забавный клоун…
Юноша вздрогнул, пугаясь собственных мыслей. Клоун… в голубом парике. В испуганных черных глазах мелькнула догадка. Губы незнакомца растянулись в неестественно широкую улыбку, и Лавелю показалось, что слева от него что-то сверкнуло…
- Ты…
Лезвие вошло быстро и мягко, одним сильным ударом. Агиль удовлетворенно наблюдал, как теряет осмысленность испуганный взгляд, как мутная пленка заволакивает блестящие пару секунд назад глаза… по руке потекла горячая кровь. Ни вскрика, ни вздоха. Финальный аккорд.
Усмехнувшись, клоун уперся рукой в грудь Лавеля, и вытащил нож. Убедившись, что юноша не падает, он зачарованно уставился на стекающие по лезвию густо-красные капли.
- Любишь ли ты цирк, Лавель? – Повторил он свой вопрос, подойдя совсем близко, глядя в невидящие глаза. И, облизав окровавленное лезвие, провел языком по чужим мертвым губам, придавая им алый цвет.
Вот теперь то, что надо… мертвый и красивый. С яркими губами и джинсами, спущенными до колен.
Оперев свою жертву о стоящий рядом стол, Агиль вошел в ещё теплое тело. Он двигался медленно, закусив до крови нижнюю губу. Тихо… ни вскрика, ни вздоха. Тихо… быстрее с каждой секундой…
Он участил темп до предела, стараясь входить так глубоко, как это возможно. Воздуха нехватает. Ещё резче, больше, чаще… заламывать руки, выламывать тело. На этот раз – чужое.
Агиль кончил, впившись ногтями в остывающие бедра юноши. Он постоял ещё немного, прислушиваясь к своему замедляющемуся сердцебиению, и вдруг истерически тихо засмеялся, обняв лицо окровавленными руками.

Ты любишь цирк, Агиль…
Он упал, ниже некуда. Но ведь так и должно быть. Он – клоун…

Завтра опять у него заботы,
Ведь униженье – его работа…