Если заплыть на самую глубину, самую бесконечную глубину бесконечного океана - то можно сорваться с неба...

Реальность подобна пустоте с наклеенными на ней бумажками, изображающими стены, цветки, небесные светила, асфальтированные дороги и т.д. Некоторые находят мудрость в том, чтобы сорвать эти бумажки и обрести истинное ничто или же увидеть за ним истинное бытие и прекрасные божественные города идей. Последнее, впрочем, всегда оставляет за собой сомнение: а что если вновь увиденное все те же бумажки, от которых только что избавился, только новые? Кто-то, наоборот, решает, что бумажки и есть настоящая истина, ведь уж они-то точно есть, пусть даже только для моего восприятия. И они живут среди этих бумажек, некоторые даже пытаются по-новому их раскрасить. Но и здесь есть опасность того, что очередная бумажка вдруг не выдержит и твоя рука провалится куда-то дальше.

Наверное, в жизни каждого наступает момент, когда он встречается со злом. И тогда кто-то не выдерживает и бежит, бежит от него, бежит без оглядки - в идеалистические надежды или же безграничную депрессию. Но если он не конченный человек, или, может быть, наоборот, конченный, он остановится и посмотрит назад. Он устроит свою семью и жизнь, вступит в череду серых будней - все это получится как-то легко, естественно, без крика - он будет просто жить, но за каждым его движении, за каждым словом будет сквозить неизбежная горечь, грусть от собственной "не гармоничности", надломленности, которая есть и свобода, и судьба.

Я строил свой дом. Очень красивый, большой дом. Я отдал ему почти всю мою жизнь, всю, за исключением последнего дня. Я построил его - и обводил его стены своими исполненными любви очами. Но потом вдруг резко, в один миг он стал мне чужим. В одно самое короткое, самое страшное мгновение. Я сложил песню о своей любви к этому дому - но сам не поверил ей. Я пел ее людям - они поверили, но не смогли убедить меня. И тогда я повернулся, беспомощный старик, и, осторожно закрыв за собою дверь, покинул дом...

Ты существуешь во всех своих мыслях, глупых и гениальных, во всех телепрограммах, которые видишь, во всех книгах, в каждом слове, которое прочитал, во всех тех, кого прочитал, в каждой тональности звука, который услышал, в каждом, кто видел тебя, кто трогал тебя, кто просто проскользнул по тебе своим взглядом, в каждой клеточке, которой касался, во всех губах, которые целовал, в каждой капле дождя, упавшей на тебя, в каждой пылинке, тебя окружающей, во всех звездах, свет которых тебя достигает, в каждом облаке, очертания которого принял за какой-то образ, во всех выпитых тобою чашках чая, в каждой искорке, сорвавшейся с кончика выкуренной тобой сигареты...
Иными словами, тебя нет.

Он любил всех людей. Почти всех. К своему стыду он не мог полюбить бомжей, не мог приблизиться к ним, говорить с ними - они были ему отвратительны... Но однажды он вдруг понял, что это потому, что они и не люди вовсе - а яши - заблудшие духи, материализовавшиеся в нашем мире.
Он любил всех людей. Он не понимал, почему они совершают злые поступки - но ведь это и не они, а дэвы, вселившиеся в их души, могущественные настолько, чтобы поработить человеческую волю.
Он любил всех людей. Он не любил только яш и дэвов...

Он слепил ангела из желтой краски и был счастлив быть с ним. Его знакомый тоже сделал ангела, уже из зеленой краски, и был не менее счастлив. Но однажды они встретились, краски их ангелов перемешались и ангелы стали грязными и отталкивающими...

Райт лежала на траве, раскинув руки, чувствуя приятное щекотание от ползающих по ладоням муравьев. Теплый воздух создавал приятное ощущение наброшенного одеяла, того, которым мама всегда накрывала ее в детстве. Высоко было начертанное карандашом солнце, оно было большим и не резало глаз. Его окружали многие звезды, среди которых застыла потрепанная железная дорога. Открывающийся космос не был черным, скорее он переливался нежными оттенками всевозможных цветов. Она лежала на маленьком острове, плывущем в этом многоцветье. Рядом сидел Юго и с шершавым чирканьем рисовал на белых листках. Ему было двенадцать лет. Ей тридцать. Он был сумасшедшим.
- У тебя тут очень красиво… - прошептала она.
- Спасибо.
Его голос, немного запинающийся, был очень, как ей казалось, беззащитным. Она поймала губами пролетающую мимо желтую пушинку, неожиданно оказавшуюся довольно сладкой, и засмеялась.
Юго посмотрел на нее своими большими серыми глазами и улыбнулся. Он был по-настоящему счастлив, когда она смеялась.
- Скажи, - запинаясь, с некоторым трудом начал он, - Ты и правда… скоро… исчезнешь?
- Да – я умру.
- Почему? Тебе не нравится здесь?
- Мне очень нравится… Просто… я больна, смертельно больна. И ничего не могу с этим поделать.
Юго отвернулся и долго смотрел вверх, на железную дорогу.
- Говорят, - наконец медленно произнес он, - Что тот, кто проедет по ней, всю ее, от начала до конца, - тот никогда не умрет.
Райт грустно улыбнулась.
- Я не хочу жить вечно, Юго. Каким-то образом я чувствую, что моя смерть – это что-то, что должно произойти. Она – это как частичка меня, которую нельзя потерять.
- Но я…
- Я знаю.
В наступившем молчании вдруг раздался тоненький голосок:
- Так, так, да у тебя гости, Юго!
Райт удивленно обернулась и увидела двух маленьких эльфов, парящих рядом с ее головой. Один был мальчиком, а другой – девочкой, но у обоих были почти одинаковой длинны светлые волосы и почти одинаковые зеленые платья.
- Да, гости… - тихо прошептал Юго.
- Что ж ты не представишь нас, своих самых близких друзей? – мальчик важно выпучил свою грудь и обратился к Райт. – Меня зовут Кирстен, а это Ланния.
Девочка застенчиво кивнула.
- А я знаю, - усмехнулась Райт, - Юго много о вас рассказывал.
- Правда? – и обрадовался и смутился эльф, - Да… Это приятно…
- Он много рассказывал о двух своих друзьях, единственных, которые всегда рядом с ним и с которыми всегда очень приятно.
Кирстен медленно подлетел к Юго, который, казалось, сейчас был где-то далеко, в своих мыслях, и подчеркнуто серьезно поблагодарил его. Юго рассеянно кивнул – а потом все вдруг растеклось и исчезло.

Она плыла по мягким волнам бескрайнего моря, на широкой кровати с белоснежными простынями, раскинув свои руки. Она очень устала и не могла двинуться. На пальцы правой руки иногда падали пушистые брызги. Небо было очень чистым, как будто какой-нибудь ограненный голубой камешек. Она чувствовала как множество невидимых веточек, сцепляющих ее внутри и сквозь ее тело устремляющихся ввысь, как они все постепенно, медленно начинают рваться. Одна за другой. Она знала, что скоро разорвется и ее тело – и в образовывающиеся трещины хлынет пустота…

Мальчик упорно, изо всех сил, с выступившими на лбу бисеринками пота катил, по железной дороге, зависшей в космосе, большую железную тележку с лежащей в ней женщиной. С тяжелым скрипом заржавевших колес сзади он шел все дальше и дальше.
- Я… потеряла сознание? – еле слышно спросила Райт.
- Да, – отрывисто бросил Юго.
Он рассказывал, что им встречалось по пути. Вот длинные фруктовые сады, деревья которых переплетались своими серебряными ветвями и создавали просторные шатры для уставших путников, стремящихся скрыться от солнца. Вон большой водопад с извергающейся вниз зеленой водой, или огромное колесо обозрения, достающее почти до луны. Им встречалось много чего, и Юго долго рассказывал обо всем, а Райт слабо слушала его и шуточки Кирстена, и молчание Ланнии.
А когда они проезжали яблочную реку, из которой Юго каждый день пил сок по утрам, Райт вдруг увидела на одном из ее берегов большое заброшенное темное здание. Оно сильно выделялось из остального мира, было скорее тусклым, чем ярким, и вместе с тем сияло какой-то своей чернотой, внушая смутное чувство тревоги. В непонятном волнении Райт спросила мальчика о нем.
- Это… - Юго замялся, - Я не люблю туда заходить, - и замолчал.
Райт вглядывалась в пустые окна и виднеющиеся за ними бесцветные коридоры, в помятую траву около стен – и постепенно, хотя в какой-то степени и в одну секунду ее охватил ужас. Своими пальцами она изо всех сил вцепилась в тележку, задыхаясь. «Что я здесь делаю? – вертелось у нее в голове, - Я же… Я же умру! Зачем мне этот сумасшедший, зачем мне все это, я же… я же…». Что-то страшное и отвратительное охватывало ее всю, заставляя дрожать. Как будто изнутри поедали черви. А потом женщина бессильно откинулась назад. Нет, борьба не прошла, но она теперь происходила где-то далеко, везде.
- Скажи, - слабым голосом спросила Райт, - У тебя когда-нибудь были еще гости?
- Нет, - тихо ответил Юго.
- А как же Кирстен и Ланния?
- Они не гости, - грустно отозвался мальчик.

Юго остановился. Осторожно повернулся назад. В тележке уже никого не было. Он сел на краю рельс, свесив ноги вниз, и смотрел на черный дом и текущую реку. Эльфы молчаливо сидели неподалеку. Мальчик достал из кармана немного помятый рисунок – портрет женщины – и, вытянув вперед с ним руку, медленно разжал пальцы…

В своей жизни он не смог совершить только одного подвига: поверить в свои силы и понять, что он тоже может быть кому-то нужен...
Он раставался с людьми, бросал их, даже не представляя, что делает им больно - ведь "никто не может любить меня".

Будь у меня соответствующий талант, живи я где-нибудь в Америке, я лепил бы маленькие концептуальные скульптуры. Я вылепил бы, например, мальчика лет семи-восьми, с кастетом на правой руке, которую он поднес к лицу; скульптура запечатлила бы его в момент, когда он, вонзив свои зубы в ладонь, а точнее в пястье, отводит голову назад, с куском кожи и мяса. Я бы говорил, что данная скульптура показывает нам ребенка, изо всех сил сопротивляющегося навязываемому обществом насилию.

Или я бы сделал маленькую девочку, в беззащитном платьице, с отказавшими беспомощными ногами, одной рукой опирающуюся на пол, а другой протягивающую зрителю в раскрытой ладони таблетки ЛСД.
Эту скульптуру я бы никак не объяснял.

И еще я обязательно создал бы человека средних лет, не важно, мужчину или женщину, сидящего на небольшой поляне. Его глаза открыты и он видит перед собой пустынную каменистую землю, а сзади, и вообще везде за границей зрения, растет пышный сад, ветви которого врастают в сидящего.
Эта работа символизировала бы то, что истинная красота таится в невидимом, в том, что можно увидеть только душой, но не глазами.

«Действительно ли ты добр, или доброта твоя лишь следствие твоего бессилия быть злым?» (с)