Жизнь уходила из моего маленького детского тела, расчесанного, в коростах; из моих черных, давно не мытых рук в квадратных трещинах, по которым сочилась кровь (наглядное пособие по биологии – клеточное строение кожи).Меня ничего не занимало, ничего не трогало. Я уподобилась тупому голодному животному с мыслями только о еде. Мне  было все равно, где находиться. Двигаться я уже не могла, да и не хотела.Поначалу мама брала меня с собой. Мы стояли в длинных очередях то за билетами, то за рейсовыми карточками, то за хлебом. Но нам редко удавалось добыть чего-нибудь съестного. Я не могла и не хотела ходить вместе с мамой. Она, сама обессиленная, тащила меня за руку. А у меня было одно желание: лечь и не двигаться и ничего не добиваться. И мама стала оставлять меня на привокзальной площади или на перроне.Ко мне привыкли, и я привыкла к служащим вокзала, к милиционерам и людям, сидящим на узлах, чемоданах, тюках.

 

Когда к перрону приближался поезд, все спешили к вагонам. Начиналась суета и давка. Меня, спящую в голодном обмороке, обходили стороной, иногда наступали на мои ноги, я инстинктивно сжималась в комок, пробуждаясь, но не от­крывая глаз. Потом поезд уходил, суета исчезала. Неизмен­ной оставалась только широкая лестница, ведущая к зданию вокзала. На ней почти всегда сидел старик, расставив ноги, облепленные зелеными, крупными мухами. Иногда он ухо­дил туда, где было теплее, где сильнее пригревало солнце. И за ним вслед летел рой мух. И они вновь облепляли стари­ка, особенно его штаны, размещаясь там треугольником.

 

Все это не трогало и не занимало меня, а лишь фиксиро­валось в моем мозгу, чтобы потом, много лет спустя четко проявиться, отпечататься, как фотография по старому нега­тиву.

 

Моим любимым местом был перрон. Там я, чаще всего гожидалась маму. Вещей у нас не было. Только две котомки — мамина и моя. Я выбирала место, наиболее прогретое мартовским солнцем, из котомки доставала книгу «Расска­зы Л. Н. Толстого», открывала безразлично какую-нибудь страни­цу, пробегала глазами 1—2 фразы и сразу же засыпала. Ве­тер перелистывал страницы, иногда на них ступала чья-то нога, но я отключалась от шума и суеты, от спешащих куда-то людей, нагруженных узлами и чемоданами. Вероятно, это выглядело странно, нелепо, несовместимо: голодный ре­бенок, нищенка в рваной обовшивленной одежде и книга. Но так было. Эта книга большого формата, в светло-зеленом переплете, была моей единственной вещью, моим сокрови­щем. Она мне напоминала о том времени, которое называ­лось «до войны». В том времени остались школа, друзья, игры, жизнерадостная мама, родственники. И сколько хо­чешь хлеба. И я до сих пор помню, как мне досталось мое сокровище.

 

Когда мы с мамой уходили из высокогорного аула, с меч­той пробраться на «землю обетованную», на нашу роднук Украину, то были последней семьей эвакуированных, поки­давших это селение. Но там оставалась, каким-то образо попавшая в аул, польская семья, может быть сосланная туда еще до войны. Они держались особняком. И что особенно поражало меня — женщины носили длинные платья. Старая полька как-то тепло относилась к нам. Вероятно от того, мама знала польский язык. Эта женщина, когда мы coбpались в дальнюю дорогу, подарила нам красивую наволочку, вышитую белой гладью, с перламутровыми пуговицами.

 

- Возьмите, — сказала она, — может, поменяете на ку­сок хлеба. Это все, что осталось от моего приданого. Очень хочется вам помочь.

 

Но хлеба за наволочку из тонкого полотна никто не да­вал. Люди любовались красивой вещью и возвращали обрат­но. И тогда мы срезали замечательные, прямо-таки анти­кварные, перламутровые пуговицы и предложили женщине, торговавшей луком и книгами. Она нам дала взамен боль­шую луковицу, а в придачу — ещё и книгу. А из наволочки получилась котомка. Совсем скоро она из белой превратилась в черную и нисколько не напоминала чудную вещь, на кото­рую клала когда-то свою ухоженную головку польская пан­на, попавшая затем в страшный водоворот ссылки и войны. 

 

– Вставай и уходи отсюда, – говорит, расталкивая меня, милиционер. Я послушно встаю и вижу, что перрон пуст. Беру свою котомку, отхожу на несколько шагов. И опять укладываюсь. Милиционер безысходно машет на меня рукой – что, мол, с ней поделаешь! – и убегает по своим делам. А на передний путь подходит товарный поезд. Телячий вагон останавливается напротив меня. Я открываю глаза от какого-то непривычного лязга. Это красноармеец с ружьем открывает засов вагона. И сразу же даже я, немытая, грязная, чувствую резкий запах мочи, идущий оттуда. Я замечаю, что в теплушке люди; они лежат на нарах, стоят у входа и говорят на непонятном мне языке. Есть дети, и даже совсем маленькие, они плачут. Из вагона спускается худая женщина, вся в черном, с двумя пустыми ведрами. Часовой задергивает большую дверь на колесиках. Женщина под конвоем отправляется в голову поезда. Вскоре они возвращаются с полными ведрами. Конвоир помогает женщине. Он держит в одной руке ведро, а винтовку – на левом плече. «Значит, там, в голове поезда, можно достать что-нибудь съестное», – думаю я. Достаю из котомки консервную банку – она мне заменяет всевозможную посуду – и отправляюсь. Действительно, после паровоза первый вагон – походная кухня. Я протягиваю одному из поваров свою баночку. Он, ругаясь, наливает мне из большого котла какой-то темной жидкости. Это что-то мутное, но вижу, что на поверхности плавает крошечный кусочек мяса. Я пью это варево, кусочек попадает мне на язык, и я ощущаю, что это – мыло. Обыкновенное хозяйственное мыло. Я плююсь и вижу, как повара смеются. Лишь много лет спустя я поняла, что в банку мне налили помоев. Почему же они поступили так со мною? Наверное, я настойчиво просила, чтобы мне налили супу. Но его уже не было. Все разнесли по вагонам. И, чтобы отвязаться от попрошайки, плеснули мне в банку помоев. Благо они мыли котлы.Сколько лет минуло с тех пор! Но каждый раз, вспоминая этот эпизод, я ощущаю во рту тошнотворный вкус хозяйственного мыла.

 

В этот день мама получила по рейсовым карточкам хлеб. Мы его накрошили в банку, залили кипятком и хлебали, наслаждаясь замечательным вкусом. А кусочек хлеба мама продала, чтобы было на что выкупить следующую пайку. И мы с ней в тот день сходили в баню. Прожарили в дезкамере нашу одежду. Это был хороший день. Но мы не успели занять место в здании вокзала, и нам пришлось ночевать на каменных ступенях лестницы.

 

На следующий день я заболела, вероятно, у меня была вы­сокая температура. Мама ушла в очередь за билетами. А я, все-таки, пошла на свое любимое место — перрон. Меня зно­било. Но день был теплый, асфальт прогрелся. И я, как всег­да, погрузилась в сладкий сон. Вскоре я почувствовала, что на перроне стало много народа. Так всегда бывало, когда поезд шел на запад. Люди мечтали уехать из чужих краев в разные места, освобожденные от фашистов, где не были три года.

 

И, действительно, к перрону подкатил поезд со спальными и купейными вагонами. Из них поспешно стали выходить пассажиры… Я села, и мое лицо стало вровень с лицом шагающего малыша. Он посмотрел на меня, и я успела его разглядеть. Это был черноглазый смуглый мальчик, он шел с мамой за руку. И я тотчас узнала его. Это же Валерик, сын Сони и Миши Литвиных! Я подняла голову, увидела Соню и окликнула ее. Как она отличалась от той Сони, что я видела в последний раз, в июле 1941 года, когда она с грудным Валериком добралась до Киева. Босая, с разбитыми в кровь ногами, оборванная, с растрепанными волосами, она появилась в квартире своей тети, у которой воспитывалась. А ее муж, пограничник, черноглазый и веселый лейтенант Миша погиб в первые дни войны. Несколько жен командиров с детьми спаслись и пробрались в  Киев. Они шли ночами по оккупированной территории. Спали в стогах сена. Их иногда подвозили местные крестьяне. Не все спаслись. И было чудо, когда Соня с малышом на руках переступила порог родного дома, где в этот день были и мы с мамой. И радость, и слезы. Это все мгновенно пронеслось в моей голове. А Соня стояла надо мной, разглядывая меня и, наконец, узнала. «Маша, это ты? А где твоя мама? – она погладила меня по голове. – Да ты вся горишь, у тебя высокая температура!» Я быстро стала рассказывать ей о нас. Она слушала, а затем оборвала меня: «Подожди, я сейчас вернусь», – и побежала с Валериком к своему вагону.«Боже мой, как хорошо, что мне встретилась Соня! Она увезет нас отсюда в Киев. И я опять буду ходить в школу. А по выходным дням мы будем гулять по Владимирской горке, кататься на фуникулере, там так красиво! И если мне мама будет давать деньги на завтрак, я не буду покупать на них семечки, а только хлеб. Много хлеба. Какой он вкусный, этот хлеб! Я буду покупать самый дешевый, черный. Мы поедем на Сталинку к тете Поле. Там в сундучке лежат мои фотографии. На них папа, наш Володя, мама, дядя, моя дорогая тетя Ната. Я всех люблю. Соня увезет нас. Нам бы только добраться до Киева, а там уже сами. Где же мама? Ведь поезд сейчас уйдет, и мы останемся на этой чужой станции Арысь. Что же делать? Ведь Соня сейчас вернется. А мамы нет». Я стала плакать. Мне казалось, что лишь только появится моя мама, мы сразу сядем в этот вагон. Ведь Соня побежала договариваться, чтобы нас взяли. Да вот и Соня бежит, уже без Валерика. Она бежит с какой-то тарелкой и огромными калошами. Да я босиком, без калош добегу до вагона, что она беспокоится? "Ешь суп, Маша, быстрее, – говорит она, – поезд сейчас уйдет, а я тарелку взяла в вагоне-ресторане. Вот тебе калоши, ты их надень. Они большие, но ты наверти на ноги побольше тряпок. Прощай. Расскажи все маме".И она с пустой тарелкой, уже на ходу, вскочила в вагон. Мама меня нашла на перроне, я горько плакала и, всхлипывая, рассказала ей о том, что произошло со мной. Мы уехали на следующий день, но не в Киев, туда пропуска давали далеко не всем. А в маленький городок на Украине со сладким названием Изюм.

 

С тех пор прошло двадцать лет. Мы всей семьей приехали к родственникам в Киев, чтобы познакомить их с моими детьми и мужем. По справочнику я узнала Сонин номер телефона и позвонила.

 

– Соня, здравствуй, - сказала я. – Это Маша, ты помнишь меня?

 

– Какая Маша? – спросила Соня.Тогда я сказала:

 

– Спасибо тебе за суп и за калоши.

 

На той стороне телефонного провода стояло молчание. И только через несколько секунд я услышала прерывающийся голос: «Машенька, ты выжила, какое счастье!» 

 

*Ещё запомнилось на станции Арысь:

 

Товарный поезд у перрона,

 

Плач детский из его вагонов,

 

Худая женщина с ве­дром баланды,

 

Да конвоира грозные команды.

 

Я им сочув­ствовала, я жалела их.

 

Кто были те несчастные –

 

Я поняла  не сра­зу.

 

Лишь много позже объяснили мне:

 

То были ссыльные с далёкого Кавказа.

 

 

 

(Челябинск, февраль, 2002 год).

 

Пояснения к рассказу: «телячий вагон», «теплушка» – вагоны для перевозки скота. Поезд из этих вагонов, в которых везли людей, говорящих на непонятном для Маи языке, был эшелоном с высланными чеченцами.

 

Дезкамера – дезинфекционная камера, в которой «прожаривали» одежду, чтобы избавиться от насекомых.

 

Рейсовые карточки – талоны на хлеб, которые выдавались едущим в поездах людям, чтобы они в дороге не погибли от голода.