Ещё некоторое вреямя назад я никогда и не слышала о человеке по имени Johann Gottfried Seume. Его судьба сложилось весьма необычными переплетениями. О его биографии можно прочитать здесь. Зойме, Иоганн Готтфрид

Мне интересно то, что он пишет. Начала я читать "Лето. 1805". Почему именно это? Ну, во-первых, это коротко перед войной с Наполеоном. Потом, он был не только в Швеции, Финляндии..., а и в России. Это предельно честный человек и мне интересно читать его комментарии об увиденном лично.

Это самое начало. Оцените! На двух первых листах столько мыслей! И каких! И это звучит очень актуально, хоть и написано более двух столетий назад. (Выделения сделаны мной)

 

Дорогие чители!

 Я был бы согласен о ничего не говорить, имея мой теперешний предлог, о Севере. Когда я шёл на Сицилию,  я сам чувствовал необходимость оставить моим современникам маленький памятник моего бытия и деятельности. Я сделал это и был удовлетворён, желание было выполнено. Страсть писать, это и все мои друзья могут подтвердить, не моя болезнь. Некоторые славные люди, о которых я мог бы упомянуть, настоятельно призывали меня поделиться с ними моими впечатлениями на моём пути, что я и сделал. Я сел и взял основное из моей записной книжки; и целое было готово. Для людей, которые знают всё, я не писал; так же и для людей, которые ничего не знают; для первых это было бы слишком много, для последних слишком мало.

 Печатание является наиболее привычным и простым средством воспроизведения. Сверх этого  не делаю я далее никаких апологий (апология  - защитительная речь), а  представляю себе вещи такими, какими я их видел. Делаю я это по своему собственному разумению, без какого-то ни было постороннего влияния на моё мнение. Ежели мои суждения иногда немного жёстки, то причина, к сожалению, в предмете суждения. Я желал бы, если бы мне всегда предоставлялась возможность, сказать противоположное.

 [638]. В этот раз я проделал пешком только незначительную часть пути, примерно 150 миль. Мне желательнее было бы и лучше, если бы мне позволяло моё время, всё пройти пешком. Тот кто идёт видит антропологически и космически больше, чем тот, кто едет. Деликатные и неделикатные люди могут делать свои замечания по этому поводу по желанию; это мне вполне всё равно. Я ориентируюсь на самое почтенное и самостоятельное в человеке и придерживаюсь мнения, что всё было бы лучше, если бы больше ходили. Можно почти всегда просто поэтому не твёрдо держаться на ногах и  также на ногах не держаться, по причине того, что  что много ездишь. Кто слишком много сидит в машине, тот не может нормально ходить. Ощущение  этой истины является неискоренимым. Когда машина застревает, ещё всегда говорят, как будто бы при этом по-настоящему очень заняты: „Не идёт“. Когда король безо всех своих королевских протоколов позволяет своим ногам ходить по полю, это делает ему честь и говорит ни о чём другом, как об : „Он идёт к армии; он идёт с армией, в соответствии с правилом a potiori“. Собственно, в разговоре, придерживаются, к чести, всё ещё ещё важного слова и говорят: „Адмирал идёт с флотом и ищет врага“; и когда нет надежды, говорят: „Более не желает идти“. Где всё едет, идёт всё очень плохо, только посмотрите вокруг! Как только садятся в машину, тотчас удаляются в некоторой степени от изначальной гуманности. Можно не смотреть больше  никому прямо и открыто в лицо, как должно бы быть и что необходимо делать, более или менее. Езда показывает слабость, хождение - силу. Уже поэтому желал бы я ездить очень редко,что выходя из машины, [639] я не могу никакому бедняку дать монету так удобно и дружелюбно. Когда я больше  не могу бедняку монету иногда дать, то я позволяю сам судьбе не долго ещё жить.

             Я был бы согласен, здесь небольшой трактат о преимуществах и лучших методах передвижения пешком дать, на что я, возможно,  более, чем любой другой, приобрёл право. Но моя душа сейчас полна вещей, которые вам, справедливо заметить, более важны.

Когда кто меня упрекнёт, что эта книга слишком политизирована, то мой ответ таков: „Я верю, что каждая хорошая книга должна быть более или  менее политична“. Книга, которая не является таковой, весьма бесполезна или даже плоха. Когда говорят противоположное, имеют свои – недобрые к тому причины. Политичным быть, значит что-то вносить во всеобщее благо или способствовать ему: quod bonum publicum promovet. Что не делается, то и не политично. Политичность - это слово очень искажают и запутывают, или иногда ищут не очень честным способом, в самим собой нагнанным  тумане,  где оно порядочному,  простому человеку  должно казаться подобным призраку  страшилищем. По большей части это удаётся, к сожалению, хорошо.

Там, где полностью прекращается мышление, „востроголовые“ выигрывают больше, чем там, где начинается движение мыслей. Людям не нужно абсолютно ничего, кроме самих себя, чтобы видеть правду; ничего более, чем собственные силы, чтобы следовать за ней; и только своё собственное мужество, для того чтобы получить так много счастья, сколько ему его натура предоставить может .Я не предубеждённо, а скрупулёзно передаю всё, как это тогда было, и как я об этом думал. Некоторые, возможно, найдут здесь что-то новое, но несомненно [640] многие себя самих; и я так горд, сохранить это для хорошего. Сто тысяч думают как я, но никто не имеет может быть обязаности или возможности, это открыто сказать. Если вы спросите меня о моей профессии, ответ таков: „Я человек, свободный мужчина, думаю разумно и желаю всем моим братьям без исключения того же самого“. Это я так глубоко, прочно и благотворно сознаю, , что я дал бы на отсечение мою голову, если бы это было нужно. Я не хочу нападать, но открыто сказать, когда  я верю, что там заложена болезнь.

Уже долгое время печалит меня мысль, что я  немец; и всё же  я не желал бы мою, от отца данную национальность, поменять на какую-либо другую. Мы имеем со времён Карла Великого в нашем отечестве особенную материю  из полусправедливости, полусвободы, полуразумности и вообще полусуществования, что удивляет посторонних уже часто при ближайщем рассмотрении, как мы уже так долго политически живём. Кризисы были всегда и сейчас опаснее, чем когда бы то ни было. Пока мы имели ещё сравнительно  силы и штампы в манерах и привычках, или, вернее, пока наши соседи вокруг нас находились в состоянии хаоса, держались мы ещё с достоинством и честью. Тридцатилетняя война былы первой большой нашей  летальной национальной  дурью. Мы не хотим препочесть переложить бремя вины за бедствия на князей, ибо там, где люди пришли к согласию,  шло тоже относительно не лучше; как это показывает старая и новая история. Все несут часть своей вины.