Что можно сказать по поводу работы В. М. Лурье «История Византийской философии» (Лурье, В. М. История Византийской философии. Формативный период. – СПб.: Axiôma, 2006. – XX+553 с.)? Классическая «постмодернистская» (столь странная характеристика для с виду традиционной работы объясниться позже) компиляция по поводу истории теологии, долго собираемая из «лего»-статей специалистом в области мировоззрения Восточных дохалкидонских церквей. Именно такой – неоднородно текстуальный – облик получает любая книга, бывшая обобщающей историософской попыткой узконаправленного специалиста. Такой объемный ресурсоемкий труд облегчен ныне цифровой технологией обработки текстов, поэтому стоит сказать, что подобных книг в будущем даже в теологически отсталой РФ будет все больше и больше. Сразу стоит оговориться, предваряя критический посыл рецензии, что сие произведение обязательно для детального ознакомления всем российским теологам – от студентов «молочной кухни богооткровенных слов» до крупнейших специалистов в области византийской догматики; одни в короткое время приобретут ключевые пункты «картографии» христианской ортодоксии, а другие, заметив в авторе крупную полемическую фигуру, обратятся к насколько интереснейшему, настолько неоднородному и спорному компендию. Начальное впечатление от книги обескураживающе парадоксальное: само название «История Византийской философии», которое как будто пришло со времен советского подпольного богословствования, вводит в заблуждение «профессиональных философов», пришедших за гносеологией, онтологией, и т. п., а получивших в ответ раздутую историю-схолию христиански модифицированных аристотелизмов («природы» и «ипостаси»); первая сотня страниц (вплоть до обсуждения христологических споров V века) вообще прочитывается в недоумении «Кому понадобились консервативно примитивное переложение нескольких умеренных протестантских библеистов, отдельных идей Парижской богословской школы, «бессмертных» для студенческих курсовиков В. Н. Лосского и И. Мейендорфа?»; к тому же общий настрой портит отсутствие адекватных сносок на чужую рефлексию (выявление кантианских антиномизмов в ортодоксальной вероучительной системе, инициированное о. П. Флоренским, мысль католического иезуита-литургиста М. Арранца о принципиальной догматичности первохристианских богослужебных компонентов, суждение В. Н. Лосского о сотериологическом критерии всей догматико-полемической истории, и т. д., - эти и подобные теологообразующие мнения введены в русскую богословскую традицию конкретными людьми, а так как они еще не до конца влились в «абстрактное православное мышление», то и не стоит их распространять как само собой разумеющиеся истины, как очевидности «символьного» порядка, исходящие из уст любого правоверного). Но не спешите выставлять «смертный приговор» за нелепое школярство вводных глав такой классной для «рассейских земель» богословской работе, начиная с обещанной по предисловию пространной «христологической» части о VI веке, выявляются все мастерство и компетентность исследователя. Здесь в отличие от эпигонский рецитаций зачина господствует легкость, полемичность, склонность к здравым обобщениям, правдоподобным историческим реконструкциям, адекватным оценкам, и главное – встречается редкий источниковедческий материал, нащупываются недавно открытые сферы. Да, пусть в данном случае труд является детализированной калькой с фундаментальных исследований Грилльмайера и Co, монографий Мёллера, Лоофса, Брока, Эсбрука; но это поистине органичный, понимающий, продуманный опыт рецепции, когда ученый еще по сути ничего не открыл, но его потенциал огромен и он готов к решающему порыву. Здесь идет схватка на плоскости мировых научных стандартов (все-таки специалистов в области восточно-христианской теологии VI века не так уж и много, их легко идентифицировать). Причем из исследовательских творений выверенный взор автора выделяет крыло консервативнейших представителей католицизма XX века, игнорируя умеренное критиканство римских собратьев или протестантов. Проявляется «консервация» в мелочах; библейские книги Ветхого Завета датируется намеренно более ранними сроками (Священнический кодекс относится к допленному периоду, когда академическим консенсусом он датирован поздним послепленным временем; в действии неписаный принцип «чем древнее, тем духовнее»), официально канонизированные святые «по указке автора» действуют только вдохновенно и рационально (например, неприглядная роль св. Феофила Александрийского в деле Златоуста объясняется более важной церковной икономией по изъятию оригенизма, совершенно неудачные религиозные эдикты императора Юстиниана трактуются в свете неких высших мотивов), везде ощущается «поиск ведьм» и довольно оригинально высвобождается тертуллиановская точка зрения о философии как матери христианских догматических искажений (здесь же основными виновниками признаются – проскочивший сквозь ленту времен, оригенизм и несторианствующая «двухсубъектная» христология, воспринятая католицизмом). Вообще через всю книгу на нас дышит бескомпромиссный, модифицированный через «генетическую инженерию проекта просветительства», бунтарский консерватизм. Все «научно-гуманитарные» технологии, свыкшиеся с оперированием серыми полутонами, неопределенностями, здесь, в проекте «просвещенного, образованного консерватизма», призваны на выходе представить четкую черно-белую картину мира, заданную вдохновенным автором.
…В этом помогает, укрупненный экивоками, моральными аргументами, доказательствами здравомыслия, «защитный пояс», без которого выверено расшитый кафтан разлетится на скроенные тряпки. Лурье неосознанно повторяет традицию дореволюционного богословского академизма, когда нашими теологизирующими интеллектуалами воспринимались в полной мере весь научный аппарат, методика, библиографическая база, принадлежавшие западным «собратьям» и защищались наиболее консервативные выводы, чужие оценочные суждения, как свои собственные (исключением были межконфессиональные споры, в которых простым заимствованием обойтись нельзя было). В конце концов, высеивались и отечественные самородки. Так обрисовывалась динамика развития – от ученических работ Макария (Булгакова) или Горского до самобытных экзерсисов Болотова, Светлова, Тареева… Трудно пока отнести настоящего автора к определенной когорте. Хотя последний уже поставил себя в ранг «универсалистов»; ограниченные временно-пространственными рамками восточно-христианской теологии, писательские амбиции обратились к более благородной области – глобальной догматической истории Церкви Христовой. И здесь, в виду понятных консервативных предпочтений, он конструирует стройную, ясную историософию догматического движения с перманентным противоборством идеального правоверия и ложно направленных «ересей». Трудно отличаться в методике создания односторонней вероучительной истории, несущей исключительно умозрительный характер, от сходных опытов, пользующих тенденциозную выборку источников и, что главнее, их специфическую трактовку, все ради достижения искомого результата. Что занимательно, средь горы искаженных учений особо выделяется вневременной затемняющий фактор, ответствующий за больший негативизм, - это оригенизм, следы которого лежат неуничтожимой печатью практически на каждой ереси, по мнению Лурье. Столь удачно использованному и переработанному исследовательскому католицизму тоже достается, несмотря на фундаментальную зависимость работы от последнего, Римский престол и его богословствования эпохи Вселенский соборов жестко осуждаются. Преуменьшается положительная миротворческая деятельность пап в это время, которые своими, пусть аморфными и не глубокими, догматическими оросами часто нормализовали ситуацию на Востоке, отдаляются временные рамки разрыва церквей с «фотианской схизмы» IX века аж к VI веку, проблематике «трех глав», и, соответственно, резко осуждается католическая «двухсубъектная» христология. Лурье сухо и академично, намеренно и изощрено расправляется со многими общеизвестными школярскими (к таковым можно отнести и вышеперечисленные факты) историчными трактовками, некогда проникшими в официальный реестр знаний, но вряд ли соответствующими исконной, прямой интерпретации боевитого, вычищенного консерватизма. Авторитеты ему нипочем и он тяжкой поступью созидает консервативную догматику – «истинную доктрину». Но «научный», революционный, просветительский консерватизм не может оперировать старым, проверенным веками и диспутами, святоотеческим принципом «тайна сия велика» в отношении внелогичной, непонятной ортодоксальной истины. Пользуясь проверенными образцами (например, «мистико-аскетичное христианство» В. Лосского, экклезиологическая антиномичность о. П. Флоренского), Лурье через абстрактнейшие принципы «сотериологичности», «внелогичного использования концептов Аристотеля» и т. п. намерен доказать естественность, очевидность, правоту греко-восточного исповедания. Ну, что ж, еще один постсовременный вариант прибыл в стан столь распространенного, специфически книжного, «интеллектуального» христианства, вдохновляющего «молочных» неофитов и зачумляющего идейной паранойей бывалых любомудров. Оказывается, «нелогичность», «антиномичность», «сотериологичность» становятся новыми кумирами теологизирующей молодежи, ведь они решают, кто прав и виноват, но опять же ретроспективно, а, следовательно, свою идеальную религию создать не удастся. Все примеры спокойно располагаются в рамках многообразной форматной дисциплинарности, на которую не влияет личная юрисдикционная маргинальность автора. А где же обещанная постмодерность? Всплывает она в маленьких моментах текущего и грозится вылиться в некое знаково-теологическое монструозное скопление «Критическая агиография, или История земного неба и небесной земли от Еноха до Нильса Бора и от болландистов до Куайна» в будущем. Десятки раз использованный аргумент от «принципа дополнительности Н. Бора» в качестве адекватного (?!) доказательства истинности православной доктрины – это специфический постмодерн в дурном смысле слова (то есть использованный традиционалами или модернистами, не способными противостоять искушению постсовременных текстуальных эвристических практик). Оставляем на исследовательской совести Лурье этот «скачок через» бездну, сокративший дистанцию между пресловутой антиномичностью догматов и корпускулярно-волновым дуализмом (единственная трезвая взаимность меж которыми – это использование языковых средств). Я уже не говорю о еще более натянутом переводе концепции куновских парадигм в область византийской философии (видимо Лурье решил, что если с конца 60-х годов этим занимаются Кюнг и другие, то почему ему снова не рецитировать западный опыт). Все это еще более кажется трагикомичным, когда понимаешь, что вокруг «принципа дополнительности» фундируется «история догматов» Лурье. А фундамент как всегда оказался самой слабой опорой, выплывшей из ниоткуда, хитростью ассоциативного ряда…