На самом деле, конечно, не только военное, но в основном.

Чтением повестей Воробьёва я перебил чтение "Сестры печали" Шефнера. Так получилось - брал на работу бумажную книгу. Электрическую давно не ношу, звенит на проходной в рамке металлоискателя, вызывает ненужную активность гоблинов. "Что вы несёте?" Не говорить, что чушь прекрасную, - тем более, что и никакой чуши.

Эта бумажная книга, сборник "Убиты под Москвой" ("Правда", библиотека журнала "Знамя") у меня, страшно, стыдно и смешно сказать, с 1989 года. Я листал её сразу после покупки, вчитывался в какие-то абзацы и находил слог очень выразительным. "Что-то толстовское", - думал я тогда. Самого Льва Толстого я как раз читал и перечитывал в то время, однако до сборника Константина Воробьёва дело не дошло. Увлёкся потом разного рода иностранщиной, Камю с его "сегодня умерла мама, впрочем, не знаю, может, вчера"; монументальными творениями Томаса Манна; желчными идеями Ницше и т.д. Дино Буццати даже прочитал! А вот Воробьёва...

И опять-таки смешно, сейчас мне Д. Быков помог. Которого я вообще-то не люблю и не читаю. Оказывается, он назвал Воробьёва самым американским из русских писателей. Хемингуэй и Капоте в одном флаконе. Мощный, даже брутальный - и в то же время нежный и проникновенный...

Ну да, с Быковым сейчас готов согласиться. Начал чтение с повести "Сказание о моём ровеснике", она в сборнике первой стоит. Не самое раннее произведение Воробьёва и не о Великой Отечественной войне - о войне гражданской, первых годах советской власти. Язык действительно очень необычный. Я не сразу смог понять, что всё-таки вызывает у меня отторжение в этом языке. А потом сообразил: звукопись! Много слов диалектных, каких-то "былинных". Всё это звучит очень мелодично, очень певуче. И вот при чтении эту мелодию и слушаешь. А "визуализации" зримой картинки, которую я ценю в прозе, это, оказывается, мешает. Тем не менее повесть очень яркая и мощная, настоящая классика.

Далее было как раз военное - повести "Крик", "Убиты под Москвой". Это читая их, я вдруг подумал, что Шефнер пишет о войне недостаточно выразительно. Оба произведения выдержаны несколько в ином ключе, чем "Сказание..." Здесь былинности нет, есть нерв, даже надрыв (но не по Достоевскому). И это тоже классика.

А повесть "Это мы, Господи!" я прочитал только вчера. Снова это несколько иной "почерк". Ещё более неровный и нервный. Но какой материал! Здесь ведь про немецкий плен...

Вот что ещё сказать хочется. На прошлой неделе, по счастливому случаю, купил трехтомник Воробьёва, выпущенный издательством "Современник" в начале 90-х. В букинисте приобрёл. И передал хозяину магазина (общаемся с этим книголюбом давно, с 90-х) высказывание Быкова, а ещё то, что автор был в плену. Тут лавочник оживился. Летом имел возможность убедиться, что он изрядный либераст (раньше считал обычным либералом). "В плену? Про плен много врали..." Не дослушал его до конца (тут ему позвонили на сотовый, да и я спешил), но подозреваю, книготорговец полагает, что немецкий плен был вполне гуманным.

Так вот, у Воробьёва как раз написано, какими "гуманистами" были завоеватели.

А ночью я прочитал небольшую повесть "Генка, брат мой...". Она написана на послевоенном материале. Герои - два названных брата, бывшие детдомовцы, работающие, посменно, на одной машине такси. Да, вот эта повесть более всего похожа на сплав Капоте и Хемингуэя! С такой любовью и яростью показана непутёвая, но жадная жизнь братьев (жадная до чего-то истинного, правильного в этом мире; вовсе не до денег и материальных богатств!).

Даже как-то досадно, что не прочитал это раньше...