Михаил Ремизов:

Спасибо, Александр Леонидович. Я больше буду говорить об элите как правящей элите, но в том числе и в контексте того, о чем говорил Данила Борисович, в контексте проблемы производства культурных смыслов. И очень интересно, что тема Сталина, которая вас заботит и которую вы видите, заботит общество, она вызвала резонанс и в аудитории. И у меня есть свой ответ о причине рейтинга ожидания вокруг Сталина.

Образ Сталина – это судорожный, болезненный ответ общественного сознания на одну важную потребность – потребность в обуздании элит. Сталин обуздывал элиты чудовищными средствами, средствами, на длинных отрезках не эффективными, но средствами, которые становятся предметом мечтания для многих людей, которые посмотрят телевизор, посмотрят новости. И будем откровенны: в обществе, менее высоком, чем здесь собравшееся, само выражение «наша элита» является синонимом некой болезни. И я считаю, что общество в этом отношении не так уж и неправо. И я хотел бы внести свою скромную лепту в диагностирование этой болезни.

Я буду исходить из двух методологических постулатов. Первый из них состоит в том, что многие системные проблемы нашего общества традиционно необъективны социально-экономической реальностью, как это пытаются сейчас представить, а именно социально-психологическими свойствами российского правящего слоя, то есть высшей бюрократии и наиболее крупного бизнеса. А второе положение состоит в том, что эти социально-психологические особенности российского правящего слоя являются именно социально-психологическими, а не индивидуально-психологическими, то есть они существуют и предопределены прежде всего той средой, в которой существует и действует элита, а не особенностями отдельных людей.

Каковы же те особенности слоя, о которых я хочу вам сказать? Первое – то, что можно назвать «короткий горизонт сознания». Многие бизнесмены жалуются, что они вынуждены жить в коротком горизонте планирования, но короткий горизонт планирования продиктован действительно вынужденными обстоятельствами. Бывают ситуации, когда планировать на длинные сроки просто бессмысленно и глупо. Но короткий горизонт сознания – это короткий горизонт целеполагания личности, короткий горизонт ее целеориентации. И этот короткий горизонт связан с категорической несклонностью представителей российского истеблишмента мыслить и воспринимать мир в надличностных категориях. Чтобы быть правильно понятым, я попробую пояснить на примере.

Немецкий писатель Эрнст Юнгер говорит устами одного из своих героев: «Настоящий феодал не может сказать: этот замок принадлежит мне. Потому что, что такое он? Он – это человек, которого завтра не будет, которого завтра убьют в сражении, который завтра умрет от чумы. А замок – это накопленный труд, накопленный множеством поколений. Поэтому он говорит: этот замок принадлежит моему роду».

Понимаете, о чем я? Нужна некая сомасштабность между предметами, ресурсами, которыми владеет элита, и субъектами, которые воспринимаются как владельцы этих ресурсов. Понятно, что феодализм ушел в далекое прошлое, но в современной капиталистической экономике проблема стоит точно такая же. Если для представителей российского истеблишмента все-таки, как правило, их предприятия, их компании – это некие оболочки для их личных интересов, то, положим, если мы возьмем японский или корейский капитализм, то там корпорации – это структуры, которые обладают собственной идентичностью, которые в полной мере являются субъектами стратегии, и стратегии длинной. Нет нужды пояснять, что на длинных отрезках субъекты с длинной стратегией выигрывают у субъектов с короткой стратегией. Люди с длинной волей выигрывают у людей с короткой волей, даже если эта короткая воля очень сильная.

Вторая особенность нашего истеблишмента, о которой я хотел бы сказать, это фетишизм в отношении к предметам потребления и к деньгам. Это склонность поклоняться самим деньгам, самим предметам потребления, но не способности социальных систем к труду и творчеству, которые создают эти предметы потребления и эти деньги. Но фетишизм – это давняя культурная и социально-экономическая проблема, которая, собственно, состоит в том, что такое мировосприятие делает человека элиты потребителем, а не создателем стоимости. Если хотите примера, то, да простится мне такая рискованная ссылка, Роман Абрамович с его действиями на арт-рынке. Этот человек на арт-рынке действует с логикой тюменского нефтяника, который приходит в город и говорит: «Что у вас здесь самое дорогое?». Узнает, что самое дорогое, и идет покупает. Типичный фетишизм. Тогда как логика человека, способного к созданию новых стоимостей (даже финансовых стоимостей) вот на этом конкретном рынке, состоит в том, чтобы создать новую стоимость, купив картину человека, может быть, не столь раскрученного. Но у тебя есть огромная возможность создать событие из любой твоей покупки, из любой создать новую стоимость! Но нет, это принципиально иная психология, которая предполагает, что стоимости только потребляются в конечном счете, но не создаются.

Третья психологическая особенность нашего правящего слоя – это глубокий провинциализм. Под провинциализмом я здесь имею в виду мечту о том, чтобы быть принятым в глобальной элите. Это стремление быть вторыми, десятыми в Риме, но не первыми в Галлии. Человек элиты – это тот, который говорит: «Я буду первый в Галлии, но не второй в Риме». Вы можете сказать, ну что же делать, если вся наша страна – это вот такая Галлия, а Рим – это где-то там, в Лондоне или в Нью-Йорке. Но наша страна сегодня Галлия, а не Рим только потому, что для человека элиты она является Галлией. Опять же я настаиваю на том, что здесь первично именно мировосприятие элиты, а не объективная структурно-экономическая политическая реальность.

То, что я говорю, это попытка критики нынешнего истеблишмента не уравнительных позиций, как это обычно бывает и к чему все привыкли, а с позиции элитаризма. Идеологи элитаризма были бы в ужасе от свойств нашей правящей элиты. Но я хочу сказать и о том, что эти свойства плохи не только эстетически или этически (всегда можно стать в позу сноба или моралиста: «Мне не нравятся эти люди», но тем не менее они управляют миром, а не ты!), они плохи и практически.

Например, именно эти свойства во многом определили специфику российского вползания в экономический кризис. Короткий горизонт сознания сделал элиты заложниками утопии роста. Об этом любит говорить Джордж Сорос, который сводит общий знаменатель предпосылок глобального экономического кризиса к проблеме того, что сама национальная среда рынка стимулирует его игроков к безответственности, потому что среди этих игроков господствует уверенность, что рост все спишет, а рост будет постоянным, вечным. Так вот, рост не будет вечным, и человек с длинным горизонтом целеполагания не может этого не знать.

Что касается фетишизма, то под ним сама эпоха подводит определенную черту. И не потому, что наши элитарии будут меньше или хуже потреблять, а потому, что схлопывается та пирамида демонстративного потребления, на вершине которой они пребывали. То есть прекратился карнавал потребления, а фетишизм интересен только в том случае, если ты герой этого карнавала. Наше обществ больше не может быть ареной для такого карнавала, это общество, которое будет беднеть с каждым месяцем и с каждым годом, сегодня это многие понимают.

И наконец, проблема стратеги интеграции в глобальную элиту. Она испытывает очень серьезный кризис по причинам, даже не связанным с глобальным экономическим кризисом. Это отдельная история, и история не менее важная, чем сам экономический кризис. Кратко могу сказать, что, во-первых, оказалась на очень успешной попытка нашего истеблишмента реализовать стратегию обмена активами с европейцами в энергетической сфере прежде всего. Что в целом геоэкономическая экспансия российского капитала натолкнулась на очень ощутимые пределы, но дело даже не в этом. Почувствовали наши элитарии стеклянный потолок. Почувствовали, что сколько бы ни было денег, они не интегрируются так легко в социальные элитные сети Запада, что есть этот потолок. Так вот, возвращусь к тезису о том, что именно этими особенностями продиктованы социально-экономические структурные проблемы нашей страны. Я имею в виду, что именно эти особенности приводят к тому, что у нас на национальном уровне в России не происходит необходимой концентрации капитала, необходимой для нормального капиталистического развития. Что такое в данном случае концентрация капитала? С точки зрения советской политэкономии, в данном случае вполне справедливой, это перевод прибавочной стоимости в форму капитала, прежде всего в средства производства, средства создания новых ценностей. Не стоит путать этот процесс с процессом централизации капитала, процессом слияния и поглощения – с этим у нас все в порядке, но это игра с нулевой суммой. Это не создание новых ценностей и новых стоимостей, это передел уже существующего общественного пирога. Точно так же у нас все в порядке и с переводом прибавочной стоимости в ликвидность, у нас даже есть некая диктатура ликвидности, по моему не очень компетентному ощущению, но нет диктатуры капитала. Нет стремления концентрировать капитал, перевести полученную прибыль в основные формы, средства производства и иные средства создания новых стоимостей.

Именно об этом говорит Бжезинский в одной из статей, которые появились осенью. Он говорит, что если бы американская элита вкладывала деньги не в Нью-Йорк или Вашингтон, как российская элита, которая вкладывает не в Хабаровск или Владивосток, а например, в Лондон или размещает на Кипре, то никогда бы не возникло той Америки, которую мы знаем. Он говорит это с определенным высокомерием, понятным для поляка, который имеет давний зуб на Россию, но на самом деле он прав по крайней мере в одном: это не вопрос неких объективных реалий, это вопрос принципиального выбора элиты.

Теперь я перехожу ко второму тезису. Я хочу немного оправдать наших элитариев и сказать, что это не индивидуальный выбор, не индивидуальная испорченность этих людей. В значительной степени эти их особенности и этот выбор предопределен на уровне тех институтов, которых у нас не хватает.

О чем идет речь. Существует два типа институтов, которые способны превратить элиту в нечто приличное, которые способны ее дисциплинировать и интегрировать в общество. Первое – это институты традиции. Это именно то, что мы видим на Западе: в случае с элитой преобладают институты традиции. Это то, о чем любит говорить Александр Леонидович. Это университеты, которые на самом деле больше, чем университеты, которые формируют некие касты выпускников, которые поддерживают контакт на протяжении всей жизни и прививают им определенный кодекс. Это закрытые общества и клубы, не обязательно тайные, но закрытые. Причем общества и клубы, где встречаются представители разных секторов элиты, где интеллектуал может поговорить с предпринимателем, чиновник может поговорить с мыслящим художников и так далее. Происходит стыковка разных типов компетентности, разных типов капитала. Это вышколенная бюрократия. Знаете, есть такой сериал, еще 80-х годов, «Да, господин премьер-министр». Смысл в том, что приходит премьер-министр, не очень компетентный, с самыми лучшими побуждениями, очень внушаемый, но бюрократия всегда поворачивает все его усилия в ту сторону, в которую нужно, причем нужно с точки зрения системы, а не с точки зрения чьих-то клановых интересов. Возможно, идеализация, но очень показательная.

Вот совокупность этих институтов, которые формируют традицию, на базе которой производятся некие механизмы элитного консенсуса, я бы предложил это назвать невидимым ядром демократии. Именно это жесткое ядро институтов превращает демократию Запада во что-то устойчивое. Если бы этого не было, то каждая новая смена власти могла бы привести к коллапсу. И в этом смысле западные люди, которые приходят в не западное общество и говорят: «Введите у себя демократию», они как будто издеваются. Это люди, которые обладают уникальной, очень сложной технологией, возникающей на протяжении столетий, они предлагают нам действовать без этой технологии, с известными и предсказуемыми результатами. У нас действительно нет этих институтов традиции, которые превращали бы элиту в дисциплинированное и интегрированное в социум сообщество.

Что может быть вместо них? В место них могут существовать институты мобилизации. И, к сожалению, я не вижу иного инструмента для компенсации национального дефицита элитных традиций, кроме включения этих институтов мобилизации. В сложившейся российской государственной системе существует, на мой взгляд, только один институт, который мог бы стать потенциальным субъектом мобилизации элит, – это институт президентства, который за минувшие годы стал средоточием государственности как таковой. Да, сейчас есть проблема с централизацией, с концентрацией власти на уровне института президентства, но я верю, что эта проблема исторически приходящая и временная. Это мое предположение исходит из того, что с прошлого года, по сути, в политическом классе уже идет дискуссия о том, каким должен быть новый, медведевский договор президентской власти с элитами. Одна сторона этой дискуссии говорит о том, что этот договор должен представлять собой некую новую хартию вольности, что элементы олигархического ограничения, которые были введены при Путине, должны уйти в прошлое; другая сторона говорит, что нового договора как такового быть вообще не должно, что должна иметь место пролонгация предыдущего договора и сохранение уже достигнутых завоеваний путинской политики в этой сфере.

На мой взгляд, обе стороны в этой дискуссии не правы. Первая не права, потому что в условиях мирового экономического кризиса вольница для этой элиты способна привести к очень серьезным последствиям. Вторая не права потому, что меры ограничения всевластия экономической элиты, финансовой и иной олигархии, которые были приняты при Путине, они если и имели какой-то исторический смысл, то в качестве подготовительного этапа к чему-то большему. Если они не были подготовительным этапом, то они были бессмысленны, и это надо понять. И это будет очень обидно прежде всего тому человеку, который эти меры реализовывал. И в целом тот каркас России, который стал проступать за минувшие годы, важен не как готовый шедевр социальной инженерии (он им и не является), он важен лишь как подготовка к чему-то большему, к национальному строительству.

Поэтому сторона, которая хотела бы сохранить и утвердить то, что было достигнуто в этой сфере за минувшие годы, должна требовать не консервации статус-кво. Она должна требовать пересмотра договора президентской власти с элитой сторону ужесточения этого договора, ужесточения именно в сторону элит. Власть должна продиктовать элитам более жесткие условия лояльности государству, стране, обществу.

Попробую пояснить, что я имею в виду. Первое – это национальная ориентированность элит. И это не патриотическая риторика. Свои высокие чувства к Родине уважаемые элитарии могут оставить при себе в отличие от своих капиталов. Капиталов в широком смысле слова, не только финансовых, наработанных в социальном смысле капиталов. Как сделать так, чтобы капиталы концентрировались на национальном уровне? Я думаю, здесь уже много сказано, и сказано хорошо правильно. Никита Кричевский и Владислав Иноземцев очень верно сказали о том, что в условиях кризиса были бы более чем уместны ограничения потоков трансграничных капиталов, ограничения на отток капиталов, меры валютного регулирования. И они ссылаются на опыт Малайзии, которая в конце 90-х годов в условиях жесткого кризиса тихоокеанской модели развития применила эти меры вполне успешно. Я не экономист. Я не хочу здесь догматически застывать на этих мерах, я просто говорю о направлении. На уровне политического класса, что касается ориентированности, должен быть пакт, должна быть договоренность о том, что мы не торгуем суверенитетом даже в самых тяжелых обстоятельствах. А форма торговли суверенитетом известна, например 90-е годы и политика заимствования МВФ. Это очень жесткая удавка, которая пространство экономического, а в конечном счете и политического суверенитета сужает.

Второе – это принцип личной ответственности представителей элиты, располагающих большой властью или большой собственностью за результаты своей деятельности. В случае с бизнес-классом этот принцип должен означать, что, наверное, государство должно спасать не предпринимателей, а предприятия отрасли. Иногда бывает сложно отделить одно от другого, не спорю. Именно задача методологии отделения одного от другого должна быть в фокусе государственной политики: как спасать отрасль, предприятие, не спасая предпринимателя. Не спасая, потому что это будет тем самым порочным кругом поощрения безответственности, о котором справедливо говорит Сорос. Это будет механизм институционального поощрения безответственности в условиях кризиса, а не в условиях роста. Мы будем поощрять у элиты уверенность, что все спишет государство.

В случае с административной элитой этот принцип личной ответственности еще более актуален. В российской политической системе существуют большие проблемы с производством ответственности для чиновников. По сути, у нас конечную ответственность, некую размытую, за все и вся несет президент. Но поскольку он не может за все нести ответственность, то эта ответственность не операциональна. Она активизируется только на выборах, которые тоже часто оказываются перебиты другой повесткой. Несет ответственность премьер-министр традиционно в российской политической системе за социально-экономический курс, но у нас формируется институт с сильным, практически не сменяемым премьером. Значит, кто должен нести ответственность? Может быть, министры? Может быть, давайте попробуем выработать систему, в которой у каждого министра будет некий публичный контракт с президентом и партией, его представляющей, в котором будут названы цели деятельности этого министра на его посту, критерии оценки его работы…

Давайте, может быть, подумаем о том, что должен быть введен некий принцип отраслевой компетентности в кадровую политику правительства? Хорошо, конечно, что у нас есть много универсальных менеджеров, универсальных солдат Путина и Медведева, но плохо то, что отрасли проседают, происходит отраслевой коллапс. Плохо, когда Министерство обороны возглавляет человек, который, по сути, вообще никак не разбирается в военном строительстве. Некомпетентность транслируется вниз по цепочке. То есть ладно, если бы этот человек не разбирался, но у него был бы человек, который разбирается, и который бы решал вопросы, касающиеся его компетенции. Но нет, эта некомпетентность транслируется вниз по пирамиде, она не компенсируется нынешними бюрократическими структурами. Поэтому другой принцип – это принцип технократизма в кадровой политике. Я о нем говорю, потому что он не потребовал бы каких-то революций в нашей публичной политике, он потребовал бы просто самоограничения ради выживания. Я прекрасно понимаю, что альтернативный принцип этой демократии – это принцип «патрон – клиент», когда патрон ставит своих людей везде. И это нормально, мы клановую структуру российской бюрократии не сковырнем. Но стоит поставить вопрос о том, чтобы ее потеснить, ограничить ее в интересах выживания всей системы. А критическим для выживания этой системы является именно существование и функционирование отраслей. Поэтому – отраслевая компетентность. Это может быть требование профильного образования для чиновника на замещение соответствующей должности, требование, чтобы он имел авторитет в среде, имел некий опыт работы в отрасли, и так далее, это должны формализовывать специалисты по государственной службе, социологи, которые ее исследуют.

И последнее – это социальная ответственность. Это в равной степени касается и бизнес-элиты, и административной элиты. Конечно, механизм социальной ответственности – штука не простая, но здесь есть одна очень простая вещь, которая, на мой взгляд, служит тестом, хотим мы эти механизмы ввести, или нет. Она называется прогрессивный подоходный налог. Я знаю, что, как правило, говорят, что он больше ударит по верхушке среднего класса, чем по истеблишменту. Но, на мой взгляд, это уже привычный прием наших элитариев - брать в заложники своих интересов средний класс. Этот прием работает, но не бесконечно. Конечно, многое зависит от того, как будет выстроена шкала прогрессивного налога, но есть исторический опыт. Я хочу сослаться на опыт США: в Соединенных Штатах формирование среднего класса было очень осознанным и ограниченным по времени историческим проектом, это произошло фактически на протяжении жизни одного поколения, в 40-50-х годах в основном. И если в 1929 году 0,1% самых богатых американцев контролировали 20% национального богатства США, то уже в середине 50-х годов лишь 10%, то есть падение в 2 раза. И это было достигнуто в основном за счет налоговой политики и такой простой меры, как прогрессивный подоходный налог. Я говорю об этом именно в контексте элит, потому что это не просто одна из социально-экономических мер, это мера, важная в контексте именно пакта власти с элитами. Потому что этот пакт должен предприниматься оговариваться и реализовываться именно в интересах социального большинства. Потому что без опоры вне элит власть не сможет продиктовать элитам нужные условия, а эту опору нельзя раз и навсегда обрести на выборах или на телеконференции, ее надо постоянно поддерживать и формировать.

Меня спросят: как же либерализация, которой ждали от Медведева? По сути, конечно, я говорю не о программе либерализации, а о программе закрепощения элит. Я скажу, что либерализация очень важна и должна иметь место, но либерализация для граждан, для среднего класса. А для элит – не свободы, а только обязанности. На мой взгляд, именно таково элитарное понимание сути элиты, и таково, кстати, консервативное понимание таких понятий, как власть и собственность. Собственность в консервативной системе ценностей определяется через систему обязанностей. Мне кажется, было бы хорошо, если бы правящая партия, которая называет себя консервативной по идеологии, приняла и исповедовала именно такую концепцию власти и собственности. Спасибо. (CCЫЛКА)