Цитата сообщения Ksenia_Argine Владимир Цветов "ЯПОНСКАЯ ЖИВОПИСЬ: ОЖИДАНИЕ ЧУДА"

[...] К живописи западного направления – оно получило в Японии наименование «ёга», то есть «западная картина», в противовес «нихонга», «японская картина», – японцы приобщились в конце 19 века. Увлечение «ёга» не встречало у народа внутреннего протеста, а у властей – подозрительного недоверия. Эта живопись пришла в Японию вместе с европейской парламентской системой и немецким лимонадом, английскими мануфактурами и французскими фраками и воспринималась как одно из проявлений мирового прогресса, от которого японцы отстали из-за двухвекового добровольного затворничества. У японцев не было психологических и административных барьеров, мешавших впитывать заморские художественные течения.
Шли годы. Отдав должное моде на одно направление западного художественного творчества, японцы перенимали другое и погружались в него с тем же самозабвением, с каким сейчас предаются, скажем, абстракционизму, сюрреализму, гиперреализму, поп-арту, оп-арту и прочим веяниям, идущим из-за рубежа. Но, воздавая моде должное, японцы оставались и остаются японцами, знающими, любящими и до конца дней своих преданными и графике «укиёэ», и художественной каллиграфии. Я упомянул только те жанры японского традиционного изобразительного искусства, которые наряду с работами модернистов были представлены на выставке. Думаю, что подобного рода сосуществование, когда две крайние противоположности или движутся на параллельных курсах, или пересекаются, но е подминают одна другую, и привело к взаимообогащению: в модернистских работах японских мастеров ощущается национальный колорит, а традиционное японское искусство приобрело черты, которые делают его доступным пониманию любого человека на Земле.
Графика «укиёэ» сродни японской поэзии. Не случайно рисунки часто сопровождаются трехстишиями – «хайку», подчас неотделимыми от изображения. Дело в том, что и «укиёэ» и «хайку» необыкновенно, экологичны, как сказал бы ученый. Они пейзажны, позволю себе сказать я. И объясняется это удивительной особенностью японской натуры. Японец не стремится покорить природу, хотя и не ожидает милостей от нее. Он старается слиться с природой, ощутить себя ее частью. И когда это ему удается, люди получают картину, на которой изображение и стихи соперничают в изяществе и поэтичности.
На голой ветке
Ворон сидит одиноко...
Осенний вечер!
Не будь этих стихов, я, может быть, и изложил бы, что воспроизвел художник – ветку сосны и нахохлившегося ворона, – но, конечно, не сумел бы передать чувства, выраженное в рисунке. Не сумел бы по той же причине, по какой нельзя рассказать словами музыку.
Произведение станковой живописи и традиционные «укиёэ», висевшие на выставке бок о бок, наглядно продемонстрировали разницу в понимании принципа художественного творчества у европейцев и у японцев. Что для европейского художника холст, на который он собирается нанести краски? Всего лишь площадь, где художник запечатлит пространство. Для японского художника бумага – она главный его материал – уже и есть пространство. И ему остается только разместить в нем героев картины и окружающие их предметы.
Позади ворона, сидящего на голой ветке, нет уходящего вдаль леса с пожухлой листвой или покрытого тучами мрачного неба, но скупые линии рисунка столь выразительны, что впечатление осени полное. Из глубины столетий дошла до нас фраза японского художника: «Тот не понимает искусства живописи, кто не умеет читать линии». На выставке посетителям, я уверен, открылась суть этой мудрой мысли.
Вероятно, самым необычным для нас на выставке был жанр каллиграфии. Разумеется, если смотреть на иероглиф только как на слово из словаря, то ничего, кроме недоумения, вызвать знак не может. Но японцы издревле называли иероглифопись «рисунком сердца» и открывали в нем мир больших переживаний. Почему же рисунок сердца? Да потому, что иероглиф – предельно упрощенное, но от этого не потерявшее глубокого содержания изображение конкретного понятия, определенного образа. Художник, вкладывая в написание иероглифа обуревающие его чувства, подчиняя кисть своему настроению, создает произведение, которое может взволновать не меньше, чем тщательно выписанная картина.
Жаль, что на выставке некому было объяснить это посетителям, и многие из них не сумели в отдельных иероглифах и в целых иероглифических строчках разглядеть рисунок сердца. Мне повезло. Я побывал в музее каллиграфии в Токио, и устроитель тамошней экспозиции известный японский каллиграф Тессин Асука растолковал мне:
– Японца приводит в волнение манера написания иероглифа в сочетании со смыслом, который иероглиф несет. – Асука подвел меня к своему произведению. На московской выставке я увидел примерно такие же работы. Указав на вертикальную иероглифическую строку, заключенную в раму, Асука сказал:
– Здесь семь иероглифов. Фраза звучит так: «Давно уже безлюден старый храм, и бамбуковая роща выросла до самой его крыши». Линиями иероглифов, их формой я хотел выразить и грусть одиночества, и красоту нетронутой природы, и тихую радость общения с красотой.
Я вгляделся в лист, на котором чередовались белый цвет бумажного поля и черный след туши, кое-где широкий и густой от нажима кисти, а кое-где сужающийся и еле заметный, когда рука Тессин Асука взлетала над листом. Эти «кое-где» не были случайными. Рука подчинялась чувству.
И вдруг изображение «зазвучало». Я словно увидел наяву потемневший от времени храм и зеленую бамбуковую рощу вокруг него. Почудилось, что моих щек коснулся легкий ветерок, только что забавлявшийся тонкими верхушками бамбуковых стволов.
– На художественном полотне изображение можно подправить дополнительными мазками, что-то в картину добавить, что-то из нее убрать, – закончил короткую лекцию Тессин Асука. – В иероглифописи разрешено лишь одно движение кистью, которое не должно прерываться даже для того, чтобы обмакнуть кисть в тушь...
Ежегодно в Токио во Дворце спорта «Будокан» десять тысяч финалистов всеяпонского чемпионата по каллиграфии борются за звание мастера иероглифописи. Финалу предшествуют районные, городские и префектуральные соревнования.
Десять тысяч листов, каждый примерно по квадратному метру величиной, были расстелены на арене спортивного дворца. Десять тысяч кистей выводили тушью иероглиф «счастье». И не было двух одинаковых написаний одного и того же знака, потому что нет в мире двух людей, которые одинаково чувствовали бы, одинаково радовались или одинаково страдали. Я вспомнил этот конкурс, когда на выставке в Москве увидел иероглиф «счастье».
В Японии уживаются конкурсы на наиболее выразительное написание иероглифа и рок-концерты, на которых музыканты и слушатели ведут себя так, будто пришел конец света и надо успеть в последний раз воздеть руки к небу и издать последний вопль. В японских домах в комнате, уставленной европейской мебелью, может висеть картина в манере поп-арта, а в соседней, устланной циновками – татами, – красоваться гравюра Утамаро. И японцы не испытывают страха от этого. В конце концов в конкуренции самобытной иероглифописи и привнесенного поп-арта или оп-арта побеждает, перефразируя слова Белинского, то, что «во всей полноте и во всей силе передает самое истинное, самое существенное и самое характеристичное в жизни народа». [...]