Григорий Чхартишвили:

Синдзю /букв. «внутри сердца»/- явление настолько яркое, что о нем стоит рассказать поподробнее. Напомню, что само слово, состоящее из двух иероглифов ("сердце" и "середина"), буквально означает "внутри сердца" или "единство сердец". Уже из самой краткости японского слова в противоположность неуклюжим европейским конструкциям вроде "двойного самоубийства” влюбленных" или „самоубийства по сговору” ясно, что японцы с этим трагическим явлением знакомы лучше и чувствуют себя с ним гораздо уютней.

 

Именно этим термином я и буду пользоваться в дальнейшем, даже когда речь пойдет о совершенно "неяпонских" самоубийствах западных писателей.


Слово „синдзю” не всегда означало непременно смерть. В 1678 году был опубликовал трактат "Большое зеркало Иродо", излагавший поведенческий кодекс служительниц Иродо, "Любовного пути". В Японии к морали относились серьезно, без нее не могло существовать ни одно сословие: у самураев - Бусидо, у куртизанок - Иродо. В трактате обозначены пять степеней синдзю , под каковым в XVII веке понимались "доказательства любви". К этому средству жрица любви должна была прибегнуть, чтобы продемонстрировать, до какой степени ее сердцу дорог возлюбленный. Первая ступень - татуировка (ну, это, впрочем, знакомо и нам, хотя в большей степени распространено у подростков, матросов и уголовников). Далее по возрастающей следуют обрезание волос, написание любовной клятвы, обрезание ногтей и наивысшее из неистовств - отрезание мизинца. О самоубийстве в трактате ни слова. У средневекового писателя Ихары Сайкаку в первой истории знаменитого цикла "Пять женщин, предавшихся любви", описан сердцеед Сэдзюро, у которого в девятнадцать лет уже была собрана коллекция из нескольких тысяч клятв и целая шкатулка с обрезанными ногтями влюбленных девушек.

Новым грозным смыслом слово"синдзю” наполнилось на рубеже XVII и XVIII веков, когда в моду вошли спектакли Кабуки и театра марионеток о самоубийствах влюбленных, которые из-за жесткой социальной структурированности японского общества не могли соединиться и предпочитали расставанию смерть. В наследии Тикамацу Мондзаэмона, которого называют "японским Шекспиром", по меньшей мере полтора десятка пьес, построенных на самоубийстве влюбленных. Подобно "Вертеру" в Европе, пьесы порождали новые самоубийства , и вскоре синдзю стало неотъемлемой частью японской традиции.

Синдзю подразделяется на истинное и ложное, то есть совершенное против воли одного из участников. Обычно инициатором такого убийства/самоубийства бывают мужчины, действующие по принципу "не доставайся же ты никому". Только в Японии Карандышев, убив Ларису, не кричал бы: "Что я, что я... Ах, безумный!", а тут же наложил бы на себя руки, и тогда какой-нибудь японский Островский написал бы пьесу для театра кукол, в которой Карандышеву досталась бы куда более завидная роль, чем в "Бесприданнице".

"Ложное синдзю” для Запада не новость. Случалось ступать на эту скользкую (от крови) дорогу и писателям. Правда, женщину, которая не желает соединяться с влюбленным в смерти, убить оказывается не так-то просто. Во всяком случае, такому нескладному существу как литератор. Французский писатель Эрнст Кордеруа (1825-1862) решил уйти из жизни вместе с женой, гонялся за ней по саду с пистолетом, но догнать не сумел и был вынужден умереть в одиночестве. Упомянутый чуть выше Иван Игнатьев тоже не хотел погибать один - после первой брачной ночи набросился на жену с бритвой, однако она вывернулась, и тогда он перерезал себе горло. И уж совсем некрасивое синдзю получилось у Такэути Масаси (1898-1922), японского публициста и критика, который неудачно посватался за девушку из консервативной семьи, ответившей несолидному человеку отказом. Такэути хотел зарезать себя и свою любимую, но та проявила ловкость и убежала, после чего несостоявшийся жених в бешенстве убил ее родителей, а потом себя. Настоящее синдзю - такое, когда гоняться друг за другом с бритвой или пистолетом не приходится. Настоящее синдзю встречается не так уж редко и в жизни, и в литературе, и в жизни литераторов. Подобные драмы вызывают у нас, живущих, волнение особого рода: тут одновременно и мороз по коже, и странное чувство гордости за человечество. Есть трогательная патетичность в попытке доказать, что любовь важнее смерти. И действительно,синдзю заслоняет смерть, словно бы отодвигает ее на второй план. Происходит победа Эроса над Танатосом, причем на его собственной территории и на доступном ему языке.

В историях о двойных самоубийствах писателей, где бы те ни жили и где бы ни умерли, ощутим истинно японский привкус серьезной любви, любви не на жизнь, а на смерть. Поэтому последнюю часть главы, посвященную примерам истинного синдзю я назову на японский лад, в духе новелл Ихары Сайкаку.



Лафкадио Хёрн тоже писал о такой грустной стороне трагической любви:

”Любовь с первого взгляда реже встречается в Японии, чем на Западе, частично из–за особенностей общественных отношений на Востоке, а частично из–за того, что очень много грустных моментов избегаются ранним браком, устроенным родителями. С другой стороны,

Самоубийства от любви достаточно часты, однако их особенность в том, что они почти всегда двойные. Более того, в подавляющем большинстве случаев их следует считать результатом неверно выстроенных отношений. Тем не менее, есть исключения, выделяющиеся своей храбростью и честностью; обычно такое происходит в крестьянских районах. Любовь в такой трагедии может возникнуть совершенно внезапно из самых невинных и естественных отношений между мальчиком и девочкой, или может начаться еще в детстве жертв. Однако даже тогда сохраняется весьма определенная разница между западным двойным самоубийством из–за любви и японским дзёси. Восточное самоубийство не есть результат слепого, мгновенного решения избавиться от боли. Оно не только холодное и методичное, оно сакраментальное. Собственно, это ― брак, свидетельством которого является смерть. Они дают друг другу обет любви в присутствии богов, пишут прощальные письма и умирают.

Никакой обет не может быть более глубоким и священным, чем этот. Поэтому, если случится, что посредством какого–то внезапного внешнего вмешательства, или усилиями медицины, один из них оказывается выхвачен из объятий смерти, он становится связанным самыми серьезными обязательствами любви и чести, требующими от него уйти из этой жизни при малейшей представившейся возможности. Разумеется, если спасают обоих, все может закончиться хорошо. Однако, лучше совершить любое жесточайшее преступление, караемое пятьюдесятью годами заключения, чем стать человеком, который, поклявшись умереть с девушкой, отправил ее в Светлую Землю одну. Женщину, уклонившуюся от исполнения своей клятвы, могут частично простить, однако мужчина, выживший в дзёси из–за внешнего вмешательства и позволивший себе продолжить жить далее, не повторяя попытки, до конца своих дней будет считаться предателем, убийцей, животным трусом и позором для всей человеческой природы.”

Возможно, о таком выжившем говорится в народной песне:

Я сижу дома
В нашей комнате,
Глядя на нашу спальную циновку,
На твою подушку.

Наиболее знаменитая пара влюбленных–самоубийц обрела бессмертие в 1703 г. в пьесе «Влюбленные–самоубийцы в Сонэдзаки», которую написал Тикамацу Мондзаэмон. Это были мелкий чиновник Токубэй и обычная проститутка Охацу, убившие себя на территории храма Сонэдзаки. Эта пьеса для кукольного театра в стихах имела колоссальный успех в театре Такэмото.

Самоубийство, разумеется, не считалось в Японии грехом, и со временем оно превратилось в разновидность традиционного поведения, высоко ценимого читателями грустных романов и пьес, заканчивавшихся трагически, как и большинство любовных историй. Художники Ёсивара, обслуживавшие куртизанок и гейш, часто запечатлевали знаменитые пары, бросающиеся в воду с моста или в кратер горы Фудзи в объятиях друг друга. Существовал разработанный ритуал, который ни один хорошо воспитанный самоубийца не вправе был игнорировать. Главное ― этикет. Инадзо Нитобэ, автор книги «Бусидо, дух Японии», писал, что у появлявшейся на людях женщины «за пазухой всегда был спрятан кинжал» и, когда она была готова расстаться с жизнью, «если позволяло время, женщина сперва должна была связать вместе накрепко колени и лодыжки одним из небольших и многочисленных шнурков, являвшихся частью ее одежд, с тем, чтобы они оставались в пристойном положении во время конвульсий, сопровождающих предсмертную агонию. <…> Более того, ее учили ― куда точно ударять себя в горло и в грудь. <…> Возможно, это был единственный урок анатомии, который получали девушки в старые времена».