То, что осело в черновиках, уже давно неправда, свою осень торжественно встречаю сама, с улыбкой и силой, с километрами шагов вперед. Самое большое счастье - научиться держать нос выше, по ветру, смотреть за горизонт. Мне повезло, что у меня был хороший учитель, учитель, бросивший ученика в реку без спасательного жилета, чтобы он наконец-то научился плавать.
Хорошо, что люди не умеют препарировать себя, и я не знаю, что там в душе за костями и сосудами (душа ведь должна быть где-то у сердца?), не знаю, сколько замков навесило мое лето на мои чувства, не знаю, осталось ли хоть что-то кроме стыдливо прикрытого обидами и предательствами "было".
Я знаю только, что живешь тогда, когда чувствуешь, и я живу.
И разговоры на английском со снами на русском, и щемяще-радостное "впереди-впереди-впереди" - все это делает мои дни, все это двигает меня, мотивирует, подталкивает, это чудесное ощущение того, что я знаю, что я чего-то хочу, чего-то добиваюсь, чего-то стою и кому-то интересна. Да что я, я ведь и так уже написала, что живу и жива :)

Я знаю, твои карманы забиты камнями. Тащи, я не выну их.

— Дед, я так ужасно скучаю, — сказал я под конец и снова заплакал. Тогда дед посмотрел на меня серьезно и сказал, что скучать по кому-то — самое прекрасное из всех грустных чувств. — Пойми, дружище Трилле, если кому-то грустно оттого, что он скучает без кого-то, значит, он этого кого-то любит. А любовь к кому-то — это самое-самое прекрасное на свете чувство. Те, без кого нам плохо, у нас вот тут! — и он с силой стукнул себя в грудь.
Мария Парр, "Вафельное сердце"

И когда его руки сегодня приближались к моему лицу, я почему-то вспомнила о черной витой ограде перед входом в наш летний двухдневный дом, а потом я мысленно поднялась наверх, открыла дверь ключом и оказалась в просторной комнате. Мне захотелось подойти к окну, чтобы увидеть, как женщина вешает белье во внутреннем дворике, который был совсем рядом с нами, и она действительно оказалась там. И я вдруг подумала, что именно это видели из окна любовники у Оруэлла в своем чудесном убежище, а потом ... "он решил, что проводит ее до станции метро, но вскоре почувствовал, что тащиться за ней по холоду бессмысленно и невыносимо".

 

 

Дни долгих дел. Понедельники за понедельниками. Залы потерянных шагов. Рыбки Берингова моря. Девочка Ася с родинкой. 

Плакучие ивы распускают свои ветки. Распускают ветки. Оставьте меня в покое, ивы, оставьте меня. Мне опять так невыносимо, как будто сейчас осень. 

Моя Хлоя, моя Зоечка

уже три года как мы не виделись

время долетит до тебя, добежит, подхватит, подгонит

я все жду на той же скамейке каждый год

зачем ты?

- а ты-то меня любишь?

не бывать тебе под соломенными шляпами, подсолнечными полями сверху

- ты пустая

не твои это наряды и города, Хлоя, не твоя это Земля.

-----------------------------------------

Спустя два года вернуться на широкие проспекты, шагать против солнца, греть руки, подпевать машине, вести разговоры, обнимать тех, кто все-таки удержался в жизни - это ли не счастье. И собирать, жадно забирать из дней слова, фотографии, крылатые, слетевшие с языка подписи и все бежать куда-то, не оставляя шансов времени вклиниться в столпотворенье дел. Мир оказался тесен, но очень широк хотя бы для того одного, кто ожидает встретить в вагоне метро другого.  

Зиме все еще быть.

 

В моих глазах в совокупности минус семь. Столько же, сколько на улице Ленивке, когда солнце за домами и получается тень.
Оказалось, у людей есть лица, а у вывесок - буквы. У домов - номера, у светофоров - бегущие человечки, у неба - оранжевый горизонт.
Оказалось, что мама тоже плачет. Мы с ней бываем похожи.

В эту зиму с ума
я опять не сошел, а зима
глядь и кончилась.
(с)

Бродского разбирают в книжных, даже в тех, что у самых неприглядных и исторических (от историй) вокзалов. На нас идет весна, весна упадническая, ведь и тут и там у нас - смерть. Смерть в музеях, по телевизору, в книгах, даже на лекциях, и там, она же, эта костлявая, голая и с косой - как с картин XVIII-ого. Даже странно: весна ведь.
Но мы-то шагаем по другим дорогам. Может, и хорошо, что весна пройдет мимо: у нас будут только первые чудесные летние дни, когда можно спускаться вниз по Цветному и не думать, и не помнить, и ничего не знать. И поцелуи в ладони, в плечи - это все не весеннее, это - лето, и оно наступает раньше.

Вот так в заброшенном Фолкнере находишь черно-белые французские мосты, а шум и ярость - в весенних московских набережных, открывающих правду на то, что считал правдой.

как отец с дочерью, голова к плечу, пальцы к щеке, губы ко лбу. как отец с дочерью - это даже больше, чем просто. но нет.

И не забыть: на вокзал - фиалки. И никакой тогда разницы, всё равно - меня на меня. Жди jeudi на четверг и дожди как ноябрь.

Мне снова приходят письма, снова теплые послания в белых конвертах, возвращающие меня в двухгодичную давность. Я пытаюсь вспомнить, как жила раньше, но не всегда понимаю, было ли это до или уже во время. Задаю себе вопрос, хотела ли бы, чтобы ничего этого не было или было что-то другое, но не это, и не могу ответить честно, потому что мне просто хотелось бы, чтобы меня отпустило сейчас, чтобы меня не резало внутри сейчас, чтобы сейчас никто не поступал со мной так.

 

Представляю, как смешно будет читать это через год. Привет тебе, Соня, смеющейся!

P. S. По крайней мере, Париж и Питер остались за мной. Мы не перечеркнули их воспоминаниями, а значит, мне есть куда податься.

Одичавшее сердце все еще бьется за два.
(с)
Откровенно говоря, все твои теории работают только до тех пор, пока они не касаются самого тебя. Все твои слова, вся сила, искренность, честность, с которыми ты говоришь, в которые ты веришь, совсем ничего не стоят. Легко говорить о моей воле, когда ты сам не оказывался затянутым в болото неразрешенности, непонимания, отвергнутости, легко давать советы, воображать себя спасителем, избавителем, предателем, когда за этим не стоит ничего кроме дикого эгоизма.
Правда только в том, что сила и воля появляются тогда, когда ты погружаешься в другую любовь: теряют значение воспоминания, привычки, вещи. Как это случилось у тебя.
Поэтому ты зачем-то пишешь мне все эти теории, вычитанные из книжек и выведенные из фильмов мысли о том, что человеку достаточно заглянуть в себя, чтобы выкарабкаться, найти там новую жизнь, но ты ведь совершенно не знаешь, о чем ты говоришь. В фильмах тоже врут, врут даже больше, чем где-либо еще, и тебе ли не.
Что бы ты знал.

Он заболел раком, когда всё было хорошо. Институт, товарищи, он - староста группы, или даже курса, пел песни, играл на гитаре. Его все любили. Он тоже любил, любил всех и любил её. После того, как он заболел, ему некого стало любить кроме неё. У них были планы, у них должна была быть жизнь, как она бывает у всех, кто её очень или не очень хочет. Она должна была быть: они были молоды, у них были силы и вера. Они поженились. Она дала согласие на то, чтобы быть рядом и видеть, как он умрет. Родители были против. Конечно, против. Кто хочет, чтобы страдали их дети. Но в их руках ничего не было. У неё же была семья, был муж и был рак.
После свадьбы через некоторое время ему стали проводить курсы химиотерапии. Красивые пышные волосы сменились лысиной, тело исхудало, потеряло свою мужественность и рост. Он сидел целыми днями на кровати, у них были планы, они верили.
Скоро он попросил, чтобы его перевезли к маме.
Однажды она ехала к нему, и на пороге ей сказали, что он умер.


Через несколько лет родилась я.

Никто не решал за неё тогда, как ей будет лучше. Она просто пошла по этому пути, просто выбрала страх, тревогу, трудности и любовь. Он не оградил её от себя, это было странно, но никакого выбора не было. Был он, была она, были планы, была вера, был рак, но это было совсем неважно, потому что она любила его и он любил её.

Ненужный кто-то за окном
Стоял и требовал любви.
Я все оставил на потом,
Я говорил себе:
Не за что биться,
Нечем делиться,
Все об одном.

(с).

Мы такие: снимаем кольца, убираем фотографии с полок, состригаем волосы. Пытаемся убежать, зарыться, держаться, промакиваем сухие глаза. В голове нет дел, в голове нет другой любви, в голове нет ничего, что могло бы отвлечь и залечить. И каждый день хочется, чтобы не кончался сон, потому что нет никакого смысла просыпаться и очень сложно заснуть. Не хочется смотреть вокруг, никуда не хочется смотреть, хочется только под купол безвспоминательной мягкой сферы. Хочется понимать, но и не понимать тоже хочется, потому что и то и другое в равной степени режет, бьет и разрывает. 

Мы думаем, что сделали все, что смогли. Но мы ничего не смогли и ничего не сделали, мы оставили свои чемоданы на дороге и вернулись каждый в свой дом. 

Собаки поджимают хвосты и уходят, они поджимают хвосты и любят. У тебя никогда не будет собаки.

Теперь мне 21.
Мой 22-ой год должен пройти в исполнении построенных планов и в продирании сквозь туманную неопределенность.
Самое сильное моё желание заключается в том, чтобы Господь избавил меня от сердечных содроганий при мысли о Франции.

Вчера моей решительной возмущенностью было выбрано слово дня. И им стало слово "безответственность".
Мне повезло (или не повезло?) столкнуться с этим словом (конечно, по мелочи) классе в 9. Тогда танец, рассчитанный на двух человек, что называется, парный танец, был исполнен мною в одиночестве. На сцене перед толпой моих примерных сверстников и студентов я, пятнадцатилетний подросток, сама себе давала пощечины, подпрыгивала, изображая "поддержки", падала и поднимала себя. Сама. Так получилось, что в назначенный час сбора ансамбля мой партнер решил не приходить. Он вообще решил не приходить. Когда до выступления оставалось несколько часов и он наконец-то взял трубку, выяснилось, что у него алкогольное отравление и он не может притащить своё измученное бесконечными обращениями к белому "другу" тело на концерт. Я ещё тешила себя надеждой (вплоть до последней минуты выхода на сцену), что он приедет и мне не придётся испытывать мучительный позор. Но, поскольку я начала с безответственности, закономерно будет сказать, что он так и не приехал.
Потом безответственность стала случаться снова и снова. На первом курсе я прождала на остановке своих друзей полтора часа. Всё бы ничего, я, в общем-то, люблю быть в компании наушников с хорошей музыкой, но на улице был уже заметный холод, а на мне была незаметной теплоты куртка. Зато друзья успели прошвырнуться по магазинам, а потом радостно сообщить мне обо всех покупках.
Но апогей безответственности случился вчера. Вчера в пять часов вечера ко мне должен был прийти ученик. Успев привыкнуть к его опозданиям, я подождала минут пятнадцать. Затем, зная, что мальчик вообще любит не приходить, потому что память его по форме частенько напоминает решето, я решила позвонить и спросить, ждать его вообще или нет. Трубка была передана тёте, и тётя с изумлением спросила, мол, а что, у вас сегодня занятия? Пришла моя очередь удивляться, и я ответила, что занятие должно было начаться пятнадцать минут назад. Тётя сказала, что мальчик сможет прийти только к шести, я в глубине себя решила "так уж и быть" и сказала вслух, что буду ждать. Но мальчика не было ни в 6, ни в 6.15, ни в 6.30. В 6.40 я опять взялась за телефон, но первый телефон не отвечал. Тогда я начала обзванивать всю семью мальчика, начиная с дяди (который, как оказалось, вообще не был в курсе происходящего) и заканчивая мамой. Чтобы выяснить следующее: школьнику лень ходить на занятия. Тяжело ходить на занятия. На этой ноте мне всё стало ясно. Не только то, что больше занятий с этим мальчиком не будет. А кое-что более важное.
Какими бы ни были проблемы с обучением и прочим у мальчика, собака зарыта в семье. Ни один взрослый человек семейства не посчитал нужным позвонить и сообщить об отмене занятия. Ни один. Что ждать от ребенка?
Для меня безответственность это... ну, как сказать, это осьминог, запускающий свой щупальца во все сферы жизни конкретного человека. Она будет просачиваться из всех трещин, капать своей стабильностью на нервы, мучать своим писком барабанные перепонки. И самое страшное, что, кажется, её антипод должен прививаться с самого рождения. Если этого не случилось - пиши пропало.

Спустя год и четыре месяца я всё так же сильнейше люблю тебя. Больше - я бесконечно благодарна тебе за ту историю о рыбке в море с французскими словечками и длинными ответами. Благодарна за руку, поданную 25 сентября, за мармелад, который мы жевали, когда шли против солнца. И даже в такие дни, когда срываются с петель планы, когда хочется опустить руки и отпустить свою грусть на все четыре стороны, ты рядом, ты держишь, ты обнимаешь. Я только прошу себя никогда не забывать, что у меня есть такое счастье.

Намоленный, старинный центр, мама говорит, что когда-то это был её город. По субботам она ездила на работу на Ордынку, утверждает, что исшагала её всю. Идет с утра, и тихо, и солнце перебегает по карнизам, окна отвечают им взаимным блеском, оттаивают от утреннего плача.

И я когда-то так ходила по утрам. Сейчас даже по субботам летним утром уже вовсю сигналят машины, вовсю спешат люди, вовсю накаляется асфальт. И не чувствуется ничего своего. Ну что в этом городе может быть моим?

Я так же, как и мама, исходила Ордынку, истоптала её тротуары. Так же, как и мама, встречалась у памятника Пушкину, так же, как она, кормила голубей у Достоевского, сидела на скамейках у Гоголя, наблюдала пикеты под вдумчивым взглядом Грибоедова. Но город не мой, моих воспоминаний, но не мой. В нём были и набережные, и люди, и свидания, в нём уезжала и в нём возвращалась, в нём переживала жизнь, но мы не породнились. В нём мне повезло видеть любящие глаза, в нём мне пришлось похоронить человека, которого так люблю.

Но это что-то вроде временного пристанища, где любезны, но не ждут. Впрочем, как не ждут где-то ещё.

Спасибо году за близких людей. Спасибо за родителей и Игоря, без них год бы вряд ли закончился в светлом настроении. Дедушка, мы помним тебя и очень скучаем.

Сердце плачет по Парижу. Сколько же нас с тобой разделяет, дорогой город.

Месяц вне собственной колеи. Я вроде бы я, с обычными недоеданиями на завтрак, опозданиями, нелюбовью к зимним курткам, уткнутостью в книги и жалостью начинать новый, подаренный родным, блокнот. Но как шатко всё внутри, как легко сейчас сбить меня на дисгармонию, на потерянность, на вопросы, на то, что стало критически давить. Графы, столбцы, плюсы и минусы, за и против, успеваю и нет - я будто бычок, который у Барто шатается на доске, но которому пока везет ловить руку помощи близких. За месяц получилось многое понять и банально переосмыслить, стать жестче. Смерть стала лакмусовой бумажкой для дружбы, которая воспевалась целый год, для памяти, которая не выдержала испытаний. К сожалению, многие вещи приходится понимать в абсолютно черные моменты жизни, и эти вещи не осветляют её.
Но мы не сдаемся, выползая на сушу обыденного русла. Всё когда-то случается впервые, надо просто переставать себя жалеть.

Сегодня понедельник. Страшный понедельник прошлой недели. Черный понедельник прошлой недели. Прошла неделя.

Время не щадит. 

Уже сейчас облетела листва с деревьев возле моего дома. Теперь я вижу машины, теперь загребаю ногами листья. Желтые листья, желтая осень.

Моего дедушки не стало в День рождения его матери. Не стало страшно, неожиданно, леденяще. Не стало так, что мы тихо глотаем скомканные слёзы. 

Прошла неделя. Ещё живут гвоздики в голубой вазе, ещё стоит портрет с голубыми глазами в черной рамке.

А его уже нет.

 

что заставляет людей выносить на сотни глаз то, что называется интимной жизнью? 

Ветер хлопает дверьми, уходит из непрогретой комнаты туда, куда немного позже выйдем мы, с чемоданами и елеулыбками, подарками в деревянных коробках и тяжелыми мыслями. Такая нелегкая встреча обернулась для меня в легкость того детства, которое мы оставили за своими плечами в 8 и 10 лет. 12 лет почти без писем, почти без слов, на фразах "как дела?", "как учеба?", "приезжайте" - и вот, приехали, и вот - я сижу и мне страшно подумать, что через 10 часов, я её обниму, скажу какую-нибудь глупость, которые говорятся всегда в таких случаях, и буду смотреть, как она катит свои цветастый чемодан в зеленый туннель. И когда мы ещё увидимся: следующим летом или когда нам будет по 30 лет, в комплекте с которыми будут идти мужья, дети, кредиты за квартиры и несколько тысяч фотографий с морей. Майя, я уже очень скучаю по тебе. Ты ещё здесь, а я уже не могу остановить слёзы. 

Но, чёрт возьми, как это правильно - не допускать даже в мыслях мысли, окрашенные в чёрное. И как же это всё просто в теории, как же сложно на практике, но очень нужно, правда. И пусть лето немного обманет мои желания, у нас ещё море морей, море страниц экзистенциального Камю с потрясающе точными словами, море минут о картинах Клее и Климта, море заученных наизусть, вымеренных лермонтовских стихов "Мцыри" и сложных, ступенчатых строк Бродского, море more и море les gouttes d'eau dans l'océan. Я знаю, у нас всё получится.

я тут и я выношу себе наказания в виде диагнозов самовранья, всеотречения и чёрного квадрата. Бурю скважины угрызений совести, укусов непонимания и разрастающейся опухоли безнадёжности. нет, всё замечательно, но я (та, что была с основой на "осень", осенью) свою листву, пришпиленную грязными гвоздями дождя к асфальту, потеряла. у меня была уверенность в том, что настоящие люди не уходят, а мнимые - не возвращаются. всё оказалось немного не так, как подсказывала мне уверенность.

спасибо хоть лету, которое опять с зелеными узорами на разодранных обоях и действительностью со смещением на длину волны, и тебе, родной, за то, что сохранил для меня хотя бы несколько листов, не заплёванных осенними лужами. я т. л., но это ты знаешь. 

В самых больших глупостях нет конца. Самые большие глупости растянуты уголками губ на темноту зимних вечеров и таких, как сейчас, полувесенних дней. Мокрые пятки ноябрьского моря, сбегающие от черных лесов испуганные лица, щелкунчик под наряженной сиюминутной ёлкой, галька крыш. 

Контраст, размер, цвет, физические стимулы, физические раздражители слова "вспомни", вспомни уже, в конце концов, или напомни мне про эту безоглядность, "пятки вместе, носочки врозь", "а теперь выступает..." и пустые запястья.

Когда доходишь до точки, от которой на тебя навешиваются один за другим ярлыки ответственности, самое ценное - вспомнить, какие глупости сидели внутри тебя все эти годы.

P.S. Мне теперь 20, и Питер с Варежкой стали для меня ещё ближе.

Мосты Флоренции, бездушные понедельники, молитвы в метро, Лермонтовы в вагонах, смятые красные линии на руках. В чём счастье, мам? В худобе, сумке Chanel или в пяти рублях, зажатых в испещрённых годами ладонях? Что делать, если тот старик с картонками по обе стороны тела не тянется к протянутой руке, что ответить ему на вопрос - зачем я ему помогаю? Все эти полюса, размазывающие по своим стенкам, перетягивающие канаты моих ответов, все щелчки nota bene, недослова, недопредложения, недопонимания, кроссворды из "недо-" и жуткое презрение к лицам, продающим билеты со словами "чё вам?". 

 Все пишут о воздухе этой весной, о том, что нужен им этот воздух, просто необходим, что дышать невозможно. А я не знаю, куда деть этот воздух, чтобы пространство рядом не казалось таким пустым. Кажется, и весна тут не играет роли, какая разница, какой лист сменился на календаре. Надежды на неё - всего лишь жалкие попытки отвернуться от действительности, щёлкающей по носу. И странно, что мы всё измеряем её приходом, ведь пустота может заполниться и зимой, прошлогодний человек позвонить осенью, а пустить всё на самотёк не сложно летом.

Мне знакомы симптомы трещин, и весна тут совсем ни при чём.
 

Кто-то сейчас разгуливает по Елисейским полям, бодрым шагом направляется к бульвару Капуцинов, сидит в Гранд Опера на очередном вымучивающем зевотой спектакле, а мы с тобой как пункт А и пункт Б в школьной задаче из пятого, наверное, всё-таки пятого класса, в которой поезд едет с установленной скоростью мимо гор, перронов, заваленных конфетными коробками, воспоминаний о вальсе под снегом в такой далекий город в самом низу карты, удаляется от пункта А на 1916 железнодорожных километров и не собирается везти себя вместе с очень дорогим содержимым обратно. Февраль в календаре уже потерял семь листков, семь жарких дней, когда я, вопреки своим привычкам, не открывала балкон, не выходила на улицу и не снимала платка с головы под налетом крупных белых мотыльков. Но он так и не стал нашим. Возвращайся скорее.

Очень жаль, что я не пишу всё сразу, когда очень хочется. Конец января проходил под знаком питерских каникул в Москве, мы с Варей безумствовали на заледенелых асфальтах улиц и убеждались в том, что у нас еще одно целое море общего.

Просто солнце светило в спину, поезд разгонялся пропорционально минутам, мы держали в руках вокзальный кофе. Между нами были первая ночь, первое утро и пролет скамеек. Вагон был наш, полностью наш до первой остановки, и единственное, что нарушало не требующее объяснений молчание, - вопросы о дальности убегающих от Москвы километров. Мои зрачки скользили по линиям электропроводов, отсчитывали столбы непроглядной серости, его - следили за движением красной точки на экране. 

Поезд высадил нас почти в поле, и если бы было лето, я бы вбежала в поколенную, изженную солнцем траву сразу же, не задумываясь, что могу оцарапать загорелые ноги. Но была осень, грязь и фотоаппарат находился у меня в руках, а он шел сзади и, наверное, улыбался. 

Мы что-то говорили о противоположном береге, о совсем холодной воде и о том, что, если ему станет плохо на середине озера, я не смогу ему ничем помочь - мои летние навыки всё равно не оставляли мне никаких шансов. Решение было принято в мою пользу - трава оставляла мокрые следы на обуви, солнце меняло свои ракурсы и мягко било в лицо последними силами. 

Уже на перроне мы курили, ожидая retour, он сфотографировал меня на черно-белую пленку и сказал, что у него нет сомнений в своей любви.

 

Думала-думала подводить итоги...а теперь поняла, что итогов нет: всё, что подарил мне этот год, продолжается во мне и вне меня, выливается в 2011-ый и вряд ли только в него. Этот год был богат на хороших людей: спасибо моей Варечке, её Питеру, нашим ночным посиделкам, её котам и интернету; спасибо Игорю, его заботе, сообщениям, нашим вокзалам, поездам, спасибо просто за то, что он появился в моей жизни, за оборванные секунды, за теплую осень, за "наше", за любовь; спасибо Жене, которая держала в руках карту Парижа и неповторимо повторяла "Evian"; спасибо Даше, что опять вернулась в мою жизнь, пусть она будет счастлива; спасибо Кириллу за выслушивание моих предэкзаменнационых бредней; спасибо, наконец, Диме, который научил меня прощаться, отрываться от людей, которые тебе дороги. А еще спасибо Парижу за самые чудесные утренние улицы, балконы и сбывшуюся мечту. Спасибо, 2010. 

Что поделаешь: нас
всё делят и делят, искромсали уже
наполовину.
Описью осенью, о земь мы лёдную
Биты с субботы и
по воскресение.
Тоскую неслышно, охрит переулок,
Охрип онемевший от гордости крик.
Твоими словами
очерчены линии
моих всепрощающих
горьких
молитв.

У меня хватает сил перекрыть водопад вопросов. Потому что я теперь сильная, потому что я научилась понимать, когда их стоит оставить в границах глухой комнаты.
Еще один день проходит, вытягивает всё до основания, оставляя только то, что позволит оторваться с утра от слоёв синтепона, простынок и других материй. Я никогда не считала дни, но теперь даже день номер ноль тянет меня куда-то на северо-запад. Когда ты уходишь, хочется догнать, дойти, доползти - неважно, остановить еще на день, на два, на неделю, чтобы не чувствовать в геометрической прогрессии твое отсутствие. И пусть это хоть тысячу раз эгоизм, я не умею тебя отпускать.
Даже на неделю.
 

Распродаешь себя на жилетки, смотришь, как прошлые друзья теряются ночью в переплетениях своей очередной чуши, смотришь, как настоящие друзья справляются с годом сквозных выстрелов, наблюдаешь, как всегда бывшие и всегда обманывавшие в который раз обманывают, уходят и возвращаются.
Находишь слова, находишь молчание, бокалы, открывашки и сигареты, старые коробки для всего этого вспоминательного хлама, новые ветви метро, по которым еще не ходил их "тот самый" поезд, находишь стихи Бродского под настроение, по состоянию, на соответствие.
А в кармане лежит одно единственное "мне плохо", оттягивающее этот самый карман, самое важное и значительное, и ты ничего не можешь с ним поделать.

Мы никогда не прощаемся.

Обнимаешь со спины, обводишь рельефы моей шеи, пальцы, губы - исследователи непрерывных границ, бережно укрываешь плечи теплым снегом. У нашего утра тихое настроение, нежное, почти неосязаемое, со звуком хлопающей двери, ровного дыхания и первого за день сообщения. Вечером не играет музыка, не горит свет, не звонят телефоны, иногда шуршат страницы, и в окна, смущаясь, заползает оранжевый блеск. Мы тратимся на безобидные глупости и значительные слова, сбиваемся в дыхании, путаемся во вдохах и выдохах, молчим, погружаемся во взгляды сверху вниз - снизу вверх, с особым значением, значительным. 

Никогда не прощаемся. Никаких "пока", даже "до свидания". 

Диаметр в 50 километров, время - в 6 дней, буквы - тянут на тысячи, может быть, даже больше. Билеты до лета, Калининграда, в отдельный вагон на темную сторону, с остывшим кофе, нетронутым сахаром. Сонное, зевающее утро сквозь пар, дым, дожди, через склоны, колосья и последнее солнце. Поздние завтраки, напольные чайники, уставшая заварка, неприкрытые жалюзи, ледяной пол балкона. Никак не выпутаться, не выйти, не сдвинуться, не отпустить, не разомкнуться. Да и не хочется. 

Кто, если не ты? 

В небесной механике не придумали еще таких степеней. 

Заполнять паузы улицами, лицами, загнутыми углами страниц, белыми воротниками последнего вагона, мокрыми носами ботинок, черными змеями над брусчаткой, прописными буквами, убегающими вверх по безлинейному листу, разговорами о важном, о значительном, планами на завтра, послезавтра, на всю жизнь, заполнять словом "дальше" минуты молчания, лбы прохожих, стены, обвешанные поющими о красотах французских провинций афишами. Чтобы дождаться. Наконец-то дождаться.

Да они и не должны были. Они оставили это нам.

Осень щедра на подарки: красная линия, ползущая вверх, сопротивляющаяся грузу первого снега, билет aller-retour с чудесными вечерами, глинтвейном, сильнейшими ветрами на Финском заливе и самой близкой Варежкой на желтом вездеходе, ожившие фиалки на белом подоконнике, несколько новых книг, детали и солнце московской набережной, поезда, где стоишь совсем близко к друг другу, так, что хочется непременно поцеловать румяную щеку, распавшиеся "до" и "после", конец затянувшимся осенне-прошлогодним многоточиям, поцелуи-точки и точное "дальше".

 

Осень вечером - что-то особенное, ветер распахивает подол плаща, забирается в шейный платок и дырявый пуловер, щекочет шею назло забранным волосам, трогает мурашками кожу. Асфальт, намасленный разлитым светом, гулко отражает удары черных каблуков, пальцы нащупывают холод, запутываясь в белых проводах. Винное дуло стреляет по бокалам, по тем, кого оставляешь в других городах, по оставленным на авось номерам, по морю, упавшему к ногам, по письмам, где просят прощения незнакомые люди. Ты все черпаешь из бездонности людей, дома, чьи-то растянутые губы, звонки, зажатые в пальцах сигареты, слова, прочерки, выбрасывая их на арены внезапностей, полосы взлета, причалы, за кулисы, в гримерки, на последние ряды финишной прямой, чтобы только успеть убежать.

Тема воспоминаний исчерпала т^себя.

Дни как недели, и я не хочу назад. Последнее тепло по скамейкам, последняя надежда на невысказанное, последний спрос без предложения. Эзотерическое спасение в случайном.
Осенью сухие листья и все горит быстрее.

Не получилось из меня девочки на шаре - то ли второй бокал шабли, то ли часы слишком шумные. Люблю, когда ночь рисует замысловатые узоры на оголенных частях тела, давно не было так много слез и их уникальной первопричины.
Я в общем-то в "Море внутри" хочу, вот и все.

 

Смотрю, как свет прячется в дверном проеме, задумчиво цокают мягкие лапы по полу, маму выдают суставы и лампа ночных бессонниц, и, вроде, все хорошо, но что-то всегда остается "кроме".

Четвертая пленка.

Полупустая комната, а скоро станет совсем пустой и будет отталкивать звуки от своих помолодевших стен. Сегодня складывала всю свою семнадцатилетнюю жизнь здесь в коробки, выцарапывала кусочки детства из подпольных школьных записок, тетрадок и к удивлению сделала вывод, что все это - труды моих многолетних записей в стол. Сколько еще потребуется времени, чтобы я, если и не со смехом, то с умилением читала сегодняшнюю писанину?
К пятнице мы начнем мерзнуть от раскрытых окон, и я перестану перекладывать подушку поближе к балкону.
Все мои разъехались по Одессам, Питерам и Нью-Йоркам, а я постоянно топчу чужой потолок в столице, хотя ужасно хочется вырваться и наконец-то собрать себя во что-то более-менее целое, потому что в коробках еще столько всего непрочитанного.

Отказавшись от депрессий, печалей и прочей плачевной квинтэссенции человеческих страданий, я придумала способ не расстраивать себя по мелочам, а именно - думать о вещах хуже, чем они есть на самом деле. Объектам несбывшихся желаний я предпочитаю приписывать какое-нибудь невыносимое мною качество, например, отсутствие интеллекта. А неслучившимся ситуациям придумываю какой-нибудь подвох, подпитывая их поговоркой "все, что не делается, все к лучшему" с заменой частицы "ни" на "не". Да, я обманываю свои приближающиеся мурашки и тревоги, патрулирую заломанные запястья, но от их бесконечности ничего больше и не остается. 

Вчера мы были на высоте 79-ти метров над землей и поезд умчал мою питерскую Варежку, сегодня в столице предгрозовое предупреждение без осадков и вечер в компании Radiohead. Подозрительно тихо на улице, за исключением пьяных выкриков отмечающих понедельник. Я давно не писала о сексе, а еще дольше - о любви. Сегодня по программе фильм для одиночек-полуночников, а завтра, может быть, умчусь по веткам российской жд под ближайшее палящее солнце в ближайшем Подмосковье. 

Осталось только не засветить оставшиеся 12 кадров лучших часов уходящего лета. Я бы не отказалась от температуры за +25 в последние две недели, ну поожааалуйста.

Все возвращается на круги своя. Я отпиваю яблочный сок прямо из пакетика, на кровати стоит пустой стаканчик из-под щербета, на столе две пачки сигарет и никакого желания курить дальше. Как будто осень уже пришла, тишина переходного времени суток, музыка из колонок и одинокие позывы ко сну. Иногда во мне слишком много мира, и хочется делиться им, но уже год как не заладилось с этим делом... Мой душевный свитер совсем растянулся от бесконечных пряток внутрь. 

Нечем закончить, кроме того, что во мне появилось много однородных второстепенных, deja vu, несвойственных акцентов и детской наивности в некоторых вещах. И, кстати, счастье не равно жизни, но последнее вполне приемлемо без первого. 

Продолжаю серию фотографий аля "мечта сбылась" :)