«Эпизод, эпизод, эпизод.»
(Совр. песня).

«История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа…»
М.Ю. Лермонтов
Эпизод №1
Примерно с таким посылом автор начинает свое повествование. Но чем более проявляется внутренний мир героев (который описан курсивом) повествование, сменяется стилем «краткое содержание», затем переходит в рэп и просто словесный винегрет. Неприязнь к героям переносится даже на невинные деревья.
Эпизод №2
Романы с туберкулезной тематикой видимо вновь стали актуальны с появлением устойчивых форм болезни (резистентных). Драматизма им добавляет то, что все происходит на пороге появления эффективных форм химиотерапии.
Сколь близки темп «Крашеных губок» и «Смерти в Париже», столь различны бытие и сознание, что, кажется, принадлежат различным биологическим видам, как кактус, растущий в камне и культивируемая столетиями орхидея; хотя кактусы тоже бывает, цветут и этот яркий цветок можно счесть метафорой истовой веры героинь романа.
Эпизод №3
Автор стал в ряды женоненавистников во главе со Стринбергом. В романе все жертвы – мужчины. А разделка курицы (описанная в деталях) подскажет внимательному читателю характер будущего убийства (преднамеренного).

Страдать будем там, где откроем книгу.
«Над вымыслом слезами обольюсь…»
А.С. Пушкин.


Если в эпиграфе почувствуете усмешку, то признаюсь – все диагнозы в книге есть в моем скорбном листе.
Еще одно произведение в библиотечку «Жизнь, болезнь, небытие». Я имею ввиду Л. Толстого «Смерть Ивана Ильича», описание окончания Болконского; Чехов с его «Черным монахом»; Короленко «В дурном обществе» и прочее.
Впервые встречаю пример своеобразного «экуменизма», а именно – смешение католического мировоззрения с синтоизмом (наши иерархи назвали бы это прозелитизмом и межрасовым обменом опыта гендерных отношений). В романе автор предполагает, несмотря на временно выигранное положение восточного домостроя, в будущем будет преобладать феминизм.

Те же амбициозные рассуждения интеллигенции о влиянии своих заблуждений на ход истории. А процесс преодоления страха смерти в военный период остался не проясненным.
Мне кажется, что катастрофа страны начинающей войну (не проигрыш, а само развязывание ее) заключается в преобладании экстравертного - индивидуального и общественного – над интравертным.
Произведения Сэридзавы не всегда дотягивают до уровня современного психологического романа. Местами психология заменяется лишь обозначением, демонстрацией, символикой (азбукой) чувства. Это - чисто восточная традиция (театр Кабуки, индийские танцы, китайская опера). Можно пример и из русской литературы: «Как я зол? Как я зол?» А.П. Чехов.
Кадзиро Сэридзаву, по российской квалификации, можно отнести к «западникам» и религиозным «экуменистам» и, может, именно его творчество – это подлинный, объективный ориентализм.

Талантливым надо помогать-бездари пробьются сами.
(Краткое изложение романа).
Если снизить пафос фразы, в которой выражена убежденность или аксиома Канта о звездном небе над головой и нравственном законе внутри нас, то получится описание свойств элиты японского общества – это самоограничение и стремление к гармонии. Этим и объясняется прогресс в развитии страны после преодоления закрытости.
Простой нарративный текст становится откровением и, кажется, дает наиболее объективный взгляд на общество и его интеллектуальный слой, не прибегая к изощренно художественной трансформации используемой такими китами, как К. Оэ, К. Абэ, Хураками и не продолжая традицию неяркого стиля К. Ясунари.
Осталось ощущение уменьшенного масштаба как на выступлении артистов – лилипутов и это немного снижает ощущение драматизма; как гримаса горя на комично сморщенном лице старушки может вызвать сдавленный смех.
В оправдании противоречий в тексте – талант противоречит оппоненту, гений – себе.

«Уж, кажется, пичкали его, пичкали успокоительными с утра до ночи, а он ничего, бодрый. Байки мне травил потешные, про китайцев и про иностранцев, одну другой похабней»
Роман по структуре и ощущениям напоминает сон, или что точнее – люсийный (управляемый сон): события прошлого налагаются на свежие впечатления, страхи соседствуют с яркими эротическими переживаниями, а интуиция расставляет зашифрованные предопределения. События развиваются с некоторым замедлением, как будто подвергаясь цензуре.
Китайскую стену видно из космоса, возведенную Киплингом, ощущает каждый западный человек, но, несмотря на это, конвергенция переходит лавинообразную фазу: свою стену китайцы, вдохновленные Дэн Сяо Пином, ломают отбойником «конструкции» З. Фрейда, постоянно повышая производительность с ускорением пропускной способности Интернета.
Психоанализ имеет основательную почву для внедрения на Востоке – эта почва иероглифическая письменность, в основе которой тоже символы. Собственно он и существовал там, только как искусство, Запад же его рационализировал, систематизировал и формализовал. Мо объединил практику психоанализа с искусством Востока – рацио с сатори: «У меня сложилась практика закрывать глаза слушая сны пациентов; тогда меня наполняет какая-то невидимая,…сила,…рассказчик исчезает,…но вдруг какое-нибудь (слово) словно электризуется,..и освещает все, как молния».
Свою нерукотворную преграду западные люди разрушают приемами восточных единоборств и повальным освоением духовных практик и физических, не исключая, религий.
Название «Комплекс Ди» - это либо намеренное желание скрыть первоисточник, чтобы не обвинили в ремейковщине, либо это Эдипов комплекс с механизмом замещения.
Первоисточник здесь, конечно, роман «Идиот», вкупе с «Братьями Карамазовыми», а Эдипов комплекс - в отношении к Ф.М. Достоевскому – предтече психоанализа и провидцу общественно – исторических катаклизмов и «судорог».
Вот, просто бросающиеся в глаза аналогии, как формальные, так и ментальные:
1) Возвращение протогонистов после продолжительного проживания за границей с западным мироощущением
2) Оба связаны с психосаматическим нездоровьем (пусть в разной ипостаси)
3) Оба - идиоты, в изначальном смысле слова, т.е. «не от мира сего»
4) В основе своих увлечений - письменные занятия
5) Тяга к инферальным женщинам, у Мо – это буквально женщина «сопровождает» умерших на тот свет
6) Неспособность к выбору между претендентками, чуть не превратившаяся в промискуитет, как у Павла Карамазова
7) Склонность бить китайский фарфор в критической ситуации
8) А судья - это вообще, рейнкарнация того же П. Карамазова, правда, с учетом исторического момента
9) В романах присутствует религиозный фактор, что удивительно, христианский, в обоих случаях.
Перечень, наверняка, можно продлить, при свежем впечатлении от прочтения и если перечисленного недостаточно, и читатель все так же наивен, как об этом писал Лермонтов, то - ударившись о столб, врытый писателем, увидит, что на указателе, направленном на северо-запад (образно выражаясь) написано лаконично «Идиот».
P.S. Нельзя не отметить возникающих ассоциаций с приключениями Фигаро, борющимся с феодальным правом первой брачной ночи. У Мо - это происходит в самом себе, в сети все того же пресловутого Эдипова комплекса.

«Лихо созорничал. Идеальным единичным актом творения – вот чем оно было, его волшебное превращение в сына доктора Фенстормана».(С.83)
Может единичным, это преувеличение – иудаизм не выдвигает препятствием национальную принадлежность
«Какие случайности творят судьбу… и какой случайной, порой, кажется, неизбежность» (цитата из романа)
Это не первый роман о случаях мракобесия в кампусах университетов США. Но первым его делает широта обобщений, изящество философски звучащих формулировок, глубиной проникновения в сознание как затуманенное элитарным образованием, так и покрытые коркой невежества.
Роман дает материал для исследования самым разным гуманитарным наукам. При этом стиль позволяет отнести его к высокой классике.
P.S. В Америке можно отыскать почти все признаки тоталитаризма: регулировка половых отношений, смертная казнь, постоянно ведущиеся войны и где же предмет гордости – прайвеси.

Роман о женщине, написанный женщиной – женский роман? Скорее всего - это эвфемизм, использованный мужчиной – критиком при оценке произведения писательницы, чтобы не обострять личных отношений. Конечно, пишут направленно, для женской аудитории, но это чисто коммерческое антихудожественное занятие. Женским романом, в полном смысле, могло быть произведение, где автор – женщина полностью тождественна персонажу, а этого быть не может в принципе. Ввести в оборот термин полу-женский – полная безвкусица. Но как это по–женски – попытка избежать эмоционально – чувственной пустоты последних десятилетий одинокой жизни (это уже о самой книге).
Не уникально ретроспективное развитие сюжета от экзистенционального столетнего рубежа по извилинам памяти к молодым годам, хотя нет никого более привязанных, к текущему моменту времени, как старики.
Первая и большая часть текста не содержит, ни малейших импульсов чувственности, как старая фотография, и было странно читать, что роман получил премию, как лучшее утонченное эротическое повествование, и, скорее отражая название, - от него веяло безысходной тоской, - даже художник в оформлении использовал образ, что-то среднее между античной статуей и женской фигурой в погребальных пеленах (нет ничего кроме боли и ужаса - эти символы, так подавляющи чувственность).
Мужчина в романе – человек без свойств, которые проявляются, лишь, как необходимые в драматургии отношений, созвучные, или, точнее - управляемые настроением партнерши, а сам он, кажется, вполне сознательно, своей пассивностью подыгрывает ей (все это, как – будто льет воду на мельницу пресловутого «женского романа»), но ведь это так и в реальной жизни: «Я его слепила из того, что было».
Ностальгии (приблизительное определение чувств) по пережитой в возрасте зрелости «первой любви», хватило героине на 40-50 лет угасания, - но это не полная пустота, это весомая наполненность, которая удерживает душу среди живых.
«Animat trist» - роман антифеминистский: фурии – меченосцы этого движения против публичного самообнажения женщины; психологический и любой другой эксгибционизм – это их привилегия! Полноценное сочувствие невозможно без глубокого понимания, и роман это понимание дает.
Memento mori – выражение кого-то угнетающее, кого-то стимулирует к активной деятельности, скорее всего оно обладает свойствами камертона – позволяет определить индивидуальную настроенность личности, и, как будто не случайно имя Моники Марон созвучно этому латинскому выражению.

«Слово для всего на свете», но не все можно описать словами, хотя сам роман служит опровержением этой максимы – описать можно все, простыми словами надо только сократить промежуток между зрением, чувством и речью до состояния синестезии.
«…как не исчезнуть…» универсальный, подразумеваемый эпиграф к любому значительному произведению, т.е. - спастись самому и спасутся многие вокруг тебя – это значит - наполнить жизнь: если у тебя не было детства – ты его обретешь, если боишься не дожить до старости, ты ее прочувствуешь, если не родился евреем, то возможно, с удивлением обнаружишь, что ничто еврейское тебе не чуждо.
Композиционная усложненность, уплотненное мыслью и чувством пространство производят некоторую дезориентацию. И, если не очень хорошая память на имена, кажется, что речь идет о нескольких персонажах пребывающих в разных местах и временах по своему произволу.
Но этот эффект создает их внутренняя близость, приводящая к угадываемому закольцовыванию сюжетных линий.
Произведение оригинальное, в максимально наполненном смысле этого слова, хотя кто-то может вспомнить «Воспитание чувств» Г. Флобера или «Грамматику любви» И.А. Бунина.
Оттягиваемого читателем, как можно дальше финала романа - встречи примиренного с неизбежным, и бунта против неизбежного. Не удивительно, что они не узнали друг друга – ветви одного дерева; звенья одной цепи.
F.

Реальна ли магия романа «Сто лет одиночества»? На такой, либо подобный вопрос должен был ответить анализ нашумевшего романа. Он действительно удивительный, великолепный, страстный, пряный до головокружения, как аромат цветущих растений в тропиках, и, конечно магически завораживающ, (особенно для читающего населения соц. лагеря, живущего по карточкам, в том числе и на литературу).
И вот, чтобы избежать ответственности или спрятать свою несостоятельность в оценке произведения (можно сказать явления) - проще спрятаться за шаблон, пусть уже наполненный смыслами авторитетными учеными искусствоведами, - но все это вливание нового вина в старые мехи – магического реализма.
Звучит креативно, эффектно, ничего, что создает крикливо-рекламный эффект, к тому же – осюморон – демонстрация способности к парадоксальному мышлению (гений - парадоксов друг). Но задача анализа – это как раз «разоблачение» магии, а не затемнение содержания.
Когда авторы анализа определили жанр романа как «магический реализм», он был преисполнен желания - польстить автору, предать некое превосходное качество, поместил в ряд оригинальных, значительных произведений – почти аванс гениальности. Но вся эта семантика сосредоточена в существительном - реализм, а за эпитетом – это именно эпитет (подразумеваемое украшение) – латентное содержание: этнический, фольклорный, даже примитивный – архаический. В нем даже содержится элемент культурной колонизации под видом восторженного одобрения.
Реализм всегда являлся подпоркой в двоичном определении жанра, или приправой – отбить привкус подпорченного продукта в купе же предложенного блюда. К таким относятся, в ряду многих – соцреализм. Кажется, Сальвадор Дали, с сюрреализмом выпадает из предложенного тезиса, но не надо забывать, что его искусство во многом провокативно и название или определение в живописи – сюрреализм – тоже элемент провокации.
В современном мире искусство по ранжиру не подразделяется: футуристы, кубисты, да-даисты, символисты, концептуалисты и долгий ряд других в поддержке и покровительстве «генеральной линии» реализма не нуждаются – они тверды в «грехе» и стоимость их произведений порой выше передвижников.
Роман «Сто лет одиночества» проявление великой культуры, составной части мировой! Так неужели он не заслуживает, хотя бы неологизма для своего статуса.

Этот роман – эхо крика, провалившегося в расщелину между готическим – скорее барокко и современным романом. Читаю второй роман, как пил когда – то рыбий жир – для общей пользы; первым был самый короткий роман Пруста.
Звучит напыщенно, но я намеренно не подавляю влияние стиля, прочитанного, на себя.
PS. В толпе зрителей блеснуло пенсне А.П. Чехова.
Художественным текст не рифма делает, но слово, парящее, играющее смыслом.
Последние страницы превращают читателя в декоративного карпа, лениво шевелящего плавниками.

Беллоу, С. «Жертва»
Часть 1. «Традиционная»
«Жертва» - одно из первых произведений, и уже можно считать заявкой на Нобелевскую премию: язык зрелого мастера отточен, свеж, индивидуален.
Интенсивное восприятие окружающего до болезненности, как у заключенного «В синем квадрате окна как нарисованное висело облако», позволяет находить образы, которые не только видишь, но и осязаешь «музыкант в окне гладил нежный изгиб трубы» (неточная цитаты), присущие уже современной поэзии. Метафоры броские, и как бы в камуфляже – не выламывается из фразы, как люди в защитной одежде на улицах городов – заметны, но оказались на пересеченной местности, за городом, сливаются со средой, а сами метаморфозы становятся бесстрастным описанием.
Ощущение, что писателю не хватает живой природы – использование устаревших и редко используемых слов, оборотов речи, в том числе необычных инверсий, как - будто восполняет ее недостаток.
Сол Беллоу показывает себя не только стилистом, но и представителем психологического направления, а сложный замысел романа позволил уже в начале творческого пути угадать в нем мыслителя – философа.
P.S. Если имя частично предполагает судьбу, то четкая аллитерация в нем – это предсказание профессии.
Часть 2. Гл.1 «Попытка разобраться»
В основе романа – отношение двух людей. Холерического вида мужчина по фамилии Левенталь: добропорядочный, готовый услужить, очень любящий жену, принимающий сердечное участие в судьбе близких, - случайно (как бы) сталкивается с шапочно знакомым Келби Олби – фрустрированной личностью: овдовевшим безработным, опустившимся пьяницей, служившим некогда в газете, человек пишущий.
Между ними складываются отношения. Их общение предельно напряжено, носит не просто вербальный характер. Диалог с многозначительными паузами, когда говорят взгляды, мимика, позы, движения рук; но и разговор параллельный, не слышимый, не зримый, внутренний, в мыслях: изнурительный, откровенный, с напряжением всех сил, надсаждающий душу и, при этом, остающийся всегда не законченным, и, поэтому, таящим в себе постоянно ощущаемую угрозу.
Боже! Кажется это дежа вю.
Часть 2. гл.2. «Дежа вю»
«Как это, сам не знаю, но над колыханием океана медленно всплыло человеческое лицо, и море усеяли несчетные лица, лица молящие, отчаянные, гневливые лица, запрокинутые к небесам…»
(заимствованный эпиграф)
Чье же лицо возникло над смешанными водами Гудзона и Атлантического океана? Это лицо вызвано не опиумным дурманом, оно появилось магией слова молодого писателя. Имя обладателя лица Федор Михайлович Достоевский.
Писатель – это стиль, у заимствованного стиля статус понижается до метода, метод от частого использования изнашивается до литературного приема, но в случае «Жертвы» прием не уронил стиля, а даже придал ему новые оттенки. Нет ничего уничижительного во влиянии признанного мастера на начинающего автора. Этого - не избежали многие. Но это не тот случай. С. Беллоу прибегает к «подражанию», чтобы оппонировать Достоевскому как писателю, а не противнику в гражданском процессе в его претензиях к еврейскому народу (хотя на каторгу он отправился без его помощи), это этически оправдано – ведь Ф.М. Достоевский знал, что обращается не только к современникам.
С. Беллоу не прибегает в своих аргументах к событиям ХХ века, чудовищным! В романе один персонаж упоминает холокост, но протогонист «отмахивается» от этого (вместе с автором), только роман, только художественное слово, хотя категории «весовые» - авторитет, «что школьнику драться с отборной шпаной» (тоже классика).
В основе романа «Степанчиково» и конечно с его обитателями: Фома Опискин – в «Жертве» Келби Олби; полковник Егор Ильич Ростанев – Левенталь, и поместил их в Нью-Йорк ХХ века в среду не ортодоксальных евреев, (которых заметим - большинство).
«…Конечно, я довольно долго живу в Нью-Йорке, это такой еврейский город, что надо совсем уж не видеть дальше собственного носа, чтобы не разбираться в евреях», - говорит Келби Олби (не самое прозрачное замечание), что корреспондируется с мнением Достоевского, считавшего, условно говоря, объединение Ветхого и Нового заветов преждевременным.
Келби Олби подчиняет себе мягкого Левенталя и поселяется в его квартире, используя свое жалкое состояние и раздувая чувство вины (почти ни на чем не основанное) своего благодетеля. Вообщем, полтора века спустя повторяется история «Степанчикова», и в повествовании этой истории проявился поразительный эффект - как сказано во 2 эпиграфе книги: «…и море усеяли несчетные лица…».
Например, при каждом появлении и проявлении себя, Келби Олби – под его личиной проявлялись все новые и новые образы персонажей романов Достоевского, при этом, это не русский мегароман карманного формата (культурное достижение США): Фома, мелкий тиран с комплексом Наполеона, подавляющий и унижающий кого только может; Смердяков, со своими зловещими намеками; угодливый, кривляющийся Лебядкин; Верховенский, готовый на любую подлость, преступление ради достижения цели; в крови Олби карамазовская тяга к бездне падения (во всех смыслах).
А в симпатичном, может, излишне мнительном Левентале, – черты персонажей «не от мира сего», но при этом, «кровь от крови» еврейского народа, т.е. самые идеализированные персонажи Достоевского: князь Мышкин, Алеша Карамазов (скорее более придуманные, нафантазированные, чем реальные) вполне узнаваемы в таком неловком, одышливом, но таком реальном.
Предположу, достичь такой многомерности (что, конечно, не объясняет всего) С. Беллоу удается имплицитными цитатами, реминисценциями, т.е. - аллюзиями, сценами, напоминающими ситуации в романах Достоевского. Один пример: Левенталь выбрасывает из своей квартиры Олби, устроившего в ней свидание с женщиной, - у Достоевского Фому Опискина вышвыривают из дома за отказ извиниться перед оскорбленной девушкой. Изменение внесено настолько, чтобы остался только легкий намек, богатель. Другой – эскапада, задевающая еврейство Левенталя: Калибаны, кругом одни Калибаны. В варианте Достоевского, фраза Опискина звучит как Фалалеи - кругом одни Фалалеи.
Роман «Жертва» сильного эмоционального воздействия (больше главы за присест прочитать трудно), и внимательный читатель вполне может ревизовать некоторые свои представления, доказательства очевидны, ведь правда о человеке возможна лишь в художественном ее воплощении.
Послесловие.
1. А Федора Михайловича раздосадовала бы и попытка отнять у русских от широты души даже и глубину падения;
2. Не появление в романе прямых «улик», т.е. упоминаний о Ф. Достоевском, говорит о национальной скрытности автора, - «имеющий уши да услышит».

«Давайте делать паузы»
А. Макаревич
Аннотация: «За стеклом Бомонд».
…Доверчиво принимаем, что это роман – интроспекция, и, поэтому обращаться будем непосредственно к Ф. Бегбедеру через голову, псевдоним персонажа Оскара Дюфрена, ведь последний не дееспособен, или, наоборот, к О.Д., помня, что в миру он Ф.Б.
Первая перцепция: у нас такой тоже есть по фамилии Стогоff.
Роман актуальный, т.е. действительность переведена в буквенные знаки в кратчайший период времени с сохранением микроэлементов, витаминов и запахов.
Актуальный текст всегда стремится к вечной молодости, и превратиться в классику, иначе говоря, постареть не седея. Текст любезно разбит на цитаты – выберешь без затруднений, куда там Салтыкову-Щедрину. При достаточном тираже + реклама, чем черт не шутит? – поставят в школьную программу.
Сложно писать о романе с размытой фабулой, в преимущественно афористичной форме, ведь афоризмы, продукт остроумия, связанный с темным подсознанием (это скорее к психоаналитику). К тому же, Ф.Б. сам, то ли не доверяя критикам, то ли намеренно усложняя им жизнь, сам определил стиль, жанр и даже его нюансы. Часть текста можно охарактеризовать как светский треп, звучит уничижительно, но самые меткие высказывания были произнесены на раутах, в атмосфере непринужденной беседы, а сохранились в веках.
Что же, раз критику автор взял на себя – остается заполнить паузы дискретного текста.
Пауза, лакуна, пустота, пробелы, вакуум – вакуумный прибор, вытягивающий из текста новый абзац. Но это и «край ночи», в ней сортируется «сор» впечатлений и перлы дивные увидит изумленный день, но лучшее, вор ночи – беспамятство, уносит - в свою кладовую.
Не избежать мало приятный для многих авторов темы – постмодернизма (кто же согласится с тем, что недостаточно монументален при этом и способствует инфляции и девальвации литературы), этой «игры в бисер».
Сколько аллюзий и реминисценций, скорее не сознаваемых, связанных только с русскими писателями от Лермонтова до Чехова, переполнили текст, хотя сам реагирует довольно болезненно, обнаружив свои строки у других писателей.
Писатели теперь делятся на тех, кто цитирует сознательно – постмодернисты, и кто случайно – постмодернисты ложные. (Ф,Б, объединил в себе эти определения) – эффект почти одинаковый, у читателя появляется ощущение избранности при узнавании затертых строк.
Постоянное цитирование – проявление неуверенности в мере своего таланта. Ф.Б., как будто постоянно оценивает, выпирают ли из текста мысли, выраженные Признанными. Тема гонки от стимуляции к удовлетворению, по дорожке чувственных удовольствий с промежутками алкогольного и наркотического забвения, уже основательно обобрана, и, вряд ли скоро заплодоносит. Сколько усилий, чтобы праздник был всегда с ним! Почувствовав пресыщение, О.Д. просто начинает макать палец в расставленные блюда, вызывая у свидетелей чувство брезгливости.
О.Д. провокационно циничен, хотя опровергает это даже названием романа. Если определять цинизм как одряхлевшее откровение, то его можно понять. Но он идет дальше, к изощренной форме цинизма – умоститься между седалищами С. Даренко и Э. Лимонова ( Даренко – как личностью и Лимоновым, имея ввиду его творческий метод).
При всем при этом использование понятия романтизма вполне уместно, только в констатации автора: к романтикам относятся все, кроме критиков. Вы спрашиваете – а женщины? - …условно, как сочувствующие.
Название романа воспринимается как оксюморон. С романтизмом уже определились, но что такое эгоизм, как не надежный иммунитет – механизм отторжения. Отторжение лекарств, даже необходимых органам.
Творческая личность создает вокруг себя разряженную атмосферу, которую трудно преодолеть, - хотя существует и магнетизм – противоположная сила, она (личность) слишком взыскательна, отталкивает даже любовь. Удается поддерживать лишь короткие связи и то, подавляя иммунитет (от лат.– освобождение) – алкоголем и наркотиками. Одиночество Ф.Б. - данность. Одиночество О.Д. имеет и еще одну составляющую – читатель вряд ли сможет идентифицировать себя с ним – слишком эксклюзивный образ жизни и образ мышления и у О.Д., живущего в плоскости строки, неразделенность чувств – это метафизическое переживание.
Искусственность этого рассуждения проистекает из допущенного синкретизма, между автором и персонажем.
R.S. О.Д. и Ф.Б. тянет к бездне сакральных тем. С доказательством, что Бога нет, позиционирует себя как ницшианец. Хорошо, что ему хватило рассудка не коснуться этой темы в правоверном варианте, а то бы присоединился к С. Рушди.

Пышный, до приторности язык, перенасыщенный тропами: даже медленное чтение стирает образный ряд, но это уже европаизированная проза, сохранившая синкретное начало сутр, в которых поэзия и проза еще не разделились, вкусив запретного плода; ретардация сплетена с репликами персонажей до гомогенного состояния, как в тексте романа; эвкалипты дают тень и служат источником зноя, процеживая солнечный свет.
Стиль романа оказался органичным mein strim-y французской литературы и не определяющим этого – влияние арабского этнокультурного фактора.
В трагизме, коммунизм – царство Танатоса, С. Баши заменяет «коммунизм» на «исламизм». Выходом из состояния загнивания общества, воспитанием лишь Эмин и становится, только провоцируя брожение и дестабилизацию. Необходимо, как говорил чеховский герой, открывать университеты для народа, а не приходские школы, клиники, а не земские медпункты.
У Джойса в топографии Дублина разворачивается жизнь «со всеми почесываниями». У С. Баши над Циртой – покров смерти, который можно преодолеть только «гормональным сбоем», а сам город – болезнь отложение солей или атеросклеротические отложения.
Желание автора воздействовать на рефлексию чувственных европейцев, вызвать эмпатию, скорее приведет к рефлекторной ксенофобии.

Ч.1.
В ряду романов, на чьих страницах герой – обаятельный жулик, пополнение. Пусть это не первый ряд, но уж точно не галерка; главное же для нас, обнаруживается общая морфология с «нашим всем» советской поры (что не умоляет высочайших достоинств), моего героя «Золотого теленка» и «12 стульев».
Стилистика стеба, как у Ильфа и Петрова и, (предварительное определение) - melancholy юмор – у Э. Августина не стали препятствием глубоких смыслов; Файнгольд представляется почти жрецом тайного знания, способен долго и вдохновенно рассуждать на любые темы, правда, без того напора Остапа Бендера (укатали сивку крутые горки). И даже деньги были нужны обоим персонажам скорее из «принципа», как инструмент обретения свободы, а для Фенгольда, в некоторой степени, добыча денег была уступкой эскапизму, способу оградить себя от навязчивой действительности.
Ч.2.
«Хорошие деньги» вполне могли стать 3 частью повествований об Остапе Бендере, надо только написать преамбулу о том, что ему удалось перейти румынскую границу, и реминисценции, да что реминисценции, почти цитаты тому подтверждение!
Загадочные анонимные письма – кто не вспомнит при этом: «Грузите апельсины бочках». Граф Монте Кристо».
Когда уличная общественность преследует А. Фейнгольда, слова: «Почему вы целый день играете на пианино, если не умеете это делать?…Да еще стараетесь играть как можно бездарнее», действуют так же, как на шахматную общественность совет: «Ради Бога не играйте в шахматы, ведь вы просто не умеете играть в шахматы».
Разочарование во фразе: «И все это теперь не имело никакой цены» владело персонажами и перед клубом «Железнодорожник».
А госпожа Штумпе! – да это просто про нее «знойная женщина, - мечта поэта. Такие субтропики встретишь лишь в провинции».

«…но что об этом писать, кто не знает, тот не поймет, кто знает, тому достаточно намека».
«Он же впечатан в нас язык, засел в матрице, не способ общения вовсе, а воздух жизни…»
Заметки хромых в назидании легкоходящим.
В произведении филологическое исследование и предмет этого исследования (может элементы этого есть в каждом глубоком, оригинальном произведении, - но здесь это акцентировано).
В названии как будто соединены и ад и танатос; хотя повести о жизни не худшей, наполненной, т.е. осмысленной, а в осмысленности всегда присутствует сомнение - переходящее в данном случае в бунт против Великого Замысла.
P.S. Вещь эмоционально взрывная.

Шпаков, В. «Сны Апорья»: Роман

Апория(греч.)-безвыходное положение.

Раньше, описывая сны и жизнь во сне, выбирали декорации
Петербурга, теперь информационные технологии заставляют писателя для убедительности искать «медвежьи углы». Апорье можно считать одним из них, одной из последних опор российской самобытности. Существует ли она или это чисто писательский продукт читателю не так важно, главное, что все еще появляются своеобычные, интересные произведения.
ИСС (измененному состоянию сознания) не могут в Апорье сопротивляться даже государственные и общественные институты: милиция, церковь, краеведение, мафия. Психолог, радующийся представившейся широкой практике «тонет» в потоке мутного подсознания пациентов. Психоаналитические методы следователя ни к чему не приводят. (Известно, что лучший результат у психоаналитиков замена одного психоза другим). Лишь похмелье и болезнь выводят из ИСС.
Обычно в тексте фикшн, фикшн-содержание к финалу нарастает лавинообразно, поглащает чувство меры автора; это императив композиционный, и, важно, как из этого выйти. Здесь В. Шпаков использует фантазию – «люди – рабы». (Это очень оригинальный ход!)
F.

Шаманский, Д. «Тело»: Рассказ
Шаманский (не случайно) – как будто владеет коллекцией запахов, воскрешающих память и мастерством иглоукалывателя, по желанию вызывающий рефлексы.

Фаликов, Н. «Полоса отчуждения»
Попытка художественного поиска или прокладки евразийского следа в душе русского, после десятилетий укладываемой гати интернационализма.

Писать путе – Чужого детства впечатлений
водители - Стремиться лес густой пройти. -
это стаби - И за окном уже пустыня -
льный заработок. - залысина земная -
Засело в памяти. - конец безумного пути.
Никогда не мог уловить связь между эпиграфом и основным текстом, - а сам добавляю туману.
Не верю в искренность минимализма русского католика, хотя дуга эмоций иногда загоралась. «Я не православный маджахед, наоборот, ожидал изысканной прозы, носящего в себе такой парадокс».
Как не схожи «Биг-бит» и «mASIAfucker» ставить их рядом на полку я бы поостерегся – возможен конфликт поколений (отцов и детей), конфликт между детализацией post-классического романа и рационализмом минимализма. В одном - путь на Запад, в другом - на Восток и, как известно, им никогда не сойтись.
Инфантильный автороцентризм, предполагающий только за собой некую норму и объем, остальные - фигуры из картона, выделяющие в топке времени лишь облачко смрада (удивительно только, как в эти плоские фигуры вмещается столько алкоголя). Остается не проясненным «плоская» или «пышнотелая», в смысле объемная, супруга автора…-а ведь многие сделали "имя", выбрав жен, и, как объект творчества-на "S": Стринберг.

Липскеров, Д. О «Пальцах для Королайн»
Художник, не способный удивлять и вызывать интерес к реальной жизни, искусственно стимулирующий интерес читателей сюрреалистической приправой, не может быть оценен из 10 баллов по 10 бальной системе, в лучшем случае - на 8 баллов.
Композиция романа, ассоциируется с палубной авиацией: короткий быстрый разбег в аномальной, но хотя бы реальной среде и резкий отрыв от правдоподобия. А преодоление звукового барьера – это кумулятивный, эмоциональный удар, облегчающий экзистенциональную дорогу читателю – пусть даже этот эффект кратковременен.