Полынью от вермута в тонком бокле,
виденьями мутными - как от абсента -
он стынет под сердцем, словами стекая,
змеистыми, словно атласная лента,
полынный и дымный, степной и морозный,
всезрячий, безвидный, слепой, многоликий -
не море, не пламя, не твердь и не воздух -
туман, ожививший незримые блики.
Ни слова! Мгновенье творения близко!
что выйдет в итоге? что будет святее
отточенно-строгий базальт обелиска,
иль дышащий мрамор грудей Галатеи?
Но снова рыбак возвратился без рыбы,
с обильной путины, с бесплодного лова:
не вышла Венера из мраморной глыбы,
слова - кенотаф неожившего Слова!

Так уж оно издревле повелось (ой из какого древля - аж вспомнить жутенько), исторически склалось, ткскзть, что все крупные ролевые (толкиенистские, поэтические, околоролевые, околотолкиенистские, околопоэтические и вааще всякие) мероприятия стойко и четко поделились для моей чувствительной, но склонной ко всяческой классификации натуры на два сорта - напряженно-рабочие и питейно-развлекательные. Сибкон давно и прочно занял свое (почетное!) место во второй группе. За исключением, если не ошибаюсь, лохматых 1998 и 2001 годов, когда на мне висели два больших (да, тогда я полагала их еще и серьезными) проекта: соответственно, "О нолдоре дивном замолвите слово" (речь там шла об эльфах по жизни) и "Суд над продолжателями Толкиена" (совместно с Жераром и компанией). Первый собрал, как помню, полный зал; Еля мне его еще три года спустя поминала - доклад, дескать, веселый, а дивных - Я не соглашалась: доклад, мол, глупый, а дивные пусть живут

На второе же действо (в 2001, которое, году) пришло человек 13, но к тому времени я уже поняла, что меньше народу - больше кислороду. Посему 13 активных участников - лучше, чем полный зал зевак, собравшихся послушать "про уродов всяких"... Это я про 98 год, если почтенный читатель вдруг не уследил за барочными витками, завитушками и петлями моей мысли, изгибающейся чуть ли не по типу ленты Мёбиуса. Итак... В то время как я битый час объясняла, что никакие не уроды то, а нормальные люди, просто ишшо молодые и восторженные, что не есть плохо, ибо с годами приходит цинизм и усталость. Нэээ... не вняли. Нэинтэрэсно про цинизм и усталость слушать, интэрэснее про деву, которая в башне трахалась с назгулами - уж не помню, по очереди или одновременно со всеми девятью. Зная нравы нынешних дивных (были ли тогдашнее невиннее? или только я такой была?) - в общем, и второй вариант нельзя отвергать сразу.

М-да. В 2001 не было ни назгулов в башне, ни полного зала падких до остренького. Было 13 человек - видимо, последние из могикан на том коне, не разучившиеся читать книги, а не только материалы к игрушкам, косноязычные субтитры компьютерных игр - о Фаргус, о Седьмой волк, злобные соперники нашей фирмы и подлогадкостные дивесранты сил антикультуры против русского языка и мировой культуры! - и этикетки на бутылках горячительных напитков. Но это я уже злобствую. Проехали.

Однако эти два - девяносто лохматый и две тысячи лохматый - были исключениями. А так Сибкон для меня всегда славился прежде всего, в первую, тыкскыть голову, возможностью встретиться с друзьями - с коими, в силу фатальной занятости, пообщаться в обычное время редко получалось - и выпить того, чего, в силу нестерпимой правильности и размеренности моего повседневного образа жизни, в другое время выпить ну никак не выходило

Минуты, и монеты, и слова -
Ничтожные, когда по одному -
Строкой единой - за главой глава -
Ложатся - к оправданью моему.
Пусть графомански-тягостный роман
Заснет и сгинет в глубине стола,
Да - но была "в реале" та зима
И без него - безвидна и светла.
Да - vive le temps! Конечно, vive le temps!
Я пью за время - пусть оно идет:
На сером фото красоту чертам
Лишь пыль десятилетий придает.
Треклятый, недописанный роман!
Банально, а хотелось - от души...
Но "смоль кудрей" и "кровь сердечных ран"
Столетний пыльный снег запорошит.

Рассказ выпускницы начала девяностых.

Длинношерстые-девяностые
(ух ты, Господи, как давно!)
Очень милый, почти что родственный
гимназический выпускной,
и прически из парикмахерской -
Голливуд или прошлый век?
взгляды из-под (ну что ж вы, мальчики!)
в первый раз подведенных век -
Что откуда взялось у девочек?
обнимашки исподтишка
мы вдвоем со скромняшкой Леночкой
из невидного уголка
наблюдаем - увы, насмешливо:
в этой жизни нам все - "ха-ха!"
Принца Леночка ждет нездешнего,
я - Небесного Жениха.
***
Монорельсом летит "миллениум",
Десять лет - как в ботинке гвоздь.
Не по нашему разумению -
все по-писаному сбылось:
пообабились девы-девочки -
все безденежье да мужья,
посмелела скромняшка Леночка,
малость похорошела - я,
пообтерлись в приличном обществе
две дикарки - поди же ты!
ей в Монако уже не хочется,
мне - тем более - в монастырь,
Но осою, зараза, жалится
ностальгически-слезный стих:
в двадцать первом-то веке (жалость-то!)
нас не будет уже - таких...

Картинка - глянцево-жалкая картинка... откуда - не помню, наверное, из "Космополитан" или даже "Elle"... журнал я выбросила, лишь одна страничка чудом осталась - да, осталась одна страничка - вот эта, с ребенком и яблоком. Яблоко! Такое желтое, шафранное, с полосатым румянцем, будто забрызганное соком вишневым, или даже не соком, а легкой, сладкой, яркой и радостной кровью ангелов - только ангелы могут так беспечно разбрызгивать кровь свою, им это не больно, а лишь смешно. В земных садах не растет таких яблок, а только в райском саду... и еще в игрушечном садике растут такие яркие фрукты из пластика, папье-маше и фарфора - замечательное лакомство для кукол - похожих на девочку, что на картинке. Черная шелковая кудель - полумладенческие кудряшки, не ставшие еще вихрами и тем более шевелюрой, слишком яркая, слишком бессмысленная, слишком счастливая синева слишком кругло распахнутых глаз, слишком пухлая, нежная ручка, слишком светлое слишком чистое слишком кружевное платьице... Кукла или ангел? Рай или кукольный дом?

А когда погибнет наш мир (а он погибнет - как Троя, как Вавилон, как Фивы и Константинополь...) - что останется в память потомкам? А вдруг... А вдруг - может, не эта картинка, но подобная этой, имя им - легион - таким... Глянцевый райский сад, где фарфоровый ангелочек снимает пластмассовый персик с картонного дерева.

Это будет символично, n'est-ce pas?

Недавно поймала себя на мысли, что не могу читать современную литературу. Как факт.
Нет, не из-за качества. С одной стороны, сейчас пишут неплохо, а с другой - современные переиздания старых книг в этом плане ничем не лучше. Например, как покетбучный вариант "Петербурга" Белого...
И не из-за в том дело, что в мое время была вода зеленее, трава синее и небо мокрее. Не такая старуха я еще, чтобы вещать из такой позиции: нет никакого "моего времени" - все в него живем.
Нет, не из-за этого...
Ляпы! Стилистические и фактические, очичапки и нечотности и... банальнейшая безграмотность.
За примером далеко ходить не надо. Говард Фаст, "Дочь Агриппы". В общем и целом, неплохой исторический роман. Был бы, если бы не перевод. ... ... ... ... перевод.
Наверное, я должна благодарить издательство "Центрполиграф", а также лично переводчика С.А.Белоусова, редактора Ю.О.Бема, художественного редактора И.А.Озерова, корректоров И.С.Соловьева и А.В.Максименко. Благодаря здоровой злости, внушенной ими, я благополучно проснулась сегодня утром после пяти с половиной часов сна, а также хорошо перенесла поездку в ... ... ... метро, которое после переезда моего в Москву теперь мой враг номер один. Более того, увлеченная интеллектуальным занятием (перестраиванием фраз типа "а как это говорится по-русски?"), я вообще этой поездки не заметила.
Ну-с, хватит предисловий. К фактам.
Кошмар начинается с аннотации (урок на будущее вам, госпожа Эстера: "Не читайте аннотации на ночь, читайте с утра...)
Как-как, вы думаете, звали иудейскую царевну, дочь царя Агриппы? В этой книге - Беренис. Если б так англичанку звали, это ладно; только иудейская царевна - как ни крути, а все равно Береника. В русской традиции так. Так же, как европейские короли - не Жаны, Чарлзы, Анри, Луи, Джорджи, а Иоанны, Карлы, Генрихи, Людовики и Георги вне зависимости от национальности.
И для справки. У Расина была трагедия: "Тит и Береника". У Фейхтвангера в "Иудейской войне" упоминалась Береника же. Да, переводить книгу о Беренике, не залезши в процессе в Фейхтвангера - стыдно.
Это еще хуже, чем переводить "Зевса" (как раз сейчас занята этой работой), не держа под рукою Куна (хоть в файле, хоть в книге): все-таки компьютерная игра - вещь значительно менее серьезная и служит скорее развлечению, чем просвещению. И все равно никакой Кун не поможет исправить ляпы исходника: если уж греческие воины одеты как крестоносцы, то с этим ничего не поделаешь - графику не перерисуешь, даже если очень захочешь. Но в книге-то все не так фатально! Даже ляпы исходника можно исправить, и тем паче дело чести - не плодить новых.
Идем далее. Второй акт марлезонского балета. Список действующих лиц. Да, по авторскому замуслу он придает солидности. По читательскому и в этом переводе - преумножает маразм. То, что имена иудеев пишутся слитно - черт бы с ним, хотя все-таки привычнее - через дефис или раздельно.
Но! Мариам. Все-таки привычнее русскому уху Мария или Мариамна. Так жену Ирода Великого звали, причем не одну; одна - просто самая известная, она устроила заговор против мужа вместе со своими родственниками и была казнена. Еще лучше - Дебора. Ни фи-га! Дебора - у америкосов, а в Израиле она - Девора, поскольку имя библейское, а в русской традиции, идущей через Византию, во всех этих именах звук "в".

...и, когда она говорила особенно горячо и убежденно, в такт ее словам, придавая им вескости, энергично качались длинные подвески ее сережек.

Коза. Строится только в привлекательном квартале.
Это не бред, это билд игры. Порой бывает просто гениально. Стоит лишь строчки перепутать - и такое появляется... тако-о-ое... Оливки в человеках у меня уже измерялись. Живые такие оливки, на ножках... бо-о-дренькие...

Политика перевода заимствованных слов компанией Софт-Клаб: "Идет хорошилище в мокроступах по гульбищу из позорища в ристалище". И никаких тебе хитов и юнитов! Шишков, равно как и стебавшийся над ним Пушкин - отдыхают.

У пятнадцатилетней девушки - все пятнадцатилетнее, все - нескладное... кроме глаз, ибо глаза ее темные и влажные, цвета перезрелой сливы или, может, потухающего угля (это как вглядишься), с еле видным оттенком гранатного семени и венозной крови - тоже пятнадцатилетние, но они - прекрасны. У нее тоненький голос - как льняная волосинка ребенка или от дряхлости впавшей в младенческую невинную бессмысленность старушки, как паутинка, как стеклянная ниточка: звенит-звенит-звенит, надрывается, как только не разобьется, так что закладывает уши, и не слышно слов, лишь бесконечный звон-звон-звон-н-н хрусталя. Да что же ты делаешь, сумасшедшая девчонка! - хочу кричать и не могу, растворяется мое хриплое меццо в этом звоне, в этом апофеозе звона... растворяется мое меццо, а ведь звали его - сильным, чувственным, бархатным, как пурпурный императорский плащ, как приморская ночь, расшитая крупными жемчужинами, тяжело и влажно нависшая над головой - вот-вот дрогнет и пойдет волнами, вот-вот покатятся жемчужины прямо в мою ладонь.

Где она, та ночь - теперь, рядом с нею?

И слов не слышу я, и знаю, что слова ее - одна сплошная просьба, один сплошной каприз, милый и сладостный, что весь ее род в них, вся золотая, соболья, ковровая, будуарная, сандаловая, пудреная прелесть ее древних предков; и не только - в них еще и ее прелесть, пятнадцатилетняя, нескладная, слишком худая и нервная, тонкая-звонкая, как хрустальная паутинка, как стеклянисто-зеленый изысканно вьющийся стебелек тепличного вьюнка - счастливая в лимонно-лавровой, зеленовато-морской прохладе древних аристократических грез и безропотно вянущая под ярко-белым, огненным, ледяным ветром реальности - под стать словам и рука ее, некрасивая, худая и нервная рука, оплетенная выпуклыми мертвенно-синими жилками, еле поднимается, чтобы поправить выбившиеся волосы (сухие, ломкие, невьющиеся локоны, от болезни выцветшие до младенческой, старческой бесцветности) - и, не выдержав усилия, так бесконечно падает-падает-падает на безблагодатную, сухую белизну простыни и сливается, сливается, с ней цветом (только мертвенно-синие жилки проступают на безблагодатно-сухой белизне), как соляная куколка - с голубоватой солью морской.

Но что бы она ни говорила, о чем бы ни просила - уже не имеет значения. Никому не придется выполнять ее сладостных капризов. Все знали, кроме нее самой, хотя никто не решался сказать вслух. А я - жестокая, я - решилась, и я - скажу. Утром - она - умрет.

Удивительно, как - с этой болезнью - она протянула так долго.

Виноватая ли, правая -
Ныне пленница в стекле.
На музейной фотографии
Проступил, как иней, тлен.
Озорно вуаль отброшена,
И безгневно, не любя,
На потомков смотрит прошлое,
Не постигшее себя.
Лжет ли сказка бело-черная?
С кем Господь? А дьявол - с кем?
Чем - виной иль обреченностью
Блик свечи в шато д'икэм?
Пыльный холод глаз? Не верю я:
Ведь читала я о ней:
На портрете - дымно-серые
Были - моря зеленей.
Сказку осудить - почетно ли?
Так же пусть не судят - нас.
Не виной, лишь обреченностью,
Лишь - стеклянной обреченностью,
Черно-белой обреченностью -
Пламя свеч и зелень глаз.

Тогда настал глад и мор. Не было истории, и новые варвары, не помнившие и не знавшие ничего, топили печи раритетными первопечатными изданиями и полотнами Рериха, строили землянки из обломков стен Успенского собора и убивали друг друга за плесневелую корку хлеба. А горстка ставших бессмертными, не нуждавшихся ни в пище, ни в тепле - смотрела на это, пряча взгляды друг от друга и шепча фальшиво-сочувственно: "Лишь бы выжили!" А в сердце, с каждым толчком, помимо воли, отдавалось: "Лучше бы вымерли!" И кровь отливала от лица, и губы мертвели, и цепенели, чуть подрагивая, пальцы.

Как тропинка, строка беспомощно
Замерла над обрывом-полночью,
Через плоть мою - стебли лунные
Прорастают. Терплю, хоть больно мне.
Страхом - нежность (безмолвным - струнная).
Что на сердце - узоры? руны ли?
Через плоть проросли слова мои,
И - невольные, и - т е __ с а м ы е...

Зеркало
глядится в меня не моими глазами -
я разобью его!

Ищите имя

Потерявшая имя
девушка бродит по миру,
по большому,
пустому -
слишком гулкому –
миру.
Шаги ее - шорох гальки
под влажным осенним ветром,
руки ее - паутинки,
волосы - жухлый пергамент,
глаза - переливчатый александрит,
а речи - вечно некстати.

С женами –
(дщерями темных веков
в двадцать пять лет
постаревшими.
А как иначе:
один выкидыш,
трое умерло,
двое – выжили,
последним – беременна…)
говорит о любви,
людскому суду не подсудной,
темной и томной,
снежной и нежной,
винной и огненной.

Слушают жены –
песнь о Тристане с Изольдой
томно им от таких речей,
томно и сладостно,
дымно и муторно
(...под стать речам
очи мерцают...)
а мужья - ненавидят:
-Распутница, ведьма!
-Это не имя.
(...глаза - влажней винограда...)
Ищите имя!

В "Бродячей собаке"
(если не знаете –
так называлось когда-то
кафэ поэтов …)
совсем иная она
(была когда-то):
очи скромные,
речи строгие
(в клубах табачного дыма,
между глотками кислого кьянти,
за застиранной скатертью)
”о доблести, о подвигах, о славе”
и о божественном даре,
что сквозь бедные,
бледные строчки
(ибо "мысль изреченная есть ложь...")
прорвется и просияет.

Не верят поэты
ибо знают доподлинно:
кто так говорит,
писать стихи не умеет,
а как научится -
перестанет говорить о высоком.

-Сладкая, глупая кисонька!
-Это не имя
(...глаза холоднее стали...)
Ищите имя.

Ветры ноябрьские,
ветры июльские,
январские,
жаркие,
снежные,
дождливые,
суховейные,
сколько ветров,
и всем послушна она,
не может не верить - ветру
рыжее перекати-поле,
и за дорогу свою - не в ответе.

В зале "Националя"
олигархам
речи ведет - о Боге:
о ночи безверия,
об аде - еще при жизни,
о трубах Суда -
страшного, милосердного,
как брачный пир, ожидаемого,
ибо даже бездна
(..."идеже плач и скрежет зубов"...)
но по Божьему приговору,
(о милосердный судья,
как тверды твои руки,
как меч остер,
исходящий из уст твоих,
как молнии глаз твоих беспощадны)
с именем Божиим на устах -
милей, чем вот это -
по-сю-сто-рон-не-е,
подвластное дьяволу.

Высокопарное косноязычие
(а можно ль - об этом -
не косноязычно?)
не вызовет смеха,
ни - презрения,
лишь - легко плечами:

-Истеричка, актерка...
-Это не имя.
(...глаза - лиловее тучи...)
Ищите имя!

Глупая, светлая женщина!
Не туда идет, не того зовет,
а нужно - всего-то -
найти того, кто солжет хоть раз,
назовет не по чину,
не по правде, не по заслугам:

-Святая! Светлая!
-И это не имя
(...глаза - бирюзовы, как небо...)
-А пусть будет - именем.
Елена, Глэдис, Галадриэль -
разве мало - "святых и светлых" - имен?