"Субкультура власти поглотила субкультуру оппозиции, превратив ее в моду…" |
Примерно те же процессы происходят и с уличным протестом. Одно дело выборы: понятны объект протеста и послание объекту. Ответ на протест тоже был, деликатно выражаясь, внятным. А сейчас, в ситуации полной политической неопределенности, когда на кухнях и в политических салонах с одинаковым энтузиазмом спорят о возможности или невозможности оттепели, эстетика политических перфомансов кажется блеклой, а месседж уличного протеста – обращенным в никуда.
Хочет этого кто-то или нет, но, не достигая мало-мальски значимого эффекта, уличный протест маргинализируется.
Понятно, что он и не был никогда мейнстримом, но в нем были зачатки альтернативной политики. А так что? "Я … медведя, медведь … меня". Это о чем?
Протестное комьюнити как будто специально загоняет себя в огороженное ОМОНом пространство маршей и гетто живых журналов. И что дальше? Головой кремлевскую стену не пробить. Кто победит в этой дуэли? Ей, стене, хоть бы хны, а голову можно серьезно повредить об угол какой-нибудь кладбищенской таблички с фамилией верного сталинского наркома.
Уличный протест, во всяком случае, в том виде, в каком он существует сегодня, зашел в тупик. Он более не выглядит чем-то экстраординарным. Рядового обывателя он скорее раздражает, на революционный майдан образца 2004 года ни по количественному, ни по эмоциональному потенциалу не тянет совсем, требования относятся скорее к неумелому и самопальному малохудожественному творчеству, чем к осмысленной политической борьбе. Работает эффект привыкания:
протест превращается в часть общего пейзажа. И все труднее становится удивить: можно тоскливо заниматься любовью в интерьерах музея – никому это уже не интересно.
Больше того, протест втягивается в нынешний политический ландшафт. Маргинализуясь, он одновременно становится необходимой его частью. Если таким образом бороться с номенклатурным обуржуазившимся госкапитализмом, эффекта достичь нельзя. Потому что этому госкапитализму только того и надо. Вот он и говорит устами переходящего на другую работу действующего президента: они хотят быть повинченными, арестованными, это их цель. И перфоманс в музее лишь подтверждает правоту отца-основателя нынешнего режима.
Будет скверно, если такой протест станет в результате элементом режима. Вписываясь в пейзаж, становясь его неотъемлемым атрибутом, не выражая ни смысла, ни цели, ни месседжа, ни идей, протест из субкультуры оппозиции превратится в один из признаков субкультуры власти. Такое уже бывало истории и описано в проницательной статье Пьера Паоло Пазолини "Против длинных волос" (1973 год) – он писал о хиппи, которые, будучи носителями контркультуры, в результате слились с объектом своего протеста, обществом потребления:
"Круг замкнулся. Субкультура власти поглотила субкультуру оппозиции, сделав ее своей составной частью: с дьявольским проворством она превратила ее в моду…"
Протест как мода уже совсем не страшен власти. Такой протест – рутина. Как вполне себе буржуазный образ жизни, как шопинг, как посещение модного кафе, как приверженность к "гражданскому журнализму", где отсутствие редактора уже не означает свободу от цензуры, а демонстрирует дистрофию культуры письма.
Протест как общепризнанный стиль уже не означает стилистических разногласий с властью – скорее наоборот. Это уже часть общего с властью стиля, если угодно – один из многочисленных современных стандартов поведения, привычных до зевоты.
Такая оппозиция профанирует улицу, потому что она ее не контролирует. Контроль означает революцию. А
сегодняшняя Москва на революцию не способна. Это не Киев 2004 года и даже не Ереван 2008-го.
Возможно, надежды на оттепель другого клана – встроенных во власть или близких к власти либералов – эфемерны. Но многие из них просто заслужили право на то, чтобы снова и снова пытаться воспользоваться окном возможностей, настоящим или мнимым. Можно, к примеру, упрекать в конформизме Алексея Кудрина, прожившего с этой властью все два срока, но, право же, его усилия по удержанию Стабфонда, сохранению либеральной бюджетной и финансовой политики стоят все-таки в тысячу раз дороже, чем натужная половая жизнь сумрачных молодых людей в Биологическом музее среди заспиртованных младенцев и пыльных чучел.
То, что делают вполне себе встроенные в современное общество студенты, которые максимум, чего могут бояться, это отчисления – не политика, а политическая биология, бессмысленная, как жизнь насекомого-однодневки.
Чтобы понять, до какой степени девальвирован протест, достаточно сравнить все эти потуги со всего лишь одним актом гражданского неповиновения – выходом в августе 1968 года на Красную площадь семи протестующих против ввода в Чехословакию советских войск.
Вот где осознанная отвага с пониманием последствий. Вот где четкий, жестко, наотмашь сформулированный месседж власти. И вот где, кстати, понятный и предсказуемый до деталей ответ власти. А здесь – с одной стороны, невнятица, с другой стороны, неопределенность. Так и идут рука об руку в тумане – милиционер и протестующий, без толка и смысла, этакая постмодернистская иллюстрация к безвременью, пришедшему на смену "лихим 90-м" и периоду путинского правления, так и не вооружившемуся миссией, целями, задачами, явившему свету мертворожденный полуфабрикат "суверенной демократии".
Август 1968 показал, что в Системе-то, оказывается, есть прорехи, и четко указал, где они. Это было реальное действие, которое проломило в кремлевской стене невидимую, но на самом деле гигантскую дыру. Действие, отдаленным последствием которого стало разрушение другой стены – Берлинской. Это был осмысленный протест, которому не грозила рутина. К которому нельзя было привыкнуть. Который не мог стать, в сущности, безобидной для режима частью общего пейзажа.
Это был тот протест снизу, который подготавливал перемены наверху.
Все реальные перемены – печально это звучит для кого-то или нет – в нашей стране всегда начинались сверху. Нет ни одного исторического исключения. Но замыслы перемен имели шанс быть реализованными только тогда, когда совпадали по времени, месту, энергии с запросом снизу.
Так было во времена горбачевской перестройки, так происходило в 1991–1992 годах, когда и верхушке, и обществу нужны были рыночные реформы. Другой вопрос, что ожидания оказались завышенными, и началось разочарование, плоды которого мы пожинаем именно сегодня. Но это не значит, что тогдашние совокупные усилия верхов и низов пошли прахом.
Пока же протест снизу дошел до мышей, до Биологического музея. Это плохой симптом. Надо думать о других формах противодействия, чтобы хотя бы соответствовать уровню вероятного или невероятного противника.
| Комментировать | « Пред. запись — К дневнику — След. запись » | Страницы: [1] [Новые] |
