ОДИН ИЗ САМЫХ ЗАГАДОЧНЫХ ФИЛОСОФОВ УШЕДШЕГО СТОЛЕТИЯ
Ольга БАЛЛА
Источник: WWW.INAUKA.RU

Смысл счастья

Людвиг Витгенштейн, наверное, одна из самых загадочных философских фигур ушедшего столетия. И это при том, что мало кто в истории мысли был так одержим стремлением к предельной ясности и мышления, и выражения, как он.

Его влияние на философию ХХ века было, пожалуй, самым значительным: ему обязаны своим существованием по меньшей мере три крупных интеллектуальных течения, без которых этот век немыслим. "Раннего" Витгенштейна почитает своим предшественником логический позитивизм, "позднего" — оксфордская лингвистическая философия и американская философия лингвистического анализа. Все три основаны на частичном, недостаточном и в конечном счете не слишком адекватном его прочтении.

Распространенная идея существования двух Витгенштейнов, "раннего" и "позднего", двух, соответственно, разных его философий и некоего перелома между ними — поверхностная и по большому счету ложная. Основу всего, что он делал в жизни, включая и занятия философией, и попытки уйти от нее, образовывало одно экзистенциальное переживание. И всю жизнь он решал, по существу, одну-единственную проблему — проблему счастья.

Его ведущим переживанием было чувство непостижимости и чуждости мира. Из этой исходной точки в европейской традиции ведут два основных пути. Один — к индивидуалистическому бунту против мира. Другой, куда менее популярный, — к преодолению отчуждения в союзе с силами, от которых зависит существование мира, чем бы эти силы ни были.

Витгенштейн выбрал второй путь тем решительнее, что соблазны первого были у него очень сильны.

Ясных представлений о том, чем именно могут быть эти определяющие мир силы, у Витгенштейна, по существу, не было. По его чувству, такие вещи вообще не могут быть предметом "ясных представлений", ибо принципиально превосходят человеческое разумение. Ему было достаточно чувствовать наличие этих сил и (что для него было гораздо труднее) собственного соответствия им. Чувствовать, не пытаясь понапрасну понять и выговорить то, чего понять и выговорить невозможно.

"Чем бы ни было то, от чего мы зависим, — писал он в своем военном дневнике, — в каком-то смысле мы никогда не хозяева самим себе, и то, от чего мы зависим, можно назвать и Богом... Бог в этом смысле — просто судьба, или, что то же самое, мир, не зависящий от нашей воли. Верить в Бога — то же самое, что знать смысл жизни".

Отсюда следовала еще одна решающе важная задача: как можно четче определить, "ограничить изнутри" сферу того, что поддается пониманию и речи.

Этот редкостно индивидуальный человек — может быть, как раз благодаря своей индивидуальности — очень рано утратил вкус к героическому индивидуализму. Он неспроста подозревал, что весьма вероятная перспектива индивидуалистического бунта — самоубийство: последний отчаянный акт самоутверждения в бессмысленном мире. Ему ли не знать: именно этому соблазну Людвиг Витгенштейн противостоял на протяжении всей своей жизни.

Едва ли не центральная тема его дневников, органической частью которых были его философские тексты, — тема счастья. Она фактически совпадает с темой смысла жизни.

"Чтобы быть счастливым, — писал Витгенштейн, — я должен жить с миром в согласии... Тогда я буду в согласии и с той чужой волей, от которой кажусь зависимым, то есть осуществится воля Господня".

Счастливая жизнь в его представлении полностью совпадала с жизнью праведной: с особой точностью существования, когда каждое слово правдиво и каждое действие строится в соответствии с высшими ценностями, с теми же самыми, что лежат в основе мира в целом. Причем промежуточных состояний тут быть не может: "я или счастлив, или несчастлив". Или праведен, или нет.

Он чувствовал своим жизненным заданием воплотить в себе идею личности-микрокосма, причастной единству бытия. Он заплатил за это постоянным недовольством собой, мучительным чувством не до конца исполняемого долга.
Вот это было главной задачей, а профессиональное занятие философией — вовсе нет. Оно было лишь одним из многих частных способов решения основной задачи. И вряд ли самым адекватным.

Начало

Когда 22-летний Витгенштейн в 1911 году приехал в Кембридж к Бертрану Расселу изучать философию, он уже вполне четко представлял себе, чего хочет от себя и от жизни. А вот в том, что станет этого добиваться как философ, совсем не был уверен.

Знакомый с философией с ранних лет (еще подростком читал блаженного Августина, Спинозу, Кьеркегора, Шопенгауэра, Лихтенберга, выбирая, как видим, по преимуществу мыслителей религиозных и этических — учителей жизни) Людвиг вначале и не помышлял о том, что она станет делом его жизни: как раз потому, что философия — прояснение отношений человека с основами бытия — была для него делом предельно серьезным. И уж во всяком случае не тем, из чего следовало бы делать источник профессиональной карьеры и заработка.

В Кембридж его, студента Технического университета в Манчестере, привел интерес к логическим и философским проблемам математики. Самыми авторитетными фигурами в этой области тогда были немец Готтлиб Фреге и англичанин Бертран Рассел. Фреге и рекомендовал юноше в наставники Рассела.

Отчасти под влиянием разговоров с Расселом в Людвиге соединились две темы его внутренней жизни, о которых он до сих пор, видимо, не подозревал, что они могут пересекаться. Он почувствовал, что проблемы логики тесно связаны с вопрошанием о существе мира. За год до Первой мировой он начал писать текст, которому суждено будет стать известным под именем "Логико-философского трактата". По видимости, это книга об общих основаниях логики. По сути — о смысле жизни.

В 1914 году Витгенштейн добровольцем ушел на фронт. Это было целиком философское действие: равнодушный и к политике, и к государству, он нуждался в том, чтобы испытать себя и свои отношения с основами жизни. Он был убежден, что "страх перед лицом смерти — лучший знак ложной, то есть дурной жизни" (дневник от 09.07.16). И выдержал испытание. На передовой русского фронта он выбрал самый опасный участок — наблюдательный пост. В 1917 году он получил серебряную медаль за доблесть, в 1918 — медаль за военную службу с лентой и мечами.

Всю войну боевой офицер австро-венгерской армии Людвиг Витгенштейн переписывался с подданным враждебного государства — британским профессором Бертраном Расселом, терпеливо объясняя ему, над чем размышляет. На фронте в книжной лавочке в Галиции он купил изложение Евангелия Льва Толстого и отныне уже не расставался с этой книгой. Он утверждал, что она спасла ему жизнь. Позже он станет изучать русский, чтобы читать в подлинниках Толстого и Достоевского. "В Европе за последнее время, — заметил он как-то, — было только два религиозных мыслителя: Толстой и Достоевский". Фактически Витгенштейн претендовал на то, чтобы стать третьим.

В перерывах между боями он обдумывает и параллельно с дневником пишет свой философский труд, законченный уже в итальянском плену. Он выстраивает текст как четко продуманную последовательность пронумерованных, иерархически организованных афоризмов: семь главных и множество уточняющих. Принципиально — никакой развернутой аргументации, никакого научного аппарата. На совет Рассела придать тексту более традиционную форму Витгенштейн ответил резким отказом: это разрушит красоту. У него будет чувство, будто он хватает цветы грязными руками.

Трактат

В основе Трактата — мысль об изоморфизме языка и реальности. Условность знаков языка ничуть этому не препятствует: ведь речь здесь — не о внешнем сходстве, а о взаимном соответствии логических структур языка и мира. Благодаря этому язык моделирует предметный мир: элементарное предложение логически отображает атомарный факт (своего рода элементарное событие), а весь язык в целом - логическое отображение всех фактов мира.

Когда Трактат был опубликован, это помещение языка в фокус философского внимания приняли за антиметафизический пафос. А разве Витгенштейн не давал к этому оснований? Не он ли сравнивал пустые фразы метафизики с гнилыми частями яблока, которые надо вырезать ножом лингвистического анализа?..

Причем, заметим, Витгенштейн среди современных ему мыслителей занялся критикой языка далеко не первым. Этому отдали дань его соотечественники Карл Краус, Гуго фон Гофмансталь и особенно Фриц Маутнер, выпустивший еще в 1901-1902 годах капитальный труд "К критике языка". Витгенштейн был знаком с этой книгой и остался под сильнейшим впечатлением от нее.

Однако в отличие от Маутнера, который просто отказывал языку в соответствии реальности, Витгенштейн был уверен, что в языке, безусловно, есть здоровые участки. Это — те его части, которые описывают мир как совокупность фактов: конечную предметную действительность, систему содержаний и связей, логически упорядоченную и постижимую рациональными средствами. Отделить их от гнили — задача философии.

Философия, писал он, вовсе не наука. Наука — это совокупность истинных предложений, но продуцирование таких предложений совсем не входит в задачу философии. Она — "не учение, скорее, работа" и "состоит, в сущности, в разъяснении". Результат ее — не какие-то особенные "философские предложения", но, "скорее, процесс прояснения" предложений. Ее дело — с помощью правил логики "строго установить границы мысли", которые иначе остаются "мутными, расплывчатыми". "Вся философия — это критика речи".

За антиметафизический пафос приняли еще вот что: все высказывания традиционной метафизики о "Боге", "душе", "сущности мироздания" и тому подобных материях Витгенштейн назвал бессмысленными. То есть ни истинными, ни ложными, поскольку никакой предмет действительности (той самой — конечной, предметной, упорядоченной...) им не соответствует.

Соответственно, философия либо ограничивает спорную территорию науки, либо занимается пустой болтовней. Что же до "последних вещей", о которых тщатся повествовать бессмысленные предложения метафизики, то говорение о них — просто-напросто неадекватный способ отношения к ним. Эти высшие ценности, основы основ бытия не выразимы в языке. На них следует указывать особым, значимым молчанием. Именно об этом — знаменитый заключительный афоризм Трактата, ради которого он, собственно, весь и написан: "О чем невозможно говорить, о том следует молчать".

Предметный мир, выразимый в понятиях, виделся Витгенштейну маленьким островком в океане непостижимого. За пределами островка — в области трансцендентного, мистического расположено, считал он, самое главное: "Смысл мира должен лежать вне его". Он не сомневался, что мы можем иметь знание об "ином" мире — только не рассудочное. В этом смысле задача философии очень важна: она "должна ставить границу мыслимому и тем самым немыслимому". Что до мистического, оно, "невыразимое", "показывает себя" само. Достаточно лишь не заглушать в себе восприимчивость к этому заведомо неадекватными словами.

Граница, проводимая философией, отделяет рационально постижимый мир от области мистического, но она же с ним и связывает. Своим важнейшим достижением Витгенштейн считал то, что это ему, как он думал тогда, удалось. Он наконец дал в руки понимающих читателей надежный способ примирить многовековую вражду рассудка и веры, отделить истину от лжи: истина — это предложения, описывающие факты, ложь — те, что пытаются выразить невыразимое. А высшая правда — это само невыразимое, которое открывает нам себя в религиозном чувстве, в "говорящем" молчании.

Он писал другу: "Цель книги — этическая... Моя работа состоит из двух частей: первая часть представлена здесь, а вторая — все то, что я не написал. Самое важное — именно эта вторая часть. Моя книга как бы ограничивает сферу этического изнутри. Я убежден, что это единственный строгий способ ограничения... Мне... почти все удалось поставить на свои места, просто храня молчание об этом... Правда, возможно, никто и не заметит, что об этом сказано в книге".

Действительно не заметили.

Выход Трактата — по-немецки в 1921 году, по-английски в 1922-м — означал перелом в его жизни.

Одним из самых тяжелых ударов стало разочарование в Расселе. Бывший учитель все-таки ничего не понял, хотя Витгенштейн объяснял ему свой замысел множество раз. В своем предисловии к английскому изданию Трактата Рассел представил цель автора как всеобщую "чистку" философии, религии, этики, начиная с их языка: сначала все переставить на единственно надежные — математические основания, а потом строить заново на чистом, не зараженном метафизикой пространстве.

Но Витгенштейн и не помышлял о подобной "чистке". Он вообще не собирался ничего ни разрушать, ни перестраивать. А к языку у него было лишь одно отношение: предельное внимание, чуткое вслушивание.

После Трактата он не опубликует ни одного своего философского текста — они начнут издаваться только после его смерти.

Он даже перестал заниматься философией, был уверен, что навсегда: в этой области он, казалось ему, сделал все, что вообще было возможно. И это принесло ему не радость, но чувство пустоты и отчаяния.

"Передо мной стояла задача, — пишет он в 1921 году, — я ее выполнил и теперь погибаю... Жизнь моя, в сущности, стала бессмысленной и состоит из серии ненужных эпизодов".

Жизнь предстояло теперь заново решить как задачу — куда более важную, чем все задачи философии. Требовалось найти наиболее достойную форму жизни. Он ищет ее на путях общественного служения.

Свое огромное состояние он отдает, чтобы оно не мешало его свободе, и уезжает в глухую деревню учить детей немецкому языку и арифметике. Шесть лет он проучительствовал в селениях Нижней Австрии, издал "Словарь для народных школ", где описал диалектную разновидность немецкого, на которой говорили в Австрийских Альпах. Это была последняя книга Витгенштейна, вышедшая при его жизни.

Увы, учительство не задалось. Оно закончилось скандалом: Витгенштейна обвинили в том, что он бьет детей. Дошло до судебного разбирательства. Витгенштейна оправдали, но он уже не считал себя вправе оставаться учителем и никогда не мог об этом забыть. Через двенадцать лет он приехал из Кембриджа в Австрию, разыскал бывших учеников, которых наказывал тогда, и просил у них прощения.

Отказавшись от учительства, он решил стать монахом, но проницательный настоятель монастыря, к которому он обратился, отговорил его. Тогда Витгенштейн стал монастырским садовником. Затем вернулся в Вену и участвовал в постройке дома для своей сестры. Архитектором был его друг Пауль Энгельман, а роль самого Витгенштейна ограничилась в основном разработкой дизайна окон, дверей, оконных ручек и радиаторов. Дом получился замечательный. И все-таки все это было не то.

Венский кружок

Тем временем идеи опубликованного Трактата, отделившись от личности создателя, жили своей жизнью. То, что суть там вовсе не в логике, начали замечать спустя годы после смерти Витгенштейна. А в начале 20-х Трактат стал откровением для теоретиков Венского кружка — группы интеллектуалов, которую в 1922 году собрал вокруг себя Мориц Шлик, профессор кафедры философии индуктивных наук Венского университета. Правда, члены кружка вчитали в Трактат смыслы, весьма далекие от настоящих забот автора.

Они увидели там прежде всего то, что метафизика — пустая болтовня. Что имеет смысл заниматься исключительно логическим анализом языка науки. А то, что располагается за пределами очерченного философией круга, сочли и вовсе не достойным серьезного внимания.

Такому прочтению Витгенштейн обязан своей ролью "духовного отца" системы идей, которую разрабатывал Венский кружок, — логического позитивизма.

Именно основатель кружка Мориц Шлик побудил Витгенштейна снова втянуться в философскую жизнь, и тот стал появляться на заседаниях и участвовать в дискуссиях.

Программой кружка было разработать новую научную философию, используя элементы традиционного эмпиризма в духе Юма, идеи Маха о том, что научны лишь высказывания о наблюдаемых феноменах, и тезис Витгенштейна о том, что осмысленные предложения лишь потому таковы, что описывают определенные факты. Основным инструментом такой теоретической реконструкции должны были стать математическая логика и принцип верификации. С их помощью планировалось создать совершенный язык, подобный тому, который, как они считали, предложил Витгенштейн в Трактате.

Главным интересом и ценностью логических позитивистов была наука, а философия служила лишь общему обоснованию специальнонаучных разработок. Анализ, предложенный Витгенштейном, они использовали по большей части для решения задач, связанных с обоснованием науки и унификацией научного знания. Со временем исследования логических позитивистов принимали все менее философский характер. Несомненно, они дали ценные результаты в области логического синтаксиса, логической семантики, вероятностной логики.., но все-таки это совсем другая история.

Витгенштейн никогда не хотел играть роль столпа логического позитивизма, даже когда бывал на заседаниях Венского кружка. Его присутствие ни в коей мере не означало согласия с тем, что там происходило. Его-то мысль была как раз та, что решение научных проблем дает для решения экзистенциальных (единственно важных) проблем человека очень мало. Витгенштейна уже с самого начала раздражала принципиальная ограниченность позиции участников кружка, их высокомерная невосприимчивость к мистическому опыту. Он спорил с ними, но они (как, впрочем, и он) слышали лишь то, что хотели слышать. Они видели в нем экстравагантного чудака. Он был уверен, что они обедняют и профанируют его мысли. Разрыв был неизбежен.

Но дело было сделано: Витгенштейн вновь занялся философией. В 1929 году он возвратился в Кембридж. Защитив Трактат как докторскую диссертацию, он приступил к чтению лекций в университете.

Вторая философия

Во второй период своей философской работы он снова занят — как будто проблемами языка.

Он уже давно думал о несовершенстве результатов, достигнутых в Трактате: он исходил тогда из упрощенной картины мира и ее логического образа в языке. Теперь его задача — создать более реалистичный подход к языку и миру.

Значения слов, признает он, определяются не отношением их к фактам, как думалось в пору Трактата, а их жизнью в языке, бытовыми, историческими, идеологическими да мало ли еще какими ситуациями, в которых они употребляются, — правилами "языковых игр". Слов, которые гарантировали бы возможность точного знания о мире, не существует. Язык теперь видится ему подобным старинному городу с лабиринтом запутанных улиц, нагромождением разновременных построек.

Но это не значит, что не существует ни невыразимого, ни границы между ним и словом, ни возможности мистического знания высших ценностей, расположенных по ту сторону границы.

И задача философии — та же, что прежде: прояснение языка. Составление точной карты языковых значений, проведение границ между "языковыми играми", помощь в высвобождении из неисчислимых ловушек, которые готовит человеку язык, выявление условий очередной игры в том, что так легко принять за вечные истины. Философия по-прежнему говорит человеку: истина не там, где ты думаешь, не то, что ты о ней говоришь. Это — все то же стремление к ясности, усиленное лишь пониманием того, что окончательная логическая ясность недостижима.

Бытует весьма устойчивое мнение, что Витгенштейн вообще на всем протяжении своей интеллектуальной биографии ни о чем, кроме языка, не говорил. Но для чего было так пристально в него вглядываться? Не для того ли, что язык был ему важен как охрана границ молчания, где по-прежнему располагалось самое важное? Другое дело, что теперь он иначе, чем во времена Трактата, очерчивал эту границу, иначе группировал вдоль нее интеллектуальные силы. Иначе моделировал пограничную зону. Но занимался он тем же, чем прежде: не построением теории, которая бы обслуживала некую практику, не философией языка, не анализом нравственных норм, а, как сказал В.В. Бибихин, "онтологической этикой — делом хранения бытия". И язык, и нравственные нормы были только средствами для решения этой задачи.

Он еще не раз делал попытки уйти от философии как профессии, все время возвращаясь к мысли, что единственно важное дело — это воплощение ценностей в праведной жизни. Во время Второй мировой войны уверенный, что теперь преподавать философию "бессмысленно и позорно", он стал разносчиком лекарств в военном госпитале. И все это время не переставал думать и писать философский дневник, разговор с собой, полный вопросов, на которые нет ответов, бесконечный "гипертекст", лишь по видимости рассыпающийся на фрагменты, а на самом деле образующий необозримое, постоянно растущее целое.

По рукам ходили записи лекций Витгенштейна — так называемые Голубая и Коричневая книги, но печатать он ничего не разрешал: чувствовал, что, будучи вырваны от живого, здесь-и-сейчас происходящего мышления, его мысли обречены на искажение. "Философские исследования" он готовил к печати сам и не успел закончить. Книга увидела свет уже после смерти автора, и это стало началом новой славы Витгенштейна и новой, несравненно более широкой полосы его влияния на современную мысль.

Работы "позднего" Витгенштейна повлияли на философию лингвистического анализа, которая стала складываться в Великобритании с 1930-х годов. Оттолкнувшись от Витгенштейна, это идейное течение, как и логический позитивизм, пошло своим путем. На этой основе сформировалась исследовательская программа теоретической лингвистики, в пределах которой тоже было достигнуто множество осмысленных результатов. Чуть ли не до сих пор Витгенштейн считается родоначальником того направления в аналитической философии, которое концентрируется на анализе значений отдельных выражений естественного языка и никаких иных целей и задач перед собой не ставит.

Интерес к темам "молчания" и "мистического" у Витгенштейна появился в 60-70-е годы. Его позицию стали сопоставлять с дзен-буддизмом; в Витгенштейне увидели мыслителя, который изнутри западной культуры самостоятельно пришел к духовности и мировоззрению "восточного" типа. Российский исследователь В.П. Руднев считает Трактат сопоставимым с Библией, Бхагавадгитой, Дао де цзин и Алмазной сутрой, а Т.В. Войчук проводит параллели между Витгенштейном и христианской теологией от апостола Павла до Фомы Аквинского, Иоанна Дунса Скотта и Уильяма Оккама. Думается, это еще не предел возможных интерпретаций.

А как же проблема счастья? Витгенштейн ответил на этот вопрос. "Передай им, — сказал он перед смертью жене врача, дежурившей у его постели, — что у меня была прекрасная жизнь".