Цитата сообщения Оксана_Лютова ВЕЧНЫЙ ЛЕБЕДЬ АННА ПАВЛОВА


12 февраля 1881 года родилась Анна Павлова, русская артистка балета, одна из величайших балерин XX века.

«Она не танцевала – а просто летала по воздуху» – так сто лет назад петербургская газета «Слово» написала о величайшей балерине прошлого века Анне Павловой. Она прославила русский балет по всему миру, превратившись в легенду еще при жизни. Каждое выступление балерины, каждый ее танец пробуждал в душах зрителей целый мир мыслей, эмоций – и радостных, и горестных, но всегда поэтичных и возвышенных.
Имя Анны Павловой до сих пор обладает огромной притягательной силой. Окруженная ореолом слухов, сплетен и недомолвок, недолгая стезя внезапно скончавшейся в 1931 году в Гааге русской балерины до сих пор будоражит умы и заставляет искать ответы на разные вопросы.
Что гнало ее по свету? Что заставляло ее отправляться в бесконечные турне? Выходить на сцену больной, на грани обморока? Наверное, не деньги. Это было бы слишком просто.
Вечная неуспокоенность таланта? Предчувствие безвременного конца? Казалось, она все время куда-то спешила, боялась чего-то не успеть, не высказать, не дотанцевать, не смея взглянуть в лицо неумолимо приближающейся старости…


Происхождение великой балерины Анны Павловой окружено многочисленными загадками и тайнами. Год ее рождения в разных источниках варьируется от 1881 до 1885-го. Кроме того, первоначальное отчество Анны — Матвеевна — позднее было изменено на Павловна.

В метрической книге церкви при лазарете лейб-гвардии Преображенского полка она записана как родившаяся от Матвея Павлова, запасного рядового из крестьян Тверской губернии, и законной его жены Любови Федоровны. Но посмотрите на фотографии Анны! Так и проглядывают южные корни и восточные гены, экзотические черты, неславянский темперамент. Бледное, продолговатое лицо, высокий лоб, нос с легкой горбинкой, большие темные глаза.

Биографы балерины сходились на том, что она была побочной дочерью известного железнодорожного подрядчика и московского банкира Лазаря Полякова, у которого ее мать служила горничной, но в последнее время появилась еще одна версия. Согласно ей, отец Павловой – Шабетай Шамаш, носивший в Петербурге имя Матвей караим из Евпатории, открывший в Петербурге прачечное заведение. Он был женат, имел детей, а Анна была его внебрачным ребенком. Якобы об этом балетмейстер Касьян Голейзовский рассказал Майе Плисецкой и просил хранить гробовое молчание, так как этот факт противоречил хрестоматийной биографии Павловой, принятой в советское время... Надо сказать, что и Поляков, и Шамаш были красавцами-мужчинами, да и мать балерины отличалась внешней привлекательностью.

Как бы то ни было, но когда в маленьком домике на окраине Петербурга у прачки, так она значилась по документам, Любови Федоровны Павловой родилась желанная дочь, никто не верил, что семимесячный ребенок выживет. И уж конечно никто не думал, что этому заморышу, укутанному в вату, предстоит стать звездой, божественной Анной, олицетворять собой русский балет, а может быть, и искусство балета как таковое.

Правда, опасения за здоровье преследовали Нюрочку всю жизнь, и к тому были основания. Хрупкая, нежная, миниатюрная – в чем душа держится. Длинные стройные ножки с необыкновенно высоким подъемом, гибкая шейка, а талия, того гляди, переломится. Вся воздушная, вот-вот улетит. Не то что вошедшие тогда в моду приземистые, плотные, мускулистые фигуры итальянок-виртуозок, щеголявших невиданными, почти акробатическими трюками. Ей назначали усиленное питание, пичкали три раза в день ненавистным рыбьим жиром – самым популярным лечебным средством в балетной школе на Театральной улице. И она терпела, потому что хотела танцевать, и не просто танцевать, а быть лучшей.

«Я буду танцевать, как Принцесса Аврора», – твердо заявила маме восьмилетняя девочка, возвратившись домой после впервые в жизни увиденного спектакля в Мариинском театре. Вот чего выдумала. Что за фантазия? Ни о каком балете и речь никогда не шла…

У Любови Федоровны дрожали руки, когда она наряжала Нюрочку на экзамен в балетное училище (все-таки добилась своего, упрямица!), – строгое темное платье, бусы из фальшивого жемчуга, новые туфельки, – приглаживала голову лампадным маслом, чтобы волосок к волоску… Боялась, что не примут такую слабенькую, невзрачную. Приняли. Несмотря на сутуловатую спину и малокровную бледность. Правда, со второго раза, когда Нюрочке исполнилось десять лет. Павел Андреевич Гердт, красавец, царственный премьер Мариинки, Принц Дезире из той самой «Спящей красавицы», настоял. Разглядел что-то такое особенное в невысокой девочке с живыми карими глазами.

Имя этому особенному было – гений.

Загадку гения попытался разгадать, прекрасное мгновенье попытался остановить знаменитый художник Валентин Серов. Одним вдохновенным штрихом передал, навеки запечатлел парящий и торжествующий павловский арабеск на плакате для первого Русского балетного сезона в Париже.


«На танец я всегда пыталась накинуть воздушное покрывало поэзии», – говорила она о себе. И это ей удавалось в полной мере.

Павлова обладала способностью превращать в золото все, к чему прикасалась. Любая хореография в ее исполнении становилась шедевром. Ее сравнивали с ожившей танагрской статуэткой. Балерина была настолько индивидуальна, что не нуждалась в антураже. Она была одержима танцем. Им одним. Кроме танца, ее ничего не волновало. Ей было все равно, где танцевать, лишь бы танцевать. Танцевать везде, танцевать там, где до нее о классическом балете и представления не имели.


Ей предстояло сыграть свою главную историческую роль, и потому так трепетали ее озаренная пылкая душа и ее чуткие лебединые руки. Она ощущала тайный жар и волнующую печать возложенной на нее свыше особенной миссии и не смела противиться влекущему зову судьбы. И, может быть, поэтому она презрела устоявшийся покой императорского театра – он казался ей ненужной роскошью – и отправилась в многолетние странствия по миру. Странствия, конец которым положит только ее внезапная смерть.

Павлова ушла из Мариинского театра, где проработала в общей сложности четырнадцать лет; ушла от Михаила Фокина, с которым вместе училась и с которым очень дружила; ушла от Сергея Дягилева, несмотря на триумфы Русских сезонов, потрясшие Париж… По тем временам, это казалось очень смелым, но она не могла усидеть на месте. Наверное, так было написано на звездных скрижалях.

Павлова была сама по себе. Она была избранницей. Ей был предначертан особый путь, и не следовать ему она просто не имела права. Она и не спорила с судьбой, а, предвидя обретенья и беды, покорно склоняла голову и плыла ей навстречу легкими, как сон, скользящими па-де-бурре, и складывала оттрепетавшие руки длинным замирающим жестом.

Пересекая континенты и океаны, Павлова становилась богиней танца и на прославленной академической сцене, и на подмостках лондонского мюзик-холла, где в очередь с ней выступали дрессированные собачки и сверкающие механической выучкой и одинаковыми улыбками герлс, и в сарае для стрижки овец в Австралии, и на арене для боя быков в Мексике перед 25 000-ой аудиторией. Сколько раз ей приходилось танцевать буквально «на пятачке», и этого потрясающего зрелища нельзя было забыть. Первая мировая война застала Павлову в Германии, где ее арестовали, как «русскую шпионку», но, к счастью, быстро отпустили. Индия сменяла Японию, Панама Францию, Америка Скандинавию…

Павлова принадлежала поистине всему миру.


Гналась ли она за славой? Вряд ли. Ведь она уже была знаменитой. «Видели ли Вы Анну Павлову?» – эти слова стали употреблять вместо приветствия. «Павломания» охватила мир в таких размерах, что, по словам известного коллекционера и историка моды Александра Васильева, в Брисбене фирмой «J.C.Williamson Ltd.» были выпущены особые шоколадные конфеты «Pavlova», на коробках которых красовалась ее подпись. В Австралии и Новой Зеландии в 1930-е годы был создан десерт под названием «Павлова» (с ударением на «о») в виде торта из воздушных белых безе с фруктами, который популярен до сих пор. Французская парфюмерная фирма «Payot» с 1922 года выпускает духи, туалетную воду и мыло с тем же названием, а садоводы вывели сорт роз «Павлова», пепельно-розового цвета с бесчисленными лепестками, напоминающими ее пачку в «Менуэте» по эскизу Льва Бакста.

Хотела ли она денег? Не секрет, что зарубежные гонорары Павловой во много раз превышали размер ее жалованья – и притом немалого! – прима-балерины императорской сцены. В шутку она говорила, что в Америке каждое ее движение стоило доллар. Да, деньги были ей нужны, но в основном для того, чтобы помогать другим. Сама она никогда не роскошествовала и для артистки ее уровня и масштаба вела довольно скромный образ жизни. Она искала свободы, независимости и возможности танцевать то, что хотелось. И еще – как можно больше встреч с публикой. Она очень любила публику – и аристократическую, и самую простую, и знающую, и неискушенную. И каждый раз после выступления спрашивала у тех, кто ее видел:

— Скажите, что было не так? — и добавляла — Я знаю, что могла бы танцевать лучше.

Павлова передвигалась всеми видами транспорта и была удостоена титула «Терпсихоры пакетботов». Как легка была она на подъем! Нет, не гастролерша – невозможно назвать ее таким обыденным словом, но артистка в движении, подвижная балерина, великая подвижница. Ею двигала не только охота к перемене мест, но вечная страсть к новому. Не останавливаться. Двигаться дальше в искусстве и в себе самой. Она всегда была выше – выше слабости, выше ситуации, выше бульварных сплетен, слухов и кривотолков, выше обычных земных измерений и тяготений. Она смогла превозмочь «гравитацию повседневности». Поднимись над суетой! Призыв, затертый до банальности. Но мало кто на это способен... А Павлова была способна. Ничто ее не смущало, ничто не отвлекало от главного, ради чего она явилась в этот мир.

Анна Павлова была балериной божественных моментов. «Счастье – мотылек, который чарует на миг и улетает», – говорила она. Мимолетное счастье. Исчезающая красота. Ослепительный миг. Да разве не им одним испокон века жив театр, разве не для него одного живет человек? «Лебедь», «Бабочка», «Стрекоза», «Калифорнийский мак» – немеркнущие павловские шедевры.

Знаменитый «Лебедь» или, как стали говорить потом, «Умирающий лебедь», был поставлен для нее Михаилом Фокиным очень быстро, на одном дыхании, чуть ли не за один день, и что, может быть, самое курьезное – в качестве расплаты за денежный долг! Фокин тогда учился игре на мандолине, разучивал «Лебедя» Сен-Санса. А что, если создать номер на эту музыку? Кто нашептал ему такое решение? Миг наития, определивший судьбу. Балетмейстер расплатился с балериной сполна. Миниатюра, предназначенная для исполнения в благотворительном концерте (знаковая для мирового балета двадцатого века) обессмертила Павлову, став ее творческим открытием, своеобразной пластической собственностью и, возможно, глубоко личным откровением. Или это Павлова обессмертила Лебедя, танцуя его на протяжении двух десятилетий? При ее жизни никто больше на это не отважился.

Автор музыки «Лебедя», композитор Камиль Сен-Санс, сказал, войдя после концерта в гримерную к великой балерине: «Я боялся, что мою музыку изуродуют. Но когда я увидел Вас, то понял, что шедевр музыки находится в исключительной гармонии с шедевром танца!».

Одни балерины, возможно, превосходили Павлову красотой, хотя и она была красива. Другие – мастерством исполнения отдельных элементов. Но по способности возвести танец в ранг общечеловеческих ценностей, равных ей не было.

Владимир Немирович-Данченко признавался, что именно благодаря Анне Павловой у него был период – и довольно длительный – когда он считал балет самым высоким искусством из всех присущих человечеству, абстрактным, как музыка, возбуждающим в нем целый ряд самых высоких и глубоких мыслей – поэтических, философских.

Мечтою многих поколений, мечтою о красоте, о радости движения, о прелести одухотворенного танца назвал Павлову ее друг и партнер Фокин. Ее полет был действительно исполнен душой. Пушкинская формула пришлась здесь как нельзя более кстати.

«Секрет моей популярности – в искренности моего искусства», – не раз повторяла Павлова. И была права.

Впервые появившись перед петербургской публикой в 1899 году, она сразу обратила на себя всеобщее внимание. В «маленькой Павловой», как ее стали называть поклонники, светилась большая, великая актриса, и не заметить этого, не подпасть под ее чары было невозможно. В танце она умела и грустить, и пылать в экстазе. Ей было подвластно все. Она обладала удивительным даром перевоплощения. Она могла и растрогать до слез и свести с ума. О, это была и глубоко меланхоличная, и очень темпераментная балерина!

Балетной Испанией Павлова владела по праву, накручивая вихревые пируэты, взвиваясь в искрометных прыжках, сверкая и переливаясь всеми жгучими и солнечными андалузскими красками. Словом, «воздух и шампанское», по меткому выражению современника, очарованного ее Китри, королевой испанских площадей. И царицей ночи она была, и печальным призраком, вдохновенно танцуя «Ночь» на музыку Рубинштейна и грустную Жизель, не пережившую крушения надежд.


Павлова искренне считала, что настоящая артистка должна пожертвовать всем ради искусства и не требовать от жизни тихих семейных радостей. И она жертвовала, не размениваясь на романы и увлечения, называя себя «монахиней от балета». Замкнутость и недоступность Анны лишь разжигали интерес к ней. Поклонники, которых с каждым годом становилось все больше, в один голос твердили, что такой бриллиант, как Анна Павлова, достоин подходящей оправы, но она пропускала эти недвусмысленные намеки мимо ушей. Отсылала назад дорогие подарки и роскошные цветы. Отвергала «выгодные» предложения. Перспектива поступить на содержание к какому-нибудь богатому и титулованному, как это делали многие ее товарки, ее не привлекала, и сердце ее оставалось холодным, загораясь только на сцене от первого взмаха дирижерской палочки. Мужчинам Анна не доверяла: наверное, сказались годы жизни без отца и тщательно скрываемое клеймо незаконного происхождения.

Выступая в 1906 году в Москве в балете Александра Горского «Дочь фараона», она впервые в жизни влюбилась … в своего партнера, танцовщика редкой красоты и сексапильности Михаила Мордкина, прозванного «Гераклом балетной сцены». Все дамы были от него без ума, и не без оснований. Но имел ли место реальный роман, или Анна быстро подавила в себе внезапно вспыхнувшую влюбленность, испугавшись нешуточных угроз некой пожелавшей остаться неизвестной поклонницы Мордкина – кто знает? Позже он станет одним из постоянных партнеров Павловой в заграничных гастролях. Их дуэтный номер «Вакханалия» будет потрясать публику неистовым любовным порывом…

А на тихие радости изначально рассчитывать не приходилось. Какие уж тут радости, когда с детства и на всю жизнь избран каторжный труд – по двенадцать часов у станка, если спектакля нет, и по шесть – если есть; когда на гастролях иной раз нужно исполнять по четырнадцать номеров в день…

Если танцовщица не держит себя в ежовых рукавицах, долго она не протанцует. Награда ее в том, что ей иной раз удается заставить людей забыть на миг свои огорчения и заботы, считала Павлова.

«Жизнь моя представляет собой единое целое, – говорила она. – Преследовать безостановочно одну и ту же цель – в этом тайна успеха. А что такое успех? Мне кажется, он не в аплодисментах толпы, а скорее в том удовлетворении, которое получаешь от приближения к совершенству»…

Приблизиться к совершенству – вот о чем она мечтала.

Не убежденная в своем праве на личную жизнь, Анна все же вышла замуж. Мужем и бессменным импресарио Павловой стал барон Виктор Дандре, обрусевший потомок французского аристократического рода, чиновник Первого департамента Сената, человек очень образованный, импозантный – светловолосый, голубоглазый – и к тому же очень богатый. Он жил на широкую ногу, разъезжал по Петербургу в шикарном автомобиле с личным шофером.

Их познакомили на вечере у каких-то знакомых. Он начал протежировать подающей большие надежды «малютке из балета» чуть ли не из спортивного азарта, чуть ли не на пари с главой петербургских балетоманов генералом Николаем Безобразовым – иметь содержанку-танцовщицу было модно, – а потом влюбился. Виктор ухаживал за Анной три года, а впоследствии не мыслил без нее жизни. Он обожал Анну, но деликатно, без всякой пошлости и фривольностей. Легкая, не обременявшая его поначалу, связь превратилась в настоящую любовь. И в главное дело всей его жизни.

В Петербурге на Итальянской улице он подарил балерине роскошную квартиру с огромным репетиционным залом для занятий, на стене которого висел портрет божественной Марии Тальони – уж не в пику ли Великим князьям, покровителям Матильды Кшесинской? Но Анна Павловна, добившаяся к тому времени положения примы императорского балета, избегала поспешных поступков. Ей непросто было решиться вступить в близкие отношения с Виктором, хотя он ей безумно нравился. При виде Виктора у нее начинали так блестеть глаза, что скрыться было некуда. Со временем они все же стали любовниками, что вызвало большое неудовольствие Любови Федоровны, и поселились вместе. Наверное, впервые в жизни Анна позволила себе ослушаться мать. Об этой связи заговорил театральный Петербург – вот вам и недоступная Павлова! – но приняв приглашение Дягилева участвовать в организуемых им «Русских сезонах», Павлова уехала на гастроли за границу. Влюбленные на время расстались.

«Да что такое артистка... Содержанка? Крепостная? Неудачница? Авантюристка? Я не понимаю, – сокрушалась Павлова. – Я поначалу боролась. Начала с горя просто кутить, желая что-то ему доказать. И не настаивай Дандре на моей работе, я ни в какие артистки бы не вышла, но он мне класс построил. Пришлось работать... хотя бы из самолюбия».

Существует театральная легенда, согласно которой известная в северной столице престарелая графиня Бенкендорф, любившая выступать в роли прорицательницы, этакой Кассандры на русский манер, и часто захаживавшая в балет, предсказала, что свою любовь Анечка Павлова найдет через тюрьму. Это звучало дико и непонятно, а на деле все вышло очень даже похоже.

Павлова была на гастролях, когда из России пришло известие об аресте Виктора по делу о взятках и растрате казенных средств при строительстве Охтинского моста. Вот они – и тюрьма, и любовь! Ее реакция была незамедлительной – она приехала в Петербург, где ей пришлось в срочном порядке разорвать контракт с Мариинским театром, несмотря на то, что сезон 1913 года был в разгаре, внесла, не афишируя этого, необходимый и весьма немалый залог, под который Виктора отпустили, и увезла его с собой в Европу от греха подальше. С тех пор они не расставались. Присоединилась к ним и Любовь Федоровна, которая, хотя и терпеть не могла Дандре, все же сумела с ним ужиться ради дочери.


Они венчалась тайно, в Париже, хотя титул «баронесса Дандре» на афише смотрелся бы очень эффектно. Анна не раз подчеркивала, что на такой шаг решилась «из уважения к своим английским друзьям». Она заявила мужу: «Если ты когда-нибудь осмелишься сказать, что мы повенчаны, – между нами все кончено. Я под поезд брошусь. Понимаешь: я теперь Павлова! Теперь мне плевать на какую-то мадам Дандре! Пусть все думают, что ты просто так «при мне».

В Англии для их совместной жизни стараниями Виктора оборудовали комфортабельный особняк в Хемпстеде – Айви Хаус, дом в плюще, ранее принадлежавший знаменитому английскому художнику Джону Тернеру. Русские слуги подавали на обед любимые блюда Павловой – простые щи, биточки в сметане, гречневую кашу. Это был дом со светлой неоклассической мебелью и ломберными столиками для карточных игр. Анна была азартной картежницей и любила играть на деньги в покер с мужем и друзьями, часто обыгрывая многих сразу – в картах ей всегда везло. В великолепном парке, окружавшем дом, на озере жили белые лебеди с подрезанными крыльями, чтобы они не могли улететь.

Обняв длинную белоснежную шею своего пернатого любимца Джека, Анна Павлова смотрит на нас со старой фотографии. Лебедь с берегов Невы, нашедший временное пристанище за туманами Альбиона. Говорят, что в вольерах парка содержалось множество птиц, привезенных со всех концов света, но они не приживались в неволе и погибали. Тогда их заменяли новыми…

А где больше всего хотела жить она, перелетная птица, странствующая балерина, до конца остававшаяся русской во всем? Павлова обожала русское Рождество и особенно Рождественскую елку. Эту елку, преодолевая невероятные трудности, удавалось доставать даже во время гастролей в тропических широтах. Каждый артист труппы к празднику обязательно получал из рук «Мадам», как артисты ее труппы называли Павлову между собой, рождественский подарок. Не случайно балетный критик Андрей Левинсон называл ее «удивительным и, возможно, уникальным воплощением русской души». «Где-нибудь в России», – неизменно отвечала Павлова, но это ее желание так и оставалось невозможной мечтой. И это было единственным, чего не мог сделать для нее Дандре, делавший абсолютно все – он окружал Анну неусыпным вниманием и нежной заботой, исполнял поручения и прихоти, вел финансовые дела ее маленькой балетной труппы, составлял выгодные контракты, утверждал маршруты поездок и программы концертов. Она же могла позволить себе повысить на него голос и затеять скандал на людях, тут же извиниться, быть милой и простой, а через минуту – властной и капризной. Перемены ее настроения были непредсказуемы, а скандалы бурными и часто неуместными. Но Виктор терпел все, чтобы оставаться с ней рядом. И ему удалось стать для нее незаменимым.

Любила ли его Павлова? Наверное, по-своему любила. А может быть, со временем, их отношения перешли в чисто партнерские? Любила Анна и русского художника-эмигранта Александра Яковлева. Гревший ей душу роман с художником длился на протяжении 1920-х годов, то прерываясь из-за частых гастролей артистки, то возобновляясь. Часто вспоминала она свою первую любовь – Мордкина, к которому ее ревновал Дандре...

Но балет она все-таки любила больше.

А себя в балете – особенно. Ее терзало, подтачивая ее здоровье, непомерное честолюбие, гордыня и зависть.

С первых лет службы в театре она, одетая тогда в поношенную беличью шубку и старые ботинки, возвращаясь на извозчике в свою убогую квартирку на Коломенской улице, чисто по-женски завидовала драгоценностям, мехам и роскошным цветочным корзинам других танцовщиц, более уступчивых к ухаживаниям сановных поклонников. Вот Матильда Кшесинская, так та вообще предпочитала цветы прямо из Парижа, признавала только соболиные манто и пересела из кареты с гербом в собственный автомобиль! Что ж тут удивительного, ведь она была любовницей сразу двух Великих Князей. А Анна слыла недотрогой, схимницей, чего тут сравнивать…


Да, самая обыкновенная зависть к тому, чего она была лишена, поначалу и – дикая ревность к чужому успеху потом. Павлова этот чужой успех на дух не переносила, он вставал ей поперек горла, хотя ей самой достаточно было просто выйти на сцену, чтобы все замирали от восторга. По собственному признанию, это чувство было превыше ее, и она ничего не могла с ним поделать. Так, Анна не простила испанскому королю Альфонсу ХIII внимания, которое он оказал характерной танцовщице ее труппы Валентине Кашубе, и тотчас уволила свою недавнюю фаворитку.

Ее любимый прием – набирать в афишах фамилии приглашенных артисток, зачастую звезд мирового балета, мелким шрифтом, что приводило к обидам и разрывам. Да ладно бы женщины! Павлова ревновала к успеху у зрителей даже своих партнеров, даже художников, если считала, что созданные ими костюмы и декорации хоть в чем-то отвлекают внимание от нее, примы. Она не признавала диктата ни композитора, ни дирижера, ничтоже сумняшеся перекраивала ноты и яростно протестовала против любых возражений, совсем не грациозно топая божественной красоты ногами.

За кулисами со злости она могла залепить своему партнеру пощечину, если он ей чем-то не угодил. Все должно было вращаться только вокруг нее и только как хочет она, Анна Павлова. Она затыкала уши, чтобы не слышать долгих оваций другим, и расстраивалась не на шутку. Эта разрушительная страсть отравляла ей жизнь, возможно, укорачивая ее, превышая радость и удовлетворение от собственной славы.

Великая ревнивица и крайняя индивидуалистка – и в такой, совсем не идущей ей, роли Павлова тоже вошла в историю. И добрая, и жестокая, и нежная, и свирепая… Совсем как прекрасный лебедь, при этом готовый безжалостно заклевать чужака. Но гениальные люди вовсе не обязаны укладываться в «правильные» схемы...

«Конечно, она была человек и обладала слабостями, но это были те неизбежные маленькие слабости, которые должны быть в каждой нервной впечатлительной женщине, – вспоминал муж Анны Виктор Дандре. – Надо, однако, всегда помнить, кем была Анна Павловна, какая ответственность на ней лежала, какую трудную и самоотверженную жизнь вела эта артистка, и тогда все мимолетные вспышки ее раздражения, вызывавшиеся делом ее искусства, станут понятными и простительными. … Совершенно искренне Анна Павловна забывала о происшедшем, и если я ей говорил потом, что в пылу разговора она сказала такую-то резкость, ее это удивляло:

– Неужели я это сказала?

После какой-нибудь вспышки Анны Павловны, расстроенный ее слезами, всегда сопровождавшими такие минуты, Хлюстин (режиссер павловской труппы – прим. автора ) приходил ко мне со своими огорчениями и затем неизбежно прибавлял:

– Ну, да что делать. Она не была бы Анной Павловой, если бы она была такая, как все».

Она часто болела, как тогда говорили, инфлуэнцей, у нее были слабые легкие, но и с высокой температурой, в ознобе и лихорадке, не отказывалась от спектаклей. Перекрестившись, – креститься и молиться перед иконами ее в детстве научила мать – Анна выходила на сцену несмотря ни на что – ни на малокровие, от которого кружилась голова, ни на участившиеся нервные расстройства. Анну не раз убеждали поехать в отпуск, отдохнуть. «Что вы – лепетала она. – Я должна работать. У меня на руках труппа. Если я не имею времени жить, то уж умирать я должна на ходу, на ногах».

Маленькая стареющая женщина с жилистыми натруженными руками на сцене превращалась в порхающую красавицу. Она была выдержанной и стойкой и не собиралась сдаваться. Балерина и оловянный солдатик в одном лице. И сколько бы энергии она не затрачивала, внутренняя сила непостижимым образом вновь наполняла ее.

Как-то в начале своей карьеры в Мариинке, исполняя вариацию, она, юная и неопытная, налетела на суфлерскую будку и упала. Но тут же вскочила и с редким достоинством и самообладанием повторила пируэт сначала. И зал оценил мужество дебютантки, наградив ее бурными аплодисментами.

«В течение трех часов я сидела в напряжении и замешательстве, наблюдая изумительную ловкость Павловой, – вспоминала танцовщица-«босоножка» Айседора Дункан, присутствовавшая на ежедневном экзерсисе Анны во время своих гастролей в Петербурге. – Она казалась эластичной и сделанной из стали. Ее прекрасное лицо приняло суровое выражение мученицы. Ни разу она не остановилась ни на минуту…

Когда пробило двенадцать часов, был приготовлен завтрак, но за столом Павлова сидела белая и бледная и почти не прикасалась к пище и вину. Признаюсь, я успела проголодаться и съела много пожарских котлет. Павлова отвезла меня обратно в гостиницу, а затем поехала в Императорский театр на одну из бесконечных репетиций. Очень утомленная, я бросилась в кровать и заснула крепким сном, благословляя свою звезду, что милостивая судьба не наградила меня карьерой балетной танцовщицы».

Павлова не любила жаловаться и всегда брала ответственность на себя. Однако тот спектакль в Гааге в январе 1931 года впервые за много лет пришлось отменить. Никто не верил, что балерина настолько больна, что не может танцевать. Но, к несчастью, это было так. Страшная эпидемия гриппа, называвшегося «испанкой», не пощадила ее.

Она простудилась по дороге с французской Ривьеры. Поезд, в котором ехала Анна, попал в аварию, и ей пришлось в пижаме и легком пальто идти пешком до ближайшей станции и там двенадцать часов ждать следующего поезда. Сырая и холодная атмосфера Голландии усугубила ее состояние. Простуда перешла в тяжелейший плеврит. Сколько раз все, слава Богу, обходилось благополучно, но на этот раз не обошлось, несмотря на усилия врачей, круглосуточно дежуривших у ее постели. Врачи предлагали вскрыть грудную клетку, откачать скопившуюся там жидкость, но после этого балерина больше никогда не смогла бы танцевать. Она отказалась от операции…

Около полуночи Анна открыла глаза и подняла с усилием руку, как будто чтобы перекреститься. Она уходила на глазах, то ненадолго возвращаясь в сознание, то вновь проваливаясь в забытье. В половине первого ночи, 23 января 1931 года, ее не стало. И, наверное, для нее это был лучший выход, тот самый, на который она втайне надеялась и о котором молила про себя милостивую Заступницу Небесную: покинуть жизнь раньше, чем сцену.

«Приготовьте мой костюм Лебедя», – вот и все, о чем она попросила на пороге вечности. Ту воздушную белую пачку с большой брошью из кроваво-красной шпинели на груди.


http://www.za-za.net/index.php?menu=authors&&country=rus&&author=erofeeva_litvinskaja&&werk=002