I
Меня зовут Адольф. Нет, не Гитлер. Можно просто Ад.
Взаимно. Нет, ну правда, мне тоже приятно, а ты думал, я такой нелюдимый. Как же.
Так вот. Вон там, на кресте, висит твой друг. Прибит надёжно — девятидюймовые гвозди, не клей «Момент». И он умрёт. Совершенно неминуемо.
Но раз ты меня вызвал, я сделаю тебе одолжение — он не умрёт — в ответ на одолжение с твоей стороны.
Не нужна мне твоя душа, глупенький. Мне не твоя душа нужна. Наивный ты. Будто Богу или Дьяволу есть дело до человеческих душ — их же кучи, миллионы, тьма-тьма-тьма. Ни за одну из них вот так вот бороться не будут. Просто из-за количества.
Ну не надо петь мне про всемогущество. Никто не всемогущ. Даже Он, раз дал вам свободу воли. Потому я не знаю, что ты скажешь. Всё зависит исключительно от тебя. В своем выборе всемогущ только ты.
Не обзывайся. Даже не знаю, почему ты думаешь, что именно я заставляю тебя выбирать. Ведь тебя заставил выбирать твой друг, когда решил пойти против меня в тогдашнем вашем приключении — я что, я ничего. Я невиновен. И никогда не был, как бы тебе ни показалось это странным.
Выбирай, человек.
Ах да, забыл. Тогда он спас тебя, чтобы через год отправиться на крест.

II
И тебе здравствуй. Я Адольф, мы год назад познакомились. Ой, какой ты забывчивый.
Больно, наверное. Так ты потерпи. В конце концов, ты договаривался. Да не нужна мне твоя душа, глупенький. Мне не твоя душа нужна.
Так вот. Ты доигрался. Вон там сейчас стоит твой друг. Он будет решать, жить тебе или нет. И не надо на меня так смотреть. Ты сам в этом виноват, не я. Не обзывайся. Ой, ну кто бы говорил. Ведь именно ты решил спасти своего друга, пожертвовав собой, не спросив его. А он даже и не знает. Как трогательно. А вот если он узнает, наверное, это как-то повлияет на его выбор. И не надо на меня так смотреть.
Не обзывайся. Ты сам в этом виноват, не я. Не обзывайся. Ну не заставлял он тебя идти на жертву. Нарочно умирать нельзя, знаешь ли.

III

В дверь звонили. Мальчишка приходил по субботам, ровно в пять — ни секундой раньше, ни секундой позже. К тому времени чайник свистел, как паровоз, а из крохотной дырочки на крышке, будто луч из лазерной указки, била струя пара. Электрические чайники Женя не любила. Перегорали.
Пили чай. Мальчик с сахаром, Женя — без; слышала от подруг, что сахар заглушает вкус настоящего чая. Было горько и хотелось плеваться. Завтра точно положу три ложки, думала она и забывала на утро. За чаепитием молчали.
Чашки пустели. Мальчишка доставал рюкзак, пакетик и долго копался в содержимом. Наконец водружал все на стол, на котором уже не было скатерти, и улыбался своей проклятой глупой улыбкой. Женя старалась ответить ему тем же. Попытка казалась пыткой.
Дальше самое сложное. Мальчишка был туп, как пробка. Электрическая. У соседей каждую субботу выскакивала. У Жени, значит, тоже. Он удивительно плохо усваивал материал, беспрестанно вертелся, суетился, дергался, что-то всё время мешало ему усидеть на месте. Женю нервировало это без конца; она чувствовала, что именно так он вытягивал из неё жизнь. Выпивал, как пакетик сока, вроде тех, что продают в школьной столовой. Энергетический вампир.
А уж произношение. Когда мальчишка открывал рот, Жене хотелось зажмурить всё, что можно — глаза, уши, нос, лишь бы не слышать скрежетание, называемое голосом. Его английский был способен убить мамонта, да чего уж там — заставить вымереть полчища динозавров. Самый ужас заключался в том, что Женя не могла от него отказаться. Вообще.
Он подчинил Женю. Если быть точнее, то деньги его родителей подчинили Женю себе; без них она бы не смогла просуществовать на одной зарплате школьной «англичанки», даже если взять руководство над кафедрой. Она жила на учениках, а один из них жил на ней. За ее счет.
Он никогда не смотрел ей в глаза. Она никогда не смотрела в глаза ему. Боялась, что в их глубине поселился бес.

* * *
День начался с того, что Женя подавляла в себе желание перенести занятие. Борись, говорила она себе, так уставшей от постоянной борьбы. Потом ей захотелось обойтись без чаепития.
— Да что же это такое, — пробормотала она вслух. В конце концов, у нее есть принципы. Принцип первый: соблюдай традиции. Традиция первая: наливай чай.
Когда мальчишка пришёл и снова начал вампирские ритуалы, она была готова его ударить. Отвесить пощечину. Завопить: да опомнись же ты, маленький ублюдок. Монстр. Хватит. Помилуй. Ну пожалуйста.
— Евгения Михайловна, давайте перейдем к следующей теме.
Конечно, давай перейдем, уродец, ведь эту ты так и не пройдешь, пронеслось у нее в голове. Мальчишка был миниатюрный, щупленький, в его головку попросту не вмещалось ничего. Двери в ней закрыты на замок. Бесом.
— Конечно, Женя.
Его тоже звали Женей. Какая ирония. Она засмеялась, чуть ли не заржала. Мальчишка дёрнулся, поднял голову, и тут Женя впервые за полгода увидела его глаза — испуганные. В них отражался бес.
Мальчик до смерти боялся её.

* * *
У него был синдром Аспергера.

Где бы он ни был, он листал книжки, изучал их от корки до корки, всматривался в каждую фразу, наблюдал за сложением отдельных букв, слов, фраз, предложений в единый, наполненный глубочайшим смыслом текст (а может, даже и гипер-). Одно слово ведет к другому, другое к третьему, а третье снова наводит на первое. Как бесконечная тропа; идешь по ней и собираешь крупицы смысла, как грибы в корзину, как пыль и траву на сапоги.
Он сидел с книжкой в пути. Ему говорили — не ломай глаза.
Он сидел, уткнувшись в книжку, в тряске вагона метро, в странных траекториях пути пассажиров, то и дело задевающих переплет. Буквы скакали, крупички смысла ускользали, но ему хватало терпения возвращаться обратно. Он ничего не хотел терять. Кроме этого ему вообще нечего было терять.
Разум его томился в толстых томах, даже когда он ел. Ведь книги — это тоже пища. Другая. По сути, только ей он и был сыт. Пищей чужого и выдуманного опыта.
Он сидел с книжкой за едой. Ему говорили — одни кости, где ж у тебя мясо?
Потом он ослеп, но прогресс не стоял на месте — и книги он теперь слушал. Трость и плеер стали верными его спутниками на протяжении оставшейся жизни. Преодолеть дальнейший путь без них он не мог. Верные спутники и — костыли. Вытягивают его, как на войне таскают раненых.
Впрочем, путь ли?
Каждая хорошая книга была жизнью. Жизнь — вот путь. А он жил чужими дорогами, растворялся в других людях и персонажах... Своей дороги не было. Он читал в транспорте. По пути. Чужому.
Не ломайте себе глаза. Никогда.

В последнее время Таня капризничала. Папе приходилось тащить ее в школу насильно. Тане он казался похожим на древнеегипетского раба из мультиков, тянущего за веревку громадную песчаную глыбу. В школе скучно, в школе тоска, зачем туда идти? Таня искренне не понимала. Училась хорошо, отлично (правда, по пению тройка), можно наперед пятерки ставить. Но ходить-то зачем?
А еще Таня очень хотела куклу. Кукла была красивая, как качнешь — глазками хлоп-хлоп-хлоп, даром что тряпичная.
— Таня, — мягко произнес папа. — Я куплю тебе куклу, но...
Таня затаила дыхание.
— Но ты будешь себя хорошо вести, — подло завершил папа. Какая досада! Таня вздохнула. Вот чего ей уж точно не хотелось делать, так хорошо себя вести. В школу ходить, уроки учить, по пению четверку получать.
— Ладно, — тихо ответила Таня.
Папа нарочно так об этом сказал! Отвел Таню в парк, купил сахарной ваты, дал покататься на аттракционах — и вот сейчас... Хитрый папа, хитрый.
— Но ты точно купишь? — усомнилась.
— Обещаю, — улыбнулся.
Кудрявые черные волосы, глаза серые-серые. И усы. Тане очень нравилось, когда папа ее целовал — усы щекотали щеки.
Люблю, подумала Таня.

* * *
Проснулась она с ускользающим привкусом вины на языке. Опять этот сон. Таня вздохнула. Призрак папы никак не хотел ее отпускать. Все также оставался с ней и в ее сердце, незримо наблюдая — а хорошо ли себя дочка ведет?
На часах — три ночи. Говорят, самое удовольствие — проснуться среди ночи и осознать, что спать тебе еще четыре... пять... шесть часов. Тане его испытать удавалось редко, а сейчас сон и вовсе не шел — как и всегда после «визита» папы.
В детской тихо посапывала дочка. Опять с себя всё одеяло скинула. Спящая дочка становилась похожа на тряпичную куклу, с такими давным-давно играли дети. Таня на цыпочках подошла к кровати, укрыла Вику, нежно поцеловала в затылок. На кухне было светлее, чем в остальной квартире. Занавески здесь Таня не повесила принципиально — зачем, собственно? Заварила чай. Цейлонский, со слоном на этикетке.
Задумалась. Сон явно не собирался идти. Капнуть или ну его? Капнула — ровно тридцать. Врач предупреждал, чтобы она не ошиблась с дозировкой. Выпила залпом и пошла обратно.
Минут через десять она уснула.

да?

А вот вам ещё зарисовочка.

У Пети — синдром Мёбиуса. Грубо говоря, паралич лица; полное отсутствие любой мимики.

Когда с ним говоришь, он смотрит прямо в глаза, подолгу не моргая. Многих это пугает. Примерно раз в месяц Петя приходит ко мне на кухню и долго говорит на всякие темы, серьёзные и не очень. Выплёскивается. И хотя я не вижу на его лице никакого выражения, я знаю, что он мне благодарен.
Я верю.

— Мы — калеки, — говорит он, глядя в окно. Я задумчиво киваю. Зажигаю конфорку, ставлю чайник. Из окна веет прохладой, подпорченной смрадом выхлопных труб.
У него коротко стриженые чёрные волосы, и когда я провожу по ним ладонью, он кажется маленьким ёжиком. Петя очень бледный, почти как больной анемией, и когда я смотрю на него в синем вечернем свете, я вижу грустного мальчика Пьеро. Крохотную куклу с печалью и тоской, застывшими навсегда на лице.

— И не потому, что инвалиды. — Тут я вопросительно на него гляжу, и он продолжает: — Паралич тела — это же и паралич души.
Я разливаю чай по чашкам. Другие мои гости предпочитают белые, мы же с Петей пьём из чёрных, как ночь.

Однажды он обмолвился о том, что его убивает неспособность улыбнуться. Хоть чуть-чуть приподнять уголки губ. Если даже он и вёл их руками, то, по его словам, получалась гримаса, больше похожая на ленту Мёбиуса. «Ненавижу эту фамилию».

— Знаешь, иногда я думаю: у тебя ведь не больше шансов услышать меня, чем у других людей. Даже меньше. И наоборот: вряд ли я хорошо знаю тебя.
Я улыбаюсь. Прибедняется. Если бы голос хоть малость изменился, я бы решила, будто он кокетничает. Но действительно, кто знает, что он хочет сказать? И мне не остаётся иного выбора, кроме как слушать дальше — очень внимательно, держа ухо востро, не пропуская ни единого словечка. Слушать я умею.

— Но мне кажется... несмотря на всё... вопреки... мы понимаем друг друга, — глаза его блеснули; я всматриваюсь в них, как охотник — в севшую на ветку птицу. — Дело ведь не только в болезни...
Наверное, он прав. Я бы многое хотела ему сказать...

— В болезни есть всё-таки один плюс. Благодаря параличу я понял, что жизни не всё зависит от меня одного. Не всё в нашей власти, Маль. В уравнении есть и переменные. Идя по ленте Мёбиуса, можно выйти за край. Нам ещё повезло... В конце концов, мы же нашли друг друга.
Когда Петя допивает чай, целует меня в лоб и уходит, я тихонько плачу. Я бы многое хотела ему сказать, если бы только могла говорить.

В колонках играет - The Gathering — On Most Surfaces
душно
тесно

я задыхаюсь. я задыхаюсь уже долго — то ли девять лет, то ли девять вечностей — велика ли разница, если даже минута улиткой ползёт на грёбаную чёртову да чтоб её вершину фудзи. тихо, тихо ползи, улитка. лишь бы ползла.

знобит
холодно

адски холодно. девять вечностей — девятый круг, не огонь — а снег. я вмёрз в ледяное озеро коцит, охваченное синим пламенем. меня может спасти только архангел с огненным мечом-кладенцом, но габриэль никогда не заглянет сюда, по ту сторону стен. у габриэля есть сердце, и оно бьётся — с рукояткой огненного меча, зажатой в кулаке. оно бьётся.

стены
тесно

не развернуться. я могу толкаться локтями в стены, но это ничегошеньки не даст, потому что эти стены можно проломить только кулаками. у меня нет кулаков. мои руки оканчиваются на локтях — прямо культяпки какие-то, а не руки, стыд, срам, щупальца. мне очень стыдно. я краснею. я красный, как рак мозга. я красный, как мозг рака, вытекаю кровью из человечьих ушей. какая разница.

да?

Я воспалённая печень Джека.