Пугачев, служивший волентиром в Императорских Королевских войсках, до истечения 1760 года, и после взятия Берлина Генералами: Чернышевым, Тотлебеном и Ласким, пришел в удивление от всего слышанного им о втором из этих Генералов, решился приобрести его дружбу, и когда достиг этого, то в одно время Тотлебен, Пугачев и его друг Боаспре, сидели вместе за столом. Первый посмотрев на этих двух собеседников, пивших за здравие нового Императора, - устремив глаза свои на Пугачева, сказал ему: "Граф!" ( так назвал себя Пугачев) "чем более я на вас смотрю, тем более поражаюсь сходством вашим с Августейшим Монархом, которому я теперь служу. Сии слова, произнесенные Тотлебеном просто, были зародышем Оренбургского бунта. Когда Пугачев бывший в критических обстоятельствах, начал склонять свой слух к пагубному совету; Боаспре, которой приводя ему на память разговор с Тотлебеном, выдавал слова этого Генерала за глас оракула.

Граф Соллогуб, между прочим, пишет со слов Дантеса следующее: 

Две женщины, одна старушка, другая молодая, вероятно мать и дочь, сидели в небольшой худой лодке и старались вероятно пробраться куда-либо к добрым людям, что было видно по привязанным к лодке веслам. Наконец, вероятно дойдя до изнеможения, старушка положила голову на колени молодой, прижавшейся в уголке лодки, и в таком положении обе замерли. Вблизи от Смоленского кладбища вода не пощадила даже зарытых в землю гробов, которые валялись по улицам и у моста, ведущего через Черную речку.

То, что мы с позиции научного скептицизма считаем «поэтизацией», с точки зрения Пушкина могло быть минимальной когнитивной структурой, без которой невозможно понимание истории, — иначе говоря, это могло быть то, что отделяет чистую хронологию (летописную фабулу) от смыслообразования, свойственного любому сюжету (положение извне позволяет изменить порядок частей и поставить точку).

Надобно вам однако же рассказать плачевную и неприятную проделку: на днях у нас одного солдата расстреляли. Как быть! Он ушел с часов, покинув ружье, потом бежал, украл другое ружье, и пр. Время военное, опасное, пехота чрезмерно избалована, необходимо было показать пример, для острастки. К счастью, так по крайней мере я сужу по своим чувствам, казненный бедняк был до того глуп и туп, что по видимому вся ужасная церемония эта, причащение и отпевание заживо, не сделали на него никакого впечатления; — а смерть всякая одинакова, и скорая смерть лучше медленной и томительной. Во всяком случай нельзя было не наказать виноватого телесно, и так, что он бы может быть на всегда был калекою, а может быть и умер бы; по этому — спокойной ему ночи и благодатного утра!

Павел Карпов "Творчество душевнобольных..."

Москва: - Libra Press, 2015. - 292 с. 
(Uncommon books)
Хоть раз читатель встречал или слышал имя итальянского психиатра Чезаре Ломброзо и о его труде «Гениальность и помешательство». Исследования автора этой книги, неизвестного широкой публике шли параллельно трудам Ломброзо и во многом схожи. Вообще 20-е годы XX столетия ознаменованы под'ёмом, поиском неформального подхода в клинической психиатрии. Павел Карпов нашел свой метод лечения душевнобольного человека. Гуманный.

Et La Mort: Сборник прозы

Александр фон Гумбольдт. Вестник Европы ~ Александр фон Гумбольдт

Там, там, тим, том, тум, трам, трем, трим, тром, трум.
Для начала преставления необходимо,
чтобы Принц Фумимаро Коноэ
превратился в:
фосфор,
лошадь,
второй занавес,
саблю,
яд,
предка.

Принц: согласился? Вы договорились?
Принц подносит левую руку к правой пятке,
кладет правую руку на свой последний шейный позвонок,
глаза – в растения своих ступней,
направляет язык к верхушке своих жидких волос,
втыкает большой палец в свое мраморное предплечье
и говорит «да» с присвистом.

Фуии, фуии, фуии…
Приближается, вьется североамериканский карлик.
Принц: нужно ли вам что-то задекларировать?
Принц, полосатый, как зебра, отвечает:
Вы не сможете купить мою смерть.

 любил всех, но меня никто не любил, а поэтому я разнервничался. Я был нервен, а поэтому передал это чувство публике. Публика меня не любила, потому что хотела уйти. Тогда я стал играть вещи веселые. Публика стала веселиться. Она думала, что я скучный артист, но я показал, что я умею играть вещи веселые. Публика стала смеяться. Я стал смеяться. Я смеялся в танце. Публика смеялась тоже в танце. Публика поняла мои танцы, ибо хотела тоже танцевать. Я танцевал плохо, ибо падал на пол, когда мне не надо было. Публике было все равно, ибо я танцевал красиво. Она поняла мои затеи и веселилась. Я хотел еще танцевать, но Бог мне сказал: «Довольно». Я остановился. Публика разошлась. Аристократы и богатая публика меня упрашивали станцевать еще раз. Я сказал, что я устал. Меня не поняли, ибо настаивали. Я сказал, что у одной аристократки есть движения возбужденные. Она подумала, что я хочу ее обидеть. Тогда я ей сказал, что она чувствует движения. Она поблагодарила за комплимент. Я ей дал руку, и она почувствовала, что я прав. Я люблю ее, но я чувствую, что она пришла познакомиться со мною. Она любит молодых людей. Я не люблю эту жизнь, а поэтому попросил ее оставить меня, дав ей почувствовать...