Настроение сейчас - спиртокраски

              Мои руки пахнут луком, и я обожаю этот запах – сладковатый, стойкий, индивидуальный, а самое важное, не становящийся кислым, - попеременно поднося пальцы к носу и затягиваясь. В моём одиночестве не стоит никого винить – всё равно всех не перечислить, а главное, что не вскружилась голова от такого количества совершенно посторонних, кармически обошедших локальных счастьев… У меня как раз тот возраст, когда могу себе позволить веру, хоть опыта хватает только на половину, а мыслей всего на несколько вдохов, надежда же вообще умерла последней – стул, я, стол, стакан, борода – моя программа на вечер; можете направить на меня камеру, чем не реалити-шоу? Ну, направляйте же!.. А, ну да чёрт с ним.

             …переливающиеся светом в тридцатидвухбитных оттенках масляные капли враз затираются половой тряпкой, в попытке удрать под стол заливаются пеной до ослепительно-серой будничной белизны, предваряя подсвеченные жалюзи рассвета поверх заживо протухшей головы.

             Да, я читал, да, слышал, в Польше то или России ли, блицкриг или бомбежки, под кучей обломков или накренившейся стропильной балкой, мать с перебитыми ногами и руками, намертво ухватив край обожженной пеленки, извиваясь змеёй по собственному кровавому следу тащила ребенка в укрытие, к безопасности, подальше от оглушающих взрывов, что шли вечной очередью и отдавались в грудь, и, разрывая кожу под драным платьем о каменную терку, до последнего ползла, спасая. И что мне теперь, с двумя руками и ногами, мне, в чистых штанах и взмокшей рубашке осознавать, что его больше нет, как ни зови и какие новые игрушки не покупай, что не прибежит в пыли и ссадинах и ручонкой не схватит за мои пальцы, нет, …он лежит в соседней комнате. В небольшой коробочке, опертой на две белые табуретки.

             Со всем изяществом балерины в фартуке, сметая усохшую, скукоженную листву от оградки к свежему крестику в центре, он порхал с веником из угла в угол, от изголовья к калитке, и сознание, затуманиваясь мохнатым, дымным одеялом под ритмичные звуки отовсюду, кренилось в глубокое забытье, чуть напевающее, колыбельное, мягкое…

             Слова, которыми ты молчишь, навсегда въедаются в память, кулаки, которыми ты молчишь, бьют по твоей же морде… Вот здесь и вот так я перестаю молчать! Вот так я прекращаю думать и верить, вот так я берусь за золотистую дверную ручку закрытой от страха комнаты и что есть силы насилую, пока она не развалится к чертям на мелкие-мелкие пылинки. Эй, проклятые высерки! ВЫ ДОЛЖНЫ ЭТО ЗНАТЬ! Эй, неработающая тварь, чтоб ты сдохла! ТЫ ДОЛЖЕН ЭТО ЗНАТЬ! Посмотри на меня, выругай меня, ударь меня, еще ударь, чтоб я заорала как резаная и ты не смог уснуть, бесчленное никто! ТЫ ДОЛЖЕН ЭТО ЗНАТЬ! Вы, суки, ВЫ ВСЕ ДОЛЖНЫ ЭТО ЗНАТЬ!..

             Мокрый уборщик придет и вытрет острые края пятен, домоет разводы. Хоть чисто только там, где не сорят, но в этом случае в нём просто не было бы смысла и, как следствие, его самого, но ведь сейчас, когда каждый стремиться свернуться трубочкой, перевязанной цветным бантиком, как не заметить, что он скрупулезно и молчаливо отделяет ржавчину от костей, вымывает грязь из извилин, разливает моющее в тусклую лужицу на абсолютно чужой земле, выведенные краской границы влияния по частям которой он смачивает бензином и бережно затирает тряпочкой, что только он это и делает… Как не услышать его зовущий, но такой безликий вопрос в детском наивном «Откуда я взялся?», от чего до «Зачем?» рукой подать? И уж, конечно, бессмысленно тупить об него лезвия, пережигать дула, вырезать целые поселки и города, прикрываясь почти крестоносскими «благими намерениями»… Ты ведь видел его, перетянутого ремнями, зеленого и немощного в чуть голубоватой больничной палате с насквозь проколотым воздухом? Помогло?...

             И думается, если мы все когда-то доживем до времени, где всё, что нас окружает, можно будет получить из мусора, то увидим мы это глазами, сливающими отработанную жидкость в луженые, освинцевевшие от тоски алкогольные вены.