***
Ну вот, два часа. Праздник закончился совсем.

Я вылез из постели, стараясь не думать пока о прошедшей ночи. Чувствовать себя ополовиненным тупицей – обычный удел проснувшегося позже обычного человека. Проснувшегося позже обычного по причине того, что лёг уже под утро.

***

Игра в поддавки – так я бы назвал тот вальс, который, как мошкара вокруг свечки, мы танцуем уже не первый час друг с другом…

…Я зашёл на работу исключительно по причине того, что просто не знал, чем ещё себя занять. Подыхая от холода в кабинете, некоторое время лазал по порносайтам. Холод был такой, что даже не возбуждался. Точнее, возбуждение не могло преодолеть переохлаждение, единственно помогая не замёрзнуть окончательно. Спасибо, впрочем, Савчу и за такое место для уединений. В лаборатории хоть и тепло, но всё же как-то не так.

Когда холод достал окончательно, пошёл в «секретарскую» к Любе, я видел в «сетевом окружении», что её компьютер включён. Наше общение уже давно состоит из каких-то улыбок, ухмылок и недомолвок. Мы обмениваемся книгами…

…И вот мы уже у меня. Повод – посмотреть видео, записанное накануне, «Help!» Вуди Алена и «Нежный возраст» Соловьёва. Она сидит в кресле. Я – на полу, из тёмно-бордового, ворсистого ковролина (Светкина гордость, как я понимаю. Впрочем, не спорю, любовью заниматься удобнее на этом покрытии, вся наша троица: я, Светка и Паша,- уже оценили это), едим селёдку под шубой – остатки новогодних изысков. Досматриваем уже второй фильм. Мне скучно, т.к. оба фильма я уже видел. Понимаю, что Любу надо ебать, да и она этого явно хочет, т.к. пахнет так, как пахнет возбуждённая женщина, да и дышит она соответствующим образом.

Что-то не даёт решиться ни мне, ни Любе. Я провожаю её домой.

Музыка закончилась. Кавалер коротко кивнул даме, не забыв при этом грациозно щёлкнуть каблуками.

***

В столовке КОНа (Корпуса общего назначения) я рассказываю Пашке о просмотре фильмов в светкиной (в данный момент – моей) квартире накануне вечером.
- Пригласил вчера Любу. Кино смотрели.
- Ну? – заинтересованный взгляд.
- Ничего не было. Всё к этому шло, но… Ничего, короче.
- Чем угощал?
- Селёдкой под шубой.
- Той, что от Нового года осталась? – как-то нехорошо, саркастически, спросил он.
- Да.

В последующие дни вальсирование продолжается. Круги, описываемые нами вокруг язычка пламени, сужаются, правда, очень неспешно. Вероятность того, что мотыльки опалят крылышки, примерно равна вероятности того, что всё завершится благополучно. Последнее слово, правда, не совсем точно.

Несколькими днями позже мы сидим с Пашкой в его комнате аспирантского общежития (аспирантке). Я, как и все предыдущие дни, уже наглотался транквилизаторов. Пашка с уже тоже привычным мне беспокойством посматривает на меня. Я несу что-то вроде:
- С Г.Л. надо кончать, конечно. Вот Люба, например, всё время на меня смотрит голодной кошкой.
- Ты в этом уверен?
- Мне так кажется.
Вдруг с пашкиным лицом на миг что-то происходит, и он с трудом, но быстро говорит мне:
- Андрей, извини, но я должен сказать… Короче… Я и Люба, мы… Я давно уже хотел сказать, так как это как-то неправильно. Ты постоянно говоришь о ней. Она всё время про тебя. Короче, я отхожу в сторону.
- ??!
Я всё-таки под транквилизаторами, поэтому не очень вменяем.
- И давно?
- В тот же вечер, как ты нас познакомил. Ты пошёл провожать Г.Л…
И я действительно помню, что, уходя тогда из КОНа, оставил их вдвоём. Они курили и разговаривали всего лишь как только что познакомившиеся люди, у которых общее – исключительно знакомство со мной.
- Зачем ты это сделал?
- ?? – пришла его очередь удивляться.
- У меня такое чувство, что ты размял в руке бабочку.
- Я тебе уже сказал, что всё кончено. Я не собираюсь вам мешать.
- Ты знаешь, я тебя люблю, но зачем тебе это было надо?
- Вот её телефон, можешь ей позвонить, - и он протянул мне свой ежедневник, в котором на последней странице любиной рукой был записан её телефон.

Боль, которую я испытываю сейчас невыносима, но бессильна.
- Ты был с ней, когда я звонил позавчера и хотел прийти?
- Да.
…

- Знаешь, - в каком-то угаре говорю я, - Это даже хорошо. Давай спать с нею вместе.
- Я в этом не участвую.
Но я почему-то уже уверен, что вот всё будет, как я предложил. В любином согласии я не сомневался ни на йоту.
- Знаешь, - на этот раз у меня уже угар откровенности, - Я тоже хочу быть честным с тобой. Я спал со Светкой.
- Я догадывался. Я был уверен. Я чувствовал. Было что-то.
- Но это было до тебя, - я всё-таки решил сказать не всю правду, хотя это и почти правда
- …
- Не говори Светке, что я тебе об этом рассказал, - я знаю, что Пашка страшно ревнует и ко всем, кто был до него, и … на веки вечные.
- Не скажу.

…

Я звоню Любе.
- Привет, Люба. Мне Паша всё рассказал про вас. Но это ничего. Я всё равно… Я не обижаюсь… - напоминаю, что до этого момента мотыльки летали вокруг свечи на весьма ещё удалённом расстоянии, и не было сделано ни одного сколь-нибудь прозрачного намёка.
- Андрей! Я так рада!..
- У меня идея, Люба, - я, повторяю, невменяем, - Давай будем заниматься любовью втроём, ты, я и Паша!
- Давай, конечно! – невменяем, оказывается, не только я.
- Я в этом не участвую, - тихо говорит мне Пашка.

…

Некоторое время спустя приходит Люба…

Я целую её заживающие после герпеса губы. Пашка сидит на диване напротив и смотрит на нас. Он единственный, кто осознаёт, что вокруг – сумасшедший дом, и он один из сумасшедших…

Ещё некоторое время спустя, тремя этажами выше, в моей комнате, я люблю Любу. Всё происходит очень естественно: разборка постели, раздевание. Никогда до я не входил первый раз в женщину так легко и естественно, как будто… как будто так всё оно и должно быть…

***

Через день или два из Америки Светка позвонила Пашке. Пашка закатил ей скандал из-за того, что у неё что-то было со мной. Впрочем, Светку я уже к этому подготовил.

Утром 1-го января улицы всегда пустынны и неуютны. Если ветер – он елозит по снегу следы ночного празднества, хлопушки, конфетти et cetera. Если ветра нет – всё так и лежит, как брошенный гостями посреди празднества стол, вроде бы и красиво, а вроде бы и – помойка.

Мне не даёт заснуть какой-то странный звук за окном. Выглядываю и обнаруживаю, что это – полиэтиленовый пакет, таскаемый слабым ветерком, скорее даже сквозняком в случайном вальсе, но всё вокруг одной и той же точки в пространстве. На дворе минус двадцать, и пакет издаёт невообразимый по громкости звук, что-то среднее между шорохом и хрустом. Не увидь я источник шума, ни за что бы не догадался, что это всего лишь кусок целлофана.

Всё неуютно и всё разочарованно, как это бывает только 1-го января или вечером твоего дня рождения, перед тем, как отправиться спать.

Иное дело, конечно, когда рядом посапывает кто-то, с кем можно забыться в животной неге, как только отголосок первоянварского синдрома даст о себе знать чувством пустоты где-то там, под ложечкой. Сегодня, как уже очень давно, не посапывает никто.

Мне не даёт покоя один мимолётный образ, даже кадр. Несколько лет назад, поднимаясь на эскалаторе, я заметил, как один парень, спускающийся мне навстречу на параллельном эскалаторе, достал из кармана баночку «но-шпы», и съел одну таблетку. Три-четыре секунды, а – как целая жизнь. Сунь он себе в рот карамельку, я бы и не заметил. Но проплывшая мимо чужая боль запечатлелась, видимо, уже навеки.

Впрочем, надо спать.

Да, и еще один признак 1-го января: зябко. Было бы зябко даже в том случае, если б рядом и посапывал кто-то. Или постанывал б…

Всё. Спать.