знай, осколки звезд достаются тем,
кто умеет ждать, пока звезда упадет
и пускай Господь на сегодня нем,
я верю, он слышит, когда зовет
его кто-то случайный, такой как я
которого не волнует дом и семья
которому все равно, когда идет на крён
даже самый проторенный айсберг
который не помнит, зачем и кто
на земле в один день изобрел лото
кто бьет норок по темени, шьет манто
и о чем говорил нам Айзек.
да, я верю, Господь, допивая чай,
у себя в голове приручил Китай
там едят собак с синим языком
ходят дамы с веером и платком
дети бегают босиком, обнимая ветер...
Бог расстроился, слыша собачий лай
Он не хочет сегодня смотреть в Китай.
Он не хочет сегодня угрей и рис.
Ему хочется спрыгнуть вниз.
Но потом он ответит.

этот город не спит, словно цепи, каленые лаем
по-апрельски беснуется выспавшимся медведем

я тебя умоляю, давай отсюда уедем.
давай уедем, я тебя умоляю.

разве я не права, что хочу просыпаться в твоей рубашке?
разве я не немая, молчу так наивно-рыбье.
так давай же уедем туда, где нефритовые черепашки
пробираются в воду по гладкой песчаной зыби

...но лучше история без предысторий,
чтоб вместе не в дрожь, переспешность и горе,
а в чем-то покруче, чем блики на фото,
сложнее и чище, чем кто-то кого-то
качели вселенной раскачивать выше,
чтоб вместе однажды допрыгнуть до крыши
а с крыши на звезды, со звезд на планеты
с планет прямо к Богу лететь за советом
лететь за "спасибо за то, что мы вместе"
и спрыгнуть обратно в поток кинолести
в рассвет фотовспышек, кубышек, худышек
с глазами как серость постмартовских льдышек
с печаткой на пальцах вульгарных весталок...
ты спрячешь меня. хоть в корзине фиалок
хоть в дольках лимона, хоть в кухонной соли
которая выскребет шрамы до боли.
безжалостно выжжет отметины грогом.

но что эта боль? мы же видели Бога.

на каждом из мостов над бездной десятки душ играют в прятки
шепчутся, и льют в сопилку свои тоненькие кличи,
нежась, маленькие руки прячут в пазухе украдкой,
их ликующая близость не была бы мне привычной,
если б солнце в кинозале не хотело б стать вселенной
если б звезды в магазине под прилавок не ныряли б
я убью тебя жестоко, если полюблю мгновенно.
если полюблю навечно, значит, быстро потеряю.
на каждом из мостов над бездной десятки душ терзают вымя
раздобревшей от незнанья о прелюдиях коровы.
эпилог давно известен, эпитафия не нова:
я скажу тебе три слова - ты забудешь мое имя...

ты не думай, что я на тебя смотрю, я смотрю на обрывки стен
вижу, как изгибается воздух, трогая наш покой
ты не думай, что я идиот и псих,
это дело других, а мое - лишь молчать и раглядывать воздух,
съедающий нас изнутри. он всегда со мной.
в этом воздухе рыбы плывут мимо лунок. а солнце горит пером
пожелтевших от старости знахарей, лечущихся добром
а судьба молоко льет из чашки чертям и богам в мольберт
она что-то хотела нам всем написать, только ветер унес конверт.

я метаю ножи в потолок. воздержись от движения
в сторону русла реки, от закрытья дверей на замок,
чтоб сквозь щели меж щепок не влезло к тебе притяженье земли.
чтобы с улицы прыгнул мороз на чужое окно,
чтобы небо, до костного мозга давно
простудившее спину, толкало не те корабли,
где под бочками в трюме снуют только крысы и их короли
выгрызают маслины зрачков у неспящих младенцев.
чтоб тревожные духи, предвестники бурь, что искали тебя, не смогли
отличить твою тень на стене от коровьего сердца.
вечно бьющего в такт оголтелой кадрили курка.
чтоб топор мясника пролетел вдоль стены и вонзился в луну на обоях.
чтобы звали нас демоны в потустороннем стекле до тех пор, пока не запотеет
в бледно-синюю мглу непосильно зовет голова, и помножив надежду на боль и пустые слова
я метаю ножи, все списав на звериный оскал.
но я помню,в одном из зеркал говорилось, что нас уже двое.
и меня это греет.

на мостовой рисунком окровавленным лежали листья, золото небес
чертило на руках пером оплавленным, лишь то, что из котла диктует бес.
поговори со мной, и буквами заглавными не обозначив то, в чем скрылась суть,
пересчитай кукушкины исправные удары, изобличившие грудь.
изразцев и булыжников лежалые колени упирались на восток.
гадала, только снова ветры чалые уносят белоснежный лепесток
в наш край, где под беззвездными ресницами приспалась ясновидящая мгла.
приснись мне, если можешь, пусть жар-птицами мой лоб оправит острая игла
но в небе огневыми промежутками подпрыгивают кошки облаков.
я тот же псих. и все скучаю сутками, не выбравшись из пледов и платков.

хрупкие песчаные человечки совершенно не знают нежности.
я ничего не боюсь, ни тебя, ни твоей безбрежности. безмятежности
дыма кончиков. кончиков, вдувающихся в колечки.
посмотри в мои глазки, солнышко. там песчаные человечки
бьют лопаткой по темечку, строют из песка замки.
и не важно им то, что времечко превратило их пешек в дамки.
и неважно им то, что облачность затянула дымкой их нёбо
они так офигенно счастливы, что плывут по воде амебами
они так офигенно радостны, что умеют считать до двух
расскажи мне о них пожалуйста. языком, но увы, не вслух.

зачем ложиться спать? чтоб май тебя забил в кровавой драке
зачем безмолвие искать лишь там, где слышен вой собаки
бессонницу лечить тоской, а пустоту - кровопусканьем
сменить убийственный покой на тягостную жажду знаний
и ненавидя всех богов за их божественную низость
толчком, плевком и кувырком достичь желаемую близость

мы все очень особенные животные. когда выходим из книжных магазинов, перерезаем каблуками дождевых червей, играем в карты на жвачки и вкладыши, когда отказываемся от новых и не очень возможностей, ломаем карандаши и рассыпаемся в богохульствах и точках.
мы все очень особенные животные. мы до такой степени особенные, что забыли, как правильно водить звездные тачки и читать будущее меж строк. мы такие особенные, что брезгуем трогать руками луну в окне. а вместо этого разбиваем стекло носком лакированных ботов.

я твой Господи Боже на деревянной плахе
укутай меня в рубаху, чтоб мои волосы запах твой впитывали.
не отчитать меня ни радуницами, ни молитвами.

я твой ангел-хранитель с глоткой демонами кишащей
в глотке желтенькие бубенчики и кровавое мессиво
твой пушистый зверенышь, еле выбравшийся из чащи
которого ты за шею подвесишь.

и разглядывать сквозь призму зрачков будешь,
как тщедушно он трепыхается
все нашептывая
-обессудишь...

красавица.....красааавица.......


я твой Господи Боже Исусе. пусть на солнце истлела плаха,
я все твои вкусы доселе помню. как и помню все твои запахи.

разбитая посуда и абрикосовая пыльца,
пересмешники в медовых оладьях,
бабочки в пирогах
булавки в ресницах и под глазницами тоже булавки
куклы из воска на подоконниках, в наволочках зашито паучье гнездо

в этом мире все возможно. все до такой степени возможно и вероятно,
что побаиваешься дышать, лишний раз не перекрестившись.

а через несколько месяцев я буду сидеть на ветке дерева и слизывать с нее медовые капли. очень просто найти себе увлекательное занятие, когда транквилизаторы пожирают твои идеи-фикс.

Колдовала. О БОГ, как она колдовала!
От ее колдовства разгорались леса.
Прижигала птенцов раскаленным металлом,
Им песком засыпала глаза.

Колдовала. Не знала ни духа Святого,
Ни отчаянной страсти диявольских слуг.
Заклинала судьбу, и таинственным словом
Оградившись, сажала наяд на крюк.

Колдовала. Держала в ладонях пламя.
И пока мы шептались, разглядывая ее шатер,
Сотни новых планет расцвели над нами.
Саламандры прыгнули сквозь костер.

она не умеет кричать.
не употребляет такого слова как страх.
она молчит и слова ее слишком редки
но когда она любит, ящерицы в ее руках
оборачиваются в сухие ветки

она не умеет читать молитвы.
она не ходит в храмы и не ставит за упокой.
но нет такого святого, о котором она не знает.
тем не менее, все, до чего она дотрагивается рукой
превращается в золото, а после медленно умирает

она ни на кого не ропщет.
она не ищет причин
но рядом с ней не держат оружие
даже самые выдержанные из мужчин

она никогда не сгибает бумагу в корабликах
и не чиркает спичками. не играет с детьми в войну
но когда она любит, коршуны на лету поедают зябликов
белый лебедь, накренившись, плавно идет ко дну.

научилась курить бы - курила в шутку
пепел бы смахивала складочками белья
мне иногда кажется, что даже французская проститутка
полюбила б тебя искреннее, чем я
а еще мне иногда кажется, что любое слово
превращается в голубя и летит через лье и мили
чтоб, об небо разбив все антропологические оковы
насмерть столкнуться с каким-нибудь автомобилем

шарф маскирует заметки на шее,дальше
я тебе гарантирую - не будет никакой фальши
я очень хорошая. из спиртного - кефир и чай
у меня нет прошлого, мне некому звонить по ночам.
я почти не целована, и не считаю себя страстоцветной бижу
и в разгаре кровавой драки я ни слова. ни слова тебе не скажу.
если мое резюме показалось тебе убогим, поищи остальные ответы меж чьих-нибудь ног.


но если тебе не нравятся мои боги, я забуду, что значит бог.

Не заглядывай в окна, где прячется Гименей,
Где продрогшее солнце ложится Борею в ноги,-
То не ветер, то лошади проклятых королей
Бьют по небу копытом, согревая себе дорогу
То не листья, то рыжие бороды на могиле взросли травой
То не птицы, то слезы пропивших короны высочеств
То судачат надгробные камни, и мертвую головой
Шепчутся самые страшные из пророчеств.
Эти смутные старцы нашли здесь себе приют,
Затерявшись меж книжных листов и судейских перьев
Но пока они здесь, колченогий и смрадный люд
Прибивает подкову над твоей дверью.

проходила чума мимо города, башмачками стучала красными
говорила чума - не смотри в меня, не кори и не мучь напраслиной-
проходила чума болотами, засыпала в канавах ночью и
говорила чума мне поутру: -доглядишься до одиночества-
ни чуму, ни богов не слушала, башмачки подобрала, стопы в них
тонкокостые, аки лодочки. до утра в башмачках бы топала
и под музыку под скрипичную выбивала бы ритмы зычные
но чума залегла мне в пазуху, и шептала слова привычные
-ты не верила ни пророчествам, ни волхвам, не судам-ордалиям-
догляделась до одиночества, положила на кон регалии-
догляделася, досмотрелася, пусть румянец разъест тебе щеки

тех, кто слишком влюблен в несбыточность,не спасут ни бесы, ни боги.

оно окунало аорты в легкие под свой истеричный бой
оно сжирало кровавые тельца: из вены текла вода
но когда я просила -дозволь мне выйти героем из битвы с тобой-
оно щемило, дрожало, выло - не трогай меня никогда-

оно заставляло меня метаться от окон и до мостов
оно пыталось пролезть сквозь спину и выброситься в окно
но когда я вскрывала грудные плахи, живила его крестом
оно шептало, тщедушно сжавшись, что дни его сочтены
ему все равно...

я его ненавижу, как бог не любит всех тех, кто себя клянет
я его и в метель отпустила б прыгать по снежным могилам в ад
но оно кувыркалось в своей оправе и рвалось в нагой полет
при условии что, коль пилот погибнет, оно приползет назад
убоявшись весны

но оно не придет, ведь пилот на пульте перепутал горсть проводов
стюардесса с утра проглотила пилюли, продала свой парашют
даже штурман лежит безголовым джеком на встрече двух поездов
командира убьют в воскресенье

мы найдем его ветхие сумки в кабине под приборной панелью - раз
и оно снова бьется и пышет жаром и танцует на мертвых вальс
и оно так смеется и так играет на моих беззащитных нервах
что на следующей остановке в небе, растолкав всех, я выйду первой.

без мольбы о спасеньи.

была бы чуть-чуть сильнее, выгибала б костяхи пальцев наружу мясом
и коптила б его показательно и вдохновенно.
передигалась бы исключительно кувырками. заливала бы ананасный кисель в
свой барахлящий моторчик, парила б над крышей, помогая себе руками.

если бы я чуть повыше летала, возможно, мою голову заполнил бы быстрый и теплый воздух, и я лучше осознала бы полную бесперспективность некоторых своих предприятий.