СМЕРТЬ СТАЛИНА
1953

Шестого Марта 1953-го года, в пять часов утра у меня дома зазвонил телефон. Соседи даже и не подумали подходить к телефону, зная, что им в такое время никто звонить не будет. Я поднял трубку и услышал голос Александрова.
— Ты знаешь почему я так рано звоню...
— Что, произошло неизбежное?
— Да. Замминистра Холодилин сам позвонил, нужен квартет. Я тебе дам знать когда и где. Будь готов. Фрак и чёрный галстук.
— Но у меня нет чёрного галстука.
— Ну, найди какой-нибудь! Сам сделай. Я тебе скоро позвоню.

Через пять минут телефон зазвонил снова. На этот раз это был Берлинский. 
— Что будем играть?
— Бетховен подойдёт, но...
— Да, я понимаю.
— Ты уже во фраке?
— Да. Но у меня запонок нет. 
— Ещё и запонки нужны? Я не знал.
— Нам нужно положить трубки. Они могут позвонить в любую минуту.

Александров позвонил сразу же, как я положил трубку.
— Ты готов? Выходи прямо сейчас. Мы встречаемся в Доме Композиторов, а уже оттуда пойдём в Колонный Зал.
— Почему в Доме Композиторов? 
— А, ты же ещё не знаешь... Умер Прокофьев.
— О, Боже! Когда?
— Прошлой ночью. В то же самое время.
— Какой ужас...
— Холодилин велел играть Чайковского.
— Для кого?
— Для обоих.
— Нехорошо это, — сказал я, — Прокофьев не любил Чайковского. 
— Хочешь сам позвонить замминистру?
И он повесил трубку.

На улицах было все ещё темно. Я пересёк Пушкинскую площадь и через боковые улицы вышел к Дому Композиторов. В холле Дома в кружок стояли несколько композиторов и курили. Я пожал всем руки. Все стулья в холле были сдвинуты к задней стенке и посреди помещения одиноко стоял закрытый гроб. К роялю на сцене был прислонён траурный венок. 
Вошёл Холодилин.
— Поспешим, — сказал он, поглядев на часы. — Где квартет? Мы должны поторопится. А то потом не сможем добраться.
Остальные члены квартета пришли вместе. 
— Уже невозможно пройти по центру города, — сказал Александров, — Придётся добираться в обход.
— Приготовьте инструменты, — еще раз поторопил нас Холодилин, — Что вы будете играть?
— Вы предложили Чайковского.
— У нас ещё есть Бетховен, — встрял я.
— Чайковский подойдёт, — ответил Холодилин, — Садитесь где хотите. Мы сразу начнём.

Венок уже положили на гроб Прокофьева. Все в зале, включая рабочих сцены, стояли молча. Холодилин кивнул нам и мы заиграли медленную часть из второго квартета Чайковского. Мы сыграли где-то половину части, когда Холодилин остановил нас со словами: «Достаточно, ребята. Нам пора».

Улицы были заполнены людьми, двигающимися к центру города. На Пушкинской площади мы остановились из-за толпы, через которую уже не могли пробиться.
— Ничего не поделаешь, — сказал Холодилин. — Давайте зайдём в Дом Связи и я вызову милицию. 
Мы очень долго простояли около здания Дома, пока Холодилин бегал между улицей и телефоном. Наконец где-то двадцать милиционеров, все очень крупные и статные, появились рядом с нами. 
Мы вышли из нашего убежища и упёрлись в стену людей. Взяв друг друга под руки, милиционеры взяли нас в кольцо, Чуть отступив назад и разбежавшись, они стали проталкиваться через толпу. Мы проходили несколько метров вперёд за раз и останавливались. Три самых больших милиционера стояли впереди кольца. «На счёт три!» — сказал один из них.
«Раз, два, три!» — и три из них вклинились в толпу. Остальные поспешили вслед за ними, потянув нас за собой. Передняя тройка работала как машина, пол шага назад раз, «раз, два, три!», сильный рывок вперёд, в толпу, пауза, затем снова полшага назад... По их лицам струился пот.
Мы были крохотным островком среди кипящего человеческого моря. Крики и ругательства смешивались с единым, непрерывным рыком толпы. Несколько раз мы были сдавлены толпой почти до потери дыхания. Мы вцепились в наши инструменты, прижав их к нашим телам, и плыли через это течение людского моря. В какой-то момент нас прижали к стене какого-то здания. Холодилин что-то кричал, но как мы ни старались, мы не могли расслышать что именно. Милиционеры за нашими спинами уперлись ногами в стену здания и буквально выдавили нас обратно в течение толпы. Теперь в клине, вгрызающемся в толпу впереди нас, было пять милиционеров.
С боковых улиц ещё больше людей пытались влиться, вклиниться в основное людское месиво. Мы умудрились пересечь улицы Москвина и Станиславского. Нам оставалось пройти всего несколько кварталов. Милиционеры удвоили свои усилия...
Внезапно все стихло. Мы подошли к артистическому входу в Колонный Зал Дома Союзов. Я сел на пол, абсолютно без сил. Холодилин прислонился к стене, тяжело дыша. Он вытер лоб, посмотрел на нас и спросил: «Все живы? Тогда пошли».
Мы вскарабкались вверх по длинной лестнице, ведущей в зал. Рядом со мной, прижимая руку груди, шёл композитор Михаил Раухвергер.
— Вам плохо? — спросил я.
— Нет-нет, все хорошо... Могу я опереться на Вашу руку? Какое несчастье! Подумать только, неделю назад мы вместе сидели за столом... 
— За столом? — спросил я изумленно. — Как это возможно?
— Да, у него дома. Он показывал мне своё последнее сочинение...
— А! Вы имеете в виду Прокофьева. А я подумал...
— Нет-нет, конечно я имел в виду Прокофьева. Я хотел спросить Вас, почему Вы решили играть Чайковского? Я очень люблю Чайковского, но Прокофьев... Понимаете, у него был совсем другой вкус.
— Я знаю. — ответил я. — Но нам велели это играть.
— Даже на похоронах?
— На похоронах, до них и после.
— Понимаю. — ответил он и горько улыбнулся.

Государственный Оркестр уже находился на сцене, вместе дирижером Александром Гауком, который стоял на подиуме. Огромное количество музыкантов молча столпились за сценой. Холодилин залез на стул и осмотрелся вокруг поверх голов. 
— Где квартет? — громко спросил он.

Мы протиснулись через толпу. 
— Идите на сцену. Садитесь и смотрите на Гаука. Вы начнёте играть, как только оркестр закончит и продолжите до тех пор, пока оркестр Большого Театра не пойдёт на сцену. Потом я скажу вам, что делать дальше. Идите.

Мы вышли на сцену и тихонько уселись в уголке. Я посмотрел на Гаука и слегка кивнул ему, но он не ответил. Ужас застыл в его глазах.
Посреди зала, окруженное тремя рядами охраны, в открытом гробу лежало тело Сталина. Из-за занавеса вышла группа людей и проследовала к гробу. Я узнал Берию, Молотова, Кагановича, Маленкова. Давид Ойстрах, со скрипкой в руке, прошёл мимо нас и встал рядом с Гауком. Ойстрах поднял свою скрипку, Гаук поднял палочку. Зал наполнился звуками «Меланхолической серенады» Чайковского. Ойстрах играл глубоким, проникновенным звуком.
С первыми звуками музыки людская река влилась в зал. Раздавались звуки громкого плача, крики и завывания. Одна женщина упала на колени, раздались истерические возгласы: «И тебя не пожалели! Родимый!» Два охранника подняли ее под руки и поставили на ноги, но она снова упала. В конце концов её вынесли из зала. 
Мы увидели высокого человека с абсолютно серым лицом, который подошел к Ойстраху.
— Суслов, — прошептал мне Александров.
Ойстрах, все ещё играя, чуть наклонился к Суслову и тот что-то ему сказал. После этого Ойстрах ускорил темп, и его игра стала легче и менее выразительной. Всесильный Суслов вернулся к почётному караулу.

Мы продолжали смотреть на Гаука. Он додирижировал до конца произведения и бесконечено долго держал последний аккорд, посылая нам какие-то сигналы испуганными глазами. Я поднял свою скрипку и кивнул ему в ответ. Мы начали играть 2-й квартет Чайсковского, второй раз за этот день, пока оркестранты Государственного оркестра тихонько уходили со сцены. Через какое-то время сцена начала заполняться музыкантами оркестра Большого Театра. Новый дирижёр был напуган так же, как Гаук. Я повернулся к нему и он немедленно начал дирижировать оркестром, даже не дав нам закончить играть. 
Так как дальнейшие инструкции нам не были даны, мы продолжили сидеть на сцене, слушая музыку. Когда оркестр перестал играть, из угла сцены донеслись звуки рояля. Скрипач Павел Мирский, держа скрипичным футляр подмышкой, подошел к краю сцены и остановился, печально глядя на гроб. Два человека в одинаковых костюмах немедленно подбежали к нему, отняли у него футляр, заломили ему руки за спину и утащили его со сцены. После рояля пел хор, а потом Ойстрах, Лев Оборин, и Святослав Кнушевицкий играли первую часть фортепьянного трио Чайковского. 
В три часа дня снова появились члены правительства. В том же порядке, что и раньше, они проследовали в центр зала и окружили гроб Сталин. Я положил скрипку в футляр. 
— Не уходи далеко. — сказал Александров. — Они могут позвать нас в любую минуту.
Я вышел фойе и увидел Ойстраха, сидящего около окна. Я остановился и поклонился ему издалека, но он поднял руку и помахал мне, подзывая к себе. Рядом с ним был пустой стул, на который я и уселся.
— Я слышал это ваши вторые похороны сегодня. 
Я кивнул. 
— Как там было? Много людей?
— Человек пятнадцать...
— Так мало? Прокофьев выбрал ужасный день, чтобы умереть.
Мы тихонько говорили под торжественную музыку, доносящуюся из зала. Мимо нас проходили музыканты, которые как один кланялись Ойстраху. Он кивал в ответ каждому из них. Когда Берлинский и Баршай прошли мимо, Ойстрах проследил за ними глазами.
— Как новенький? 
— Он в порядке. — ответил я осторожно. — Очень пунктуальный, возможно даже чересчур для музыканта. Смотрит на часы все время.
— А каков был его предшественник? 
— О, у того даже часов не было. Мог работать часами. Я думаю, он ушел из квартета потому, что был слишком ему предан. Тот конкурс разбил ему сердце.
— Я помню тот конкурс, — сказал Ойстрах задумчиво. 
— Это было трудное время для нас, ответил я, — Это Вы не дали квартету распасться. Тем, что пригласили нас играть концерт Шоссона с Вами. Наши имена на Ваших афишах — это был настоящий вызов властям. Немногие бы решились на такой шаг.
— Это было всё, что я тогда мог сделать для вас. Но... Спасибо вам! Я не знал… 
— Нет-нет! Это мы должны благодарить Вас!
Несмотря на разницу в возрасте, между нами возникли доверительные отношения. 
— А что насчёт концертов сейчас? У вас запланировано что-нибудь?
— Нет, ничего определённого.
— Вы знаете, я недавно узнал, что Министерству Культуры нужен квартет, молодой квартет, для поездок за границу. 
— Мы, наверное, им не подойдём.
Ойстрах замолчал на какое-то время, потом отвернулся от меня. 
— Как минимум половина квартета должны быть русскими. Ещё нет решения, но имя для квартета уже выбрано.
— Имя для ещё несуществующего квартета? И какое же?
— Чайковский... Квартет имени Чайковского.
— Я понимаю. — сказал я. — Это своего рода знамя сейчас. Знак времени... я даже не удивляюсь, когда...
— Да, Вы правы. — перебил Ойстрах.
Какое-то время мы молча слушали музыку. 
— Самое главное это не потерять вашу индивидуальность и продолжать работать. — сказал Ойстрах. 
Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся. — У вас квартет, это такая радость! Вы можете забыть обо всём на свете. Я играю очень много камерной музыки сейчас. Завтра мы собирались играть премьеру двух трио, Свиридова и Бабаджаняна, но с этим трауром все концерты были отменены.
— На три дня? — спросил я. 
— Да, на три дня. 
— И мы должны оставаться здесь все, в Доме Союзов, все три дня?
— Боюсь что так.
— Жаль, что у нас нет шахмат, — сказал я, — Я был в такой панике сегодня утром, что забыл обо всём на свете. 
— У меня есть с собой карманные шахматы. — прошептал мне Ойстрах. 
Он достал маленький шахматный набор и положил его перед собой, прикрыв нотами фортепианного трио Бабаджаняна. Я шепотом говорил свои ходы, а Ойстрах тихонько двигал фигуры за нотами. Мы оба хорошо играли, времени было предостаточно, а скорбная музыка в великолепных исполнениях радовала слух.
Лев Оборин вернул нас к реальности. Он подошел к нам, склонился к Ойстраху и сказал, что Бабаджанян вне себя. 
— Он говорит, что вы изучаете одну и ту же страницу его трио уже в течение двух часов. 
Оборин посмотрел за ноты.
— А, вот в чем дело! Гениальная идея!
— Что там происходит?
— Все примерно так же. Невозможно уйти... Я так голоден. Все, что было в буфете уже съели.
Тут и я вспомнил что ничего не ел с раннего утра.
— Мы опять должны играть? — спросил Ойстрах.
— Не сегодня. 
— А квартет?
— Я впрямь не знаю. Если они вас не дёргают, значит вы пока не нужны.
— А кто сейчас играет?
— Только что закончил играть Оркестр Радио, а сейчас играют бетховенцы (Квартет имени Бетховена). 
— Ну, тогда может изучим Трио до конца? — повернулся я к Ойстраху. 
— Почему бы и нет? Только будем переворачивать страницы время от времени...
Мы сыграли ещё несколько партий, но вскоре стемнело и мы уже с трудом различали фигуры на доске.
— Может закончим на этом? — предложил Ойстрах, — Я считаю, мы провели день очень плодотворно. 
— Спасибо! — сказал я, — И не только за шахматные партии. 
Ойстрах тепло улыбнулся:
— Не принимайте все так близко к сердцу. А... Вот и Ваши друзья.
К нам подошли Берлинский и Баршай.
— Извините нас, Давид Фёдорович, но нам нужно поговорить с нашим скрипачом.
Ойстрах кивнул и ответил:
— Я понимаю. Мы и в нашем трио никогда всех собрать не можем, а в квартете это должно быть ещё сложнее.
Я поднялся, мы отошли в сторонку и встали в углу. Берлинский нервно закурил.
— Баршай уходит из квартета. — сказал он. — Он себе нашёл другой, получше. 
— Это не так, — перебил Баршай. — Я только сказал, что меня пригласили играть в новом квартете. 
— И ты согласился!
— Да, я согласился.
— И что это за квартет?
— Понимаешь, — Баршай повернулся ко мне, — Когда я был за границей, меня спрашивали почему не приехал наш квартет. И что я мог на это ответить? Что вас не выпускают из страны? У нас ничего не получится...
— А что должно получиться? Мы — уже квартет.
— Мертвый квартет! Ни концертов, ни будущего!
— А как насчёт твоих слов? Что квартет — это уже сокровище само по себе, что достаточно сесть вместе играть Моцарта или Бетховена и ты переносишься в другой мир, и тому подобное...
— Я и сейчас это все повторю.
— Но ты все равно уходишь?
— Да, — ответил Баршай. — Нам уже придумали название и предложили поездки за границу.
Тут я вспомнил слова Ойстраха.
— Да, конечно. Министерство Культуры и Квартет имени Чайковского.
Я потянул Берлинского за руку.
— Пойдём... Тут не о чем больше говорить.

Доступ публики к телу Сталина на ночь был закрыт, но мы все остались в Колонном Зале. За сценой и в фойе, на стульях и на полу, завернувшись в пальто и просто во фраках, спали люди. Осторожно, пытаясь не наступить на спящих, я прошёл через фойе к парадной лестнице. На ней тоже спали люди, но несколько ступеней были свободны. Я сел на одну, прислонился к перилам и закрыл глаза. Перед глазами сразу же встала утренняя толпа и я посреди неё, влекомый людским потоком из стороны в сторону. Люди с искажёнными лицами протягивали ко мне руки, пытались схватить мою скрипку, тянулись к моему лицу и волосам. Кто-то за спиной схватил меня за плечи и начал меня трясти. Скрипка выскользнула из моих рук и упала в грязь. По ней немедленно протоптались ногами, раздался невыносимый звук, я наклонился, пытаясь подхватить её, но меня держали сзади и трясли...
Я открыл глаза. Передо мной стоял Александров и тряс меня за плечо. 
— Ну ты умеешь спать! Я тебя уже пять минут пытаюсь разбудить. Нам пора. Там опять начинается и мы должны играть перед оркестром.
Я потянулся и встал.
— Ты спал?
— Глаз не сомкнул. Мы с Холодилиным всю ночь составляли расписание. Пошли.
Взяв наши инструменты, мы вышли на сцену и сели. Пока оркестр рассаживался на сцене, играли мы. Как только доиграли мы, сразу же вступил оркестр. Холодилин оставил расписание на пюпитре Александрова. Мы должны были оставаться на сцене и заполнять паузы между оркестрами. Они сменяли друг друга, а мы оставались на сцене. Снова и снова мы играли одно и то же произведение. Все начало казаться нереальным, каким-то навязчивым, повторяющимся, странным сном. И снова, как и накануне, люди шли с непокрытыми головами, смотря на гроб с одинаковым выражением горя и смирения.
К вечеру я просто заснул со скрипкой в руках. Александров толкнул меня. Я заснул опять и он снова толкнул меня.
— Не свались со стула, — прошептал он. — Нам опять играть сейчас.
Только когда стемнело, процессия к гробу завершилась, двери закрылись и мы смогли сойти со сцены на негнущихся ногах. Трое из нас, минус Баршай, пошли посидеть на ступенях парадной лестницы, где я спал накануне. Новость об уходе Баршая из квартета уже распространилась и мы ловили сочувственные взгляды. Молодой музыкант из Оркестра Радио, Дмитрий Шебалин, подошёл к нам и уселся рядом на ступенях. Из кармана он вытащил бутылку вина, стаканы из буфета Зала и спросил:
— И что вы теперь собираетесь делать?
— Пить. — Ответил я. 
Он расплылся в улыбке. Это было так неожиданно. Никто вокруг не улыбался уже два дня.
— Хорошо звучит, — сказал он, наливая вино и протягивая мне стакан. 
— Не хотите меня в квартете попробовать? ... Я всему у вас научусь. Не волнуйтесь!
Он снова улыбнулся и поднял свой стакан. 
— Ну, что скажете?
— А почему бы и нет? «Король умер! Да здравствует король!»
— Тише ты! — зашипел Александров. — Король умер, но пока...

Начался третий, последний день. Нам все так же нечего было есть. Контакт с внешним миром поддерживался через несколько смельчаков, рискнувших выбраться на улицы и сумевших вернуться обратно. Их рассказы передавались застывшим от ужаса шёпотом. Они говорили, что люди все прибывали и прибывали, осаждая поезда из Ленинграда и других городов в Москву. Город был окружён войсками и дороги перекрыты тяжёлыми грузовиками. Все улицы, ведущие к Колонному залу, были заблокированы и только Пушкинская площадь оставалась открытой. Через неё поток людей выдавливался на Пушкинскую улицу и дальше к Колонному залу. Образовалась огромная людская пробка, из которой не было выхода, а новые толпы людей все прибывали и прибывали и давили все теснее и теснее. Сначала натиск толпы пытались сдерживать грузовиками. Но давление все увеличивалось и в конце концов грузовики были сметены людским потоком. 
Поздно вечером мы надели на инструменты сурдинки и начали играть Andante cantabile Чайковского. Мы играли очень тихо, совсем без вибрато: так, как поют русские народные песни. Тихий звук квартета тонул в непрекращающемся шуме медленно двигающееся толпы. Мы доиграли до середины и вдруг квартет зазвучал громче. Я оглянулся. Да, все закончилось... Людской поток иссяк, только солдаты стояли у гроба. Оркестр тоже исчез со сцены. Я даже и не заметил, что мы остались не сцене одни. К нам подошёл Холодилин и сказал:
— Ещё пять минут и все. И вы сможете уйти домой. 
Мы доиграли Andante до конца, последний звук затих и мы сошли со сцены. За сценой и в фойе не было ни души. После трёх дней в окружении толпы людей пустота вокруг была странной и пугающей.
Улица тоже опустела. Я пошёл к Пушкинской площади. Улица напоминала пересохшее русло некогда полноводной реки. Звук моих шагов отдавался звонким эхом. Вдоль улицы бампер к бамперу стояли грузовики. На пустой площади я увидел искривлённые фонарные столбы, лежащий на боку грузовик, такси с разбитыми стёклами и смятыми боками. Чуть дальше ещё два перевёрнутых грузовика. В зданиях вокруг меня все окна первых этажей были разбиты, тротуары были усыпаны осколками стекла, а ворота или висели на одной петле и тихонько поскрипывали в тишине, или валялись на земле. Тут и там на асфальте валялись обрывки одежды, втоптанные в грязь. Все это напоминало поле битвы... Я с трудом мог поверить, что я нахожусь в центре Москвы.