Александр Трифонович Твардовский.

(1910 - 1971)

 

Вся суть

Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете -
Живых и мертвых, - знаю только я.
Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог,
Передоверить. Даже Льву Толстому -
Нельзя. Не скажет, пусть себе он бог.
А я лишь смертный. За свое в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.

 

Мы на свете мало жили

Мы на свете мало жили,
Показалось нам тогда,
Что на свете мы чужие,
Расстаемся навсегда.

Ты вернулась за вещами,
Ты спешила уходить.
И решила на прощанье
Только печку затопить.

Занялась огнем береста,
И защелкали дрова.
И сказала ты мне просто
Настоящие слова.

Знаем мы теперь с тобою,
Как любовь свою беречь.
Чуть увидим что такое -
Так сейчас же топим печь.

 

 В краю, куда их вывезли гуртом,
Где ни села вблизи, не то что города,
На севере, тайгою запертом,
Всего там было — холода и голода.

Но непременно вспоминала мать,
Чуть речь зайдет про все про то, что минуло,
Как не хотелось там ей помирать, —
Уж очень было кладбище немилое.

Кругом леса без края и конца —
Что видит глаз — глухие, нелюдимые.
А на погосте том — ни деревца,
Ни даже тебе прутика единого.

Так-сяк, не в ряд нарытая земля
Меж вековыми пнями да корягами,
И хоть бы где подальше от жилья,
А то — могилки сразу за бараками.

И ей, бывало, виделись во сне
Не столько дом и двор со всеми справами,
А взгорок тот в родимой стороне
С крестами под березами кудрявыми.

Такая то краса и благодать,
Вдали большак, дымит пыльца дорожная,
— Проснусь, проснусь, — рассказывала мать, —
А за стеною — кладбище таежное...

Теперь над ней березы, хоть не те,
Что снились за тайгою чужедальнею.
Досталось прописаться в тесноте
На вечную квартиру коммунальную.

И не в обиде. И не все ль равно.
Какою метой вечность сверху мечена.
А тех берез кудрявых — их давно
На свете нету. Сниться больше нечему.

 

       Перевозчик-водогребщик,
       Парень молодой,
       Перевези меня на ту сторону,
       Сторону — домой...
                                             Из песни

— Ты откуда эту песню,
Мать, на старость запасла?
— Не откуда — все оттуда,
Где у матери росла.

Все из той своей рожимой
Приднепровской стороны,
Из далекой-предалекой
Деревенской старины.

Там считалось, что прощалась
Навек с матерью родной,
Если замуж выходила
Девка на берег другой.

Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону — домой...

Давней молодости слезы,
Не до тех девичьих слез,
Как иные перевозы
В жизни видеть привелось.

Как с земли родного края
Вдаль спровадила пора.
Там текла река другая —
Шире нашего Днепра.

В том краю леса темнее,
Зимы дольше и лютей,
Даже снег визжал больнее
Под полозьями саней.

Но была, пускай не пета,
Песня в памяти жива.
Были эти на край света
Завезенные слова.

Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
перевези меня на ту сторону,
Сторону — домой...

Отжитое — пережито,
А с кого какой же спрос?
Да уже неподалеку
И последний перевоз.

Перевозчик-водогребщик,
Старичок седой,
Перевези меня на ту сторону
Сторону — домой...

 

 

Я знаю, никакой моей вины

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, -
Речь не о том, но все же, все же, все же...

 

 

В пилотке мальчик босоногий

В пилотке мальчик босоногий
С худым заплечным узелком
Привал устроил на дороге,
Чтоб закусить сухим пайком.

Горбушка хлеба, две картошки -
Всему суровый вес и счет.
И, как большой, с ладони крошки
С великой бережностью - в рот.

Стремглав попутные машины
Проносят пыльные борта.
Глядит, задумался мужчина.
- Сынок, должно быть сирота?

И на лице, в глазах, похоже, -
Досады давнишняя тень.
Любой и каждый все про то же,
И как им спрашивать не лень.

В лицо тебе серьезно глядя,
Еще он медлит рот открыть.
- Ну, сирота. - И тотчас: - Дядя,
Ты лучше дал бы докурить.

 

 

 

 

В поле, ручьями изрытом

В поле, ручьями изрытом,
И на чужой стороне
Тем же родным, незабытым
Пахнет земля по весне.

Полой водой и нежданно -
Самой простой, полевой
Травкою той безымянной,
Что и у нас под Москвой.

И, доверяясь примете,
Можно подумать, что нет
Ни этих немцев на свете,
Ни расстояний, ни лет.

Можно сказать: неужели
Правда, что где-то вдали
Жены без нас постарели,
Дети без нас подросли?..

 

 

 

Перед войной

Перед войной, как будто в знак беды,
Чтоб легче не была, явившись в новости,
Морозами неслыханной суровости
Пожгло и уничтожило сады.

И тяжко было сердцу удрученному
Средь буйной видеть зелени иной
Торчащие по-зимнему, по-черному
Деревья, что не ожили весной.

Под их корой, как у бревна отхлупшею,
Виднелся мертвенный коричневый нагар.
И повсеместно избранные, лучшие
Постиг деревья гибельный удар...

Прошли года. Деревья умерщвленные
С нежданной силой ожили опять,
Живые ветки выдали, зеленые...

Прошла война. А ты все плачешь, мать.

 

 

О скворце

На крыльце сидит боец.
На скворца дивится:
- Что хотите, а скворец
Правильная птица.

День-деньской, как тут стоим,
В садике горелом
Занимается своим
По хозяйству делом.

Починяет домик свой,
Бывший без пригляда.
Мол, война себе войной,
А плодиться надо!

 

 

 Две строчки.

Из записной потертой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далёко шапка отлетела.

Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал,
Да лед за полу придержал...

Среди большой войны жестокой,
С чего - ума не приложу,-
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.

 

Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте,

На левом,

При жестоком налете.  

Я не слышал разрыва

И не видел той вспышки,

— Точно в пропасть с обрыва —

И ни дна, ни покрышки.  

И во всем этом мире

До конца его дней —

Ни петлички,

Ни лычки

С гимнастерки моей.  

Я — где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я — где с облаком пыли

Ходит рожь на холме.  

Я — где крик петушиный

На заре по росе; Я — где ваши машины

Воздух рвут на шоссе.  

Где — травинку к травинке —

Речка травы прядет,

Там, куда на поминки

Даже мать не придет.  

 

 С.Я. Маршак: "Это — настоящий реквием, простой, величавый и скорбный».

 

 Василий Теркин.

Переправа.

Переправа, переправа!

Берег левый, берег правый,

Снег шершавый, кромка льда...

Кому память, кому слава,

Кому темная вода,

- Ни приметы, ни следа...

 

Теркин ранен

В темноте, в углу каморки,

На полу боец в крови.

Кто такой? Но смолкнул Теркин,

Как там хочешь, так зови.

Он лежит с лицом землистым,

Не моргнет, хоть глаз коли.

В самый срок его танкисты

Подобрали, повезли.

Шла машина в снежной дымке,

Ехал Теркин без дорог.

И держал его в обнимку

Хлопец - башенный стрелок.

Укрывал своей одежей,

Грел дыханьем.

Не беда,

Что в глаза его, быть может,

Не увидит никогда...

Свет пройди, - нигде не сыщешь,

Не случалось видеть мне

Дружбы той святей и чище,

Что бывает на войне...

 О награде.

- Нет, ребята, я не гордый.

Не загадывая вдаль,

Так скажу: зачем мне орден?

Я согласен на медаль.

На медаль. И то не к спеху.

Вот закончили б войну,

Вот бы в отпуск я приехал

На родную сторону. Буду ль жив еще? -

Едва ли. Тут воюй, а не гадай.

Но скажу насчет медали:

Мне ее тогда подай.

Обеспечь, раз я достоин.

И понять вы все должны:

Дело самое простое -

Человек пришел с войны...

 

 К. Симонов: "Сегодня я прочёл только что в вышедшем номере “Знамени” все вместе главы второй части “Василия Тёркина”. Мне как-то сейчас ещё раз (хотя это думается мне и о первой части) представилось с полной ясностью, что это хорошо. Это то самое, за что ни в стихах, ни в прозе никто ещё как следует, кроме тебя, не сумел и не посмел ухватиться. Ещё в прозе как-то пытались, особенно в очерках, но в прозе это гораздо проще (чувствую по себе). А в стихах никто ещё ничего не сделал. Я тоже вчуже болел этой темой и сделал несколько попыток, которые не увидели, к счастью, света. Но потом понял, что, видимо, то, о чём ты пишешь, – о душе солдата, – мне написать не дано, это не для меня, я не смогу и не сумею. А у тебя получилось очень хорошо. Может, какие-то частности потом уйдут, исчезнут, но самое главное – война, правдивая и в то же время и не ужасная, сердце простое и в то же время великое, ум не витиеватый и в то же время мудрый – вот то, что для многих русских людей самое важное, самое их заветное, – всё это втиснулось у тебя и вошло в стихи, что особенно трудно. И даже не втиснулось (это неверное слово), а как-то протекло, свободно и просто. И разговор такой, какой должен быть, свободный и подразумевающийся. А о стихе даже не думаешь: он тоже такой, какой должен быть. Словом, я с радостью это прочёл.

... это самое существенное, что я прочёл о войне (в стихах-то уж во всяком случае)...

И. Бунин: «Это поистине редкая книга. Какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всём и какой необыкновенный народный солдатский язык - ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова!»

 

Дробится рваный цоколь монумента

Дробится рваный цоколь монумента,

Взвывает сталь отбойных молотков.

Крутой раствор особого цемента

Рассчитан был на тысячи веков.

Пришло так быстро время пересчета,

И так нагляден нынешний урок:

Чрезмерная о вечности забота -

Она, по справедливости, не впрок.

Но как сцепились намертво каменья,

Разъять их силой - выдать семь потов.

Чрезмерная забота о забвенье

Немалых тоже требует трудов.

Все, что на свете сделано руками,

Рукам под силу обратить на слом.

Но дело в том, Что сам собою камень -

Он не бывает ни добром, ни злом.

 

  Ф.Абрамов: “Твардовский всю жизнь (после войны) выдавливал из себя страх. И он победил его. Золотую Звезду обещали, а он вступился за человека”.

 “Одного строптивца (Жореса Медведева) упрятали в дурдом. Это было в нравах того времени. Явным беззаконием возмутились многие, в том числе и Твардовский. Он делал всё, что было в его силах, стараясь вызволить Медведева из этой передряги. Тогда ему позвонил один из его влиятельных друзей и сказал:

– Саша! Не лезь ты в это дело! Тебе к 60-летию собираются дать Героя. Будешь упрямиться – не дадут.

Твардовский ответил:

– Первый раз слышу, что Героя у нас дают за трусость.

Так и умер, не удостоившись звания Героя Социалистического Труда”.

 

 

 

"Новый мир"

“Мы ждали каждый номер. Проза. Критика. И всегда уровень. Как самобытное явление “Новый мир” заявил о себе с момента опубликования очерков Овечкина, а за ними – прозы Солженицына. А потом – целая плеяда блестящих талантов: Ф.Абрамов, К.Воробьёв, В.Шукшин, Ю.Домбровский, С.Залыгин... В писательской судьбе каждого из них Твардовский сыграл решающую роль."

 Ф.Абрамов: “Твардовского, каким он в нашем сознании сегодня, – сделал ещё журнал. Велик как поэт – бесспорно. Но журнал! Всё лучшее, всё сильное, что было в интеллигенции, в народе, по разным ручьям и рекам стекало в “Новый мир”.

 

Г . Бакланов:“Многие, при жизни знавшие Твардовского написали о нём теперь. И он в этих рассказах такой, каким его видели, но не обязательно такой, каким он был: ведь каждый видит по-своему, а видит столько, сколько увидеть дано”.

 

 

К.Симонов писал: “В те давние годы я больше встречался с поэзией Твардовского, чем с ним самим... Стихи Твардовского для меня значили тогда намного больше, чем его личность. Я гораздо отчётливее помню, как читал их, чем как видел его. А оставшееся с тех времён ощущение личности Твардовского сложилось у меня не столько из впечатлений о собственных встречах, сколько из того, что я слышал от людей, соприкасавшихся с ним в годы его занятий в ИФЛИ – Институте философии, литературы и истории, – куда он пришёл как студент, будучи уже известным поэтом... ИФЛИ гордился им... Пришедшая к нему слава нисколько не поколебала его серьёзного и строгого отношения к тому понятию необходимой для писателя образованности, в которое он вкладывал очень много... Став выдающимся поэтом, он оставался выдающимся студентом, с упорством продолжая идти к поставленной цели и с блеском завершив образование в лучшем по тому времени гуманитарном высшем учебном заведении страны."

Ф. Абрамов: “При всей эпичности Твардовский не был монументом. При внешнем спокойствии часто скрывалась клокочущая лава, порой он напоминал разъярённого тигра, бегающего в своём кабинете, как в клетке... Порой он казался мне громадной сосной, к которой жмётся всё живое. Есть такие сосны, вымахавшие на приволье. Все бури принимают на себя”. 

“Вся послевоенная история – это раскрепощение. Это преодоление честолюбия, отказ от почестей... Хватило силы”.

“Крестьянин, интеллигент, учёный, поэт, гражданин, человек огромной духовной силы, образования и культуры. И поэтому сила воздействия его на людей была непередаваема”.

“А уж как взглянет... Белые от бешенства глаза”.

“Зимние глаза, в которых мне не хватало голубизны”.

“Зимние голубые глаза. Крещенские глаза. Но на этих глазах вдруг вскипали слёзы”.

“Небесная лазурь глаз. Да! Да! Твардовский – это летняя голубизна в глазах. Бывало, как радостно, когда в его яростных, белых от бешенства глазах появится наконец эта спасительная голубизна”.

“Твардовский и моё поколение. Разделяют какие-нибудь 10–15 лет – немного, но он был отцом наших душ... Мы боготворили. Главный редактор. Организатор всех сил. Бог. Непревзойдённый авторитет. Какая-то ходячая легенда... Слава Твардовского была беспримерна... Мы боготворили, и напечататься в “Новом мире” считалось за великую честь”.

Владимир Лакшин, критик “Нового мира”: “Одним своим присутствием в литературе Твардовский помогал создать в ней особый моральный климат. Многих он воодушевлял и поддерживал, иным помогал удержаться от пустого, поверхностного и криводушного слова. Всякий чувствовал на себе: чего-то нельзя было сказать или написать, зная, что он может это услышать, прочесть. И неизбежно было тянуться за ним на крутой, высокий гребень требований, какие он ставил искусству”. “Тянулись. Тянулись к его потолку”.

 К.Симонов увидел его на берегу моря: “Он стоял босой на тёплой утренней гальке, глядел в море и о чём-то думал. То ли такое настроение у него было, то ли такое освещение, но лицо его показалось мне в то утро посвежевшим и помолодевшим... И сейчас у меня на памяти этот – босой, утренний, стоящий на морском берегу на следующий день после того, как он встретил там, далеко от Москвы, в Грузии, шестидесятый год в своей жизни...”

Час рассветный подъема

Час рассветный подъема,

Час мой ранний люблю.

Ни в дороге, ни дома

Никогда не просплю.

Для меня в этом часе

Суток лучшая часть:

Непочатый в запасе

День, а жизнь началась.

Все под силу задачи,

Всех яснее одна.

Я хитер, я богаче

Тех, что спят допоздна.

Но грустнее начало

Дня уже самого.

Мне все кажется: мало

Остается его.

Он поспешно убудет,

Вот и на бок пора.

Это молодость любит

Подлинней вечера.

А потом, хоть из пушки

Громыхай под окном,

Со слюной на подушке

Спать готова и днем.

Что, мол, счастье дневное -

Не уйдет, подождет.

Наше дело иное,

Наш скупее расчет.

И другой распорядок

Тех же суток у нас.

Так он дорог, так сладок,

Ранней бодрости час.

 

 Ю. Каблуновский:"Многое, чему мы научились в поэзии, Твардовскому из-за его творческой психологии было неинтересно (а может, и не под силу) осваивать. Но, читая и перечитывая это выдающееся стихотворение("Две строчки"), пожалуй, заметнее, какой мы понесли урон: вымывается из поэзии эта проникновенная прямота, сердечная ясность. Ужимка, ухмылка, гаерство теперь сделались повсеместны; волшебство стихотворной речи превращается в "текст", в какие-то куплеты, а не достойные строфы. Твардовский же в своей поэзии был глубоко серьезен, и как бы ни было нам порой, повторяю, от этого скучновато, он все-таки одергивает нас в нашем игровом шутовстве. Твардовский нес в себе традиционную психологию русского литератора: понимать поэзию как служение и дар как ответственность. Это в нем было главное, несмотря на досадную советскую примесь. Без него спектр русской поэзии XX века все-таки был бы буже; такие поэты нужны, дабы опреснить чрезмерную, приторную порой, барочность. Переизбыток фантазии в одном творческом мире уравновешивается нехваткой ее в другом."

Как неприютно этим соснам в парке,

Что здесь расчерчен, в их родных местах.

Там-сям, вразброс, лесные перестарки,

Стоят они - ни дома, ни в гостях.

Прогонистые, выросшие в чаще,

Стоят они, наружу голизной,

Под зимней стужей и жарой палящей

Защиты лишены своей лесной.

Как стертые метелки, их верхушки

Редеют в небе над стволом нагим.

Иные похилились друг ко дружке,

И вновь уже не выпрямиться им...

Еще они, былую вспомнив пору,

Под ветром вдруг застонут, заскрипят,

Торжественную песнь родного бора

Затянут вразнобой и невпопад.

И оборвут, постанывая тихо,

Как пьяные, мыча без голосов...

Но чуток сон сердечников и психов

За окнами больничных корпусов.

 

Александр Солженицын

ПОМИНАЛЬНОЕ СЛОВО О ТВАРДОВСКОМ

Есть много способов убить поэта.

Для Твардовского было избрано: отнять его детище - его страсть - его журнал.

Мало было шестнадцатилетних унижений, смиренно сносимых этим богатырём, - только бы продержался журнал, только бы не прервалась литература, только бы печатались люди и читали люди! Мало! - и добавили жжение от разгона, от разгрома, от несправедливости. Это жжение прожгло его полгода, через полгода он уже был смертельно болен и только по привычной выносливости жил до сих пор - до последнего часа в сознании. В страдании.

Третий день. Над гробом портрет, где покойному близ сорока, и желанно-горькими тяготами журнала ещё не борождён лоб, и во всё сиянье - та детски-озарённая доверчивость, которую пронёс он черезо всю жизнь, и даже к обречённому она возвращалась к нему.

Под лучшую музыку несут венки, несут венки... "От советских воинов"... Достойно. Помню, как на фронте солдаты все сплошь отличали чудо чистозвонного "Тёркина" от прочих военных книг. Но помним и: как армейским библиотекам запретили подписываться на "Новый мир". И совсем недавно за голубенькую книжку в казарме тягали на допрос.

А вот вся нечётная дюжина Секретариата вывалила на сцену. В почётном карауле те самые мёртво-обрюзгшие, кто с улюлюканьем травили его. (Это давно у нас так, это - с Пушкина: именно в руки недругов попадает умерший поэт.) И расторопно распоряжаются телом, вывёртываются в бойких речах.

Обстали гроб каменной группой и думают - отгородили. Разогнали наш единственный журнал и думают - победили.

Надо совсем не знать, не понимать последнего века русской истории, чтобы видеть в этом свою победу, а не просчёт непоправимый.

Безумные! Когда раздадутся голоса молодые, резкие, - вы ещё как пожалеете, что с вами нет этого терпеливого критика, чей мягкий увещательный голос слышали все. Вам впору будет землю руками разгребать, чтобы Трифоныча вернуть. Да поздно.

К девятому дню

27 декабря 1971

 

На дне моей жизни,
на самом донышке
Захочется мне
посидеть на солнышке,
На теплом пенушке.

И чтобы листва
красовалась палая
В наклонных лучах
недалекого вечера.
И пусть оно так,
что морока немалая -
Твой век целиком,
да об этом уж нечего.

Я думу свою
без помехи подслушаю,
Черту подведу
стариковскою палочкой:
Нет, все-таки нет,
ничего, что по случаю
Я здесь побывал
и отметился галочкой.

 

 

 

Использованы материалы И. Черновой и фото с сайтов:

www. 24open.ru

www.smolensk2.ru

http:///er3ed.grz.ru/tvfrdjvskky-galltry.htm

http://www.1.kurskkom.ru/bookcaft/

http://www.wapux.ru